Георгий Адамович – идеолог духа эмиграции

Георгий Викторович Адамович родился 7 (19) апреля 1892 года в Москве в семье военного. После смерти отца в 1903 году семья переехала в Петербург, где, окончив гимназию, Адамович поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета. Дебютировал как прозаик. В 1914 году Адамович сблизился с акмеистами и был принят в «Цех поэтов». А в 1916 году вышел его первый поэтический сборник «Облака», о котором Гумилев писал: «...Звук дребезжащей струны — лучшее, что есть в стихах Адамовича, и самое самостоятельное». Он же в качестве основного творческого принципа молодого поэта назвал нелюбовь к «холодному великолепию эпических образов» и «серую ткань повседневных переживаний», именно это получит свое развитие в эмигрантском творчестве Адамовича.   

В 1922 году появился второй сборник стихов – «Чистилище». Однако в условиях новой действительности он был принят весьма критически. Достаточно вспомнить заголовки рецензий: «Граненые стеклышки», «Поэтический лимонад». В 1923 году Адамович навсегда покинул родину, выбрав, по его словам, судьбу скитальца: «Нет доли сладостней — / все потерять. / Нет радостней судьбы — / скитальцем стать…» 

Поэтическим творчеством в эмиграции занимался мало: сборник «На Западе» вышел лишь в 1939. Зато был объявлен не только «первым критиком эмиграции», но и наставником молодых поэтов, основателем и поэтическим лидером «парижской ноты».

В сентябре 1939 года Адамович записался добровольцем во французскую армию, после разгрома Франции был интернирован. С 1951 по 1961 годы преподавал русскую литературу в Манчестерском университете. Затем вернулся во Францию. В 1967 году в США вышли последний поэтический сборник «Единство» и книга литературно-критических работ «Комментарии», которую называют литературным завещанием Адамовича. Умер в Ницце 21 февраля 1972.

Почему поэта Адамовича называют младоакмеистом?

Поэтическое наследие Г. Адамовича невелико по объему: около 165 стихотворений, четыре сборника стихов. Первый из которых – «Облака» – был по-разному воспринят критиками. С одной стороны, большинство рецензентов (а среди них и Гумилев, и Ходасевич) отметили «перепевы» поэтических строчек других поэтов: Ахматовой, Анненского. С другой – увидели в стихах «хорошую школу и проверенный вкус».

Порой Адамович намеренно усиливал «перепевы», вводя в качестве эпиграфа строчки из стихов дорогих его сердцу поэтов или посвящая  стихи конкретному поэту. Но было и другое: удивительная элегическая тональность (тот самый «звук дребезжащей струны», услышанный Гумилевым) и «точно подмеченные и четко воспроизведенные образы внешнего мира» (В. Жирмунский), что и позволяет говорить об Адамовиче как о младоакмеисте.

В 1922 году вышел второй поэтический сборник «Чистилище» – гораздо более самостоятельный, чем первый. В стихах заметно усилились мотивы одиночества, тоски: «Лежит Москва. И смертная печаль / Здесь семечки лущит, да песню тянет, / И плечи кутает в цветную шаль».  По мнению большинства исследователей, автор «Чистилища» явно тяготеет к неоклассицизму, что, впрочем, не противоречит акмеистическому мировидению. Мандельштам в свое время заметил, что «революция в искусстве неизбежно приводит классицизму».

В «Чистилище» поражает обилие имен реальных людей и литературных персонажей: князь Игорь и Орфей, Павел Первый и графиня Дюбарри. Здесь и обильная цитация, чаще всего из Пушкина и Лермонтова («Я вас любил. Любовь еще, быть может…», «Нет, я не Байрон, я другой…»), и эпиграфы, взятые из мировой литературы.  Как отметил О. Коростелев, «в «Чистилище» мир расширился… от размеров комнаты до масштабов библиотеки».  

Следующий сборник «На Западе» появился лишь в 1939 году. Он и вышедший через двадцать восемь лет в 1967 году сборник «Единство», по мнению исследователей, с одной стороны, соответствовали тому принципу стиха, который выдвигал Адамович как лидер «парижской ноты»: ничего лишнего, аскетизм во всем. С другой, свидетельствовали о том, что их автор, не отбрасывая своей приверженности акмеизму, выступает как наследник символизма, прежде всего, Блока. По Адамовичу, именно Блок «уловил в воздухе своего времени струйки, которыми никто прежде не дышал», именно он выразил в своих стихах тоску по гармонии и трагически показал ее невозможность. Так, сквозь «призму» Блока, решаются Адамовичем вечные темы: жизнь и смерть, сиротство человека в мире: 

Пора собираться. Светает.
Пора бы и трогаться в путь.
Две медных монеты на веки.
Скрещенные руки на грудь.

Какой, по мнению Г. Адамовича, должна быть литература русской эмиграции?

Вопрос о том, что представляет собой эмигрантская литература, постоянно вставал перед писателями и поэтами первой волны русской эмиграции. Не прошел мимо него и Адамович. В 1927 году на заседании  «Зеленой Лампы» в доме Мережковского-Гиппиус он сказал: «Россия не есть понятие, которое можно развозить по частям. Нельзя вывезти язык, как нечто до конца отделимое. Язык есть форма духовной жизни народа, он существует только для своего народа. Ни для кого другого… Язык сложился с жизнью народа и ей соответствует. Русская литература может быть только о русских людях». Таким образом, Адамович оценивал эмигрантскую литературу как хранительницу великих национальных традиций, видя в этом ее историческую миссию как продолжательницы великих традиций национальной словесности.

Через много лет, размышляя о достижениях эмигрантской литературы, он напишет: «… эмигрантская литература сделала свое дело потому, что осталась литературой христианской. Не придаю этому слову никакого «конфессионального» оттенка, говорю лишь о характере и общем источнике вдохновения». По мнению Адамовича, поэтому-то и не возможен был диалог с отказавшейся от христианства литературой метрополии. 

Как известно, до 1937 года самым главным оппонентом Адамовича был Ходасевич. Беда эмигрантской литературы, по Ходасевичу, в том, что она ограничена «былым укладом и былым пейзажем с классическими березками». Соглашаясь с Адамовичем в том, что задача эмиграции состоит в сохранении русской литературной традиции, он полагал, что она может быть решена лишь при условии создания новой, эмигрантской, литературы, альтернативной традиционной: «Главное, совершенно необходимо ощутить себя не человеком, переехавшим из Хамовников в Париж, а именно эмигрантом, эмигрантской нацией». 

Что Адамович вкладывал в «Парижскую ноту»?

Принято считать, что о «Парижской ноте» впервые сказал формально не принадлежащий ей Борис Поплавский: «Существует только одна парижская школа, одна метафизическая нота, все время растущая – торжественная, светлая и безнадежная» (1930). 

Однако тремя годами раньше о парижской школе, еще не связанной с его именем, заговорит именно Адамович: «Это верно, парижская школа существует, и если она по составу своему не целиком совпадает с Парижем, то все-таки географически ее иначе определить нельзя».

О возникновении «Парижской ноты» он писал: «"Мы" – три-четыре человека, еще бывшие петербуржцами в то время, когда в Петербурге умер Блок, позднее обосновавшиеся в Париже; несколько парижан младших, иного происхождения, у которых с первоначальными "нами" нашелся общий язык; несколько друзей географически далеких, – словом, то, что возникло в русской поэзии вокруг "оси" Петербург–Париж … Иногда это теперь определяется как парижская "нота"».

Имя Блока здесь вполне закономерно. Именно Блока с его трагическим ощущением замкнутого круга земного бытия, когда от человека ничего не зависит, Адамович считал своим учителем: «… мы все-таки чувствовали, что не Гумилев — наш учитель и вожатый, а он».

К числу предшественников «ноты» Адамович относил и Анненского, о котором писал: «Прелесть его поэзии в сдержанности». 

Для Г. Адамовича поэзия русской эмиграции должна сосредоточиться на трагическом ощущении смерти и отчаяния, она не может не дышать «леденящим воздухом одиночества». В журнале «Числа» он дал свое знаменитое определение поэзии: «Чтобы каждое слово значило то, что значит, а все вместе слегка двоилось… Чтобы человек как будто пил горький, черный, ледяной напиток, “последний ключ”, от которого он уже не оторвется. Грусть мира поручена стихам»

Невнимание к форме, аскетизм в выборе поэтических средств, «нарочитая серость» – вот основные требования, которые предъявляет Адамович к стихам. «Если поэзию нельзя сделать из элементарного, из “да” и “нет”, из “белого” и “черного”, из “стола” и “стула”, без каких-либо украшений, то Бог с ней, обойдемся без поэзии!» –  писал он. 

Спустя два десятка лет Адамович был вынужден признать, что «нота не удалась», сделав оговорку, что она «прозвучала не совсем напрасно». 

В чем особенность образа Петербурга в стихах Адамовича?

Адамовича отличает чувство глубокой личной связи с Петербургом. Здесь он провел отрочество и юность, здесь стал поэтом. В ранних стихах Адамовича Петербург присутствует в отдельных реалиях: «голубые волны Невы», Адмиралтейство на фоне «бледнозеленого зарева заката», «вздыхающая столиц», прощающаяся с Пушкиным. 

Только в эмиграции образ Петербурга, становясь символом утраченной родины, получает в стихах Адамовича наиболее полное художественное воплощение. Утративший статус столицы, город на Неве продолжает оставаться для него сердцем России. Поэт вспоминал, что Гумилев, рассказывая ему и Г. Иванову о своем посещении Лондона, Парижа, Стокгольма, добавил, что по сравнению с предвоенным Петербургом, все это «чуть-чуть провинция». Этот взгляд на «особенность» Петербурга, его непохожесть на другие столицы проходит через все творчество Адамовича: «Друзья! Слабеет в сердце свет, / А к Петербургу рифмы нет». 

Как и раньше «свой Петербург» Адамович описывает достаточно подробно. Однако у поэта, навсегда покинувшего родной город, все это вызывает горькие размышления. Картины любимого города вписаны в зимний код, характерный для всей поэзии русской эмиграции (А. Хадынская), и напоминают о смерти: «лед на улицах и в душах лед», «разговоры будто бы в могилах». Обледенелость распространяется и не покинутую родину: Россия— «мерзлый край» и «мерзлый рай». И все же заканчивается стихотворение строчками, которые можно трактовать как своеобразный ответ тем, кто в современном Париже увидел не вынужденное пристанище, а новую столицу: «Тысяча пройдет, не повторится, / Не вернется это никогда. / На земле была одна столица, / Все другое - просто города». Для Адамовича только овеянный «невским ветерком» Париж может в будущем претендовать на роль столицы: 

Летят как встарь послушные слова, 
День настает почти нездешне яркий, 
Расходится предутренняя мгла,
Взвивается над Елисейской аркой
Адмиралтейства вечная игла… 

Стихи Адамовича о любимом городе, безусловно, включены в общий «петербургский текст» (В. Топоров), присутствующий в русской поэзии, начиная с «Медного всадника» Пушкина.