Николай Моршен – непубличный лидер эмиграции

Николай Николаевич Моршен (настоящая фамилия Марченко) родился 8 (21) ноября 1917 года в селе с. Бирзула Херсонской губернии в семье Николая Владимировича Марченко, впоследствии известного прозаика второй волны русской эмиграции Николая Нарокова. Будущий поэт, сын белого офицера, прошедшего аресты на родине, испытал все тяготы, выпавшие на долю его поколения:

Он прожил мало: только сорок лет.
В таких словах ни слова правды нет.
Он прожил две войны, переворот,
Три голода, четыре смены власти,
Шесть государств, две настоящих страсти.
Считать на годы — будет лет пятьсот.
 
Школу заканчивал в Одессе, будущий поэт в 1941 году вышел с физического факультета Киевского госуниверситета им. Т. Г. Шевченко. Осенью 1943 года в связи с приближением к Киеву Красной армии отец и сын Марченко ушли вместе с отступающими немецкими войсками. После окончания Второй мировой войны с мая 1945 года находился в лагере для перемещённых лиц в Гамбурге. С 1948 года стал печататься в журнале «Грани» под фамилией Моршен.

В 1950 году переехал с семьёй в США, поселился в Монтерее (Калифорния). В течение 26 лет, до 1977 года, преподавал русский язык в Военном институте иностранных языков.  В Америке опубликовал четыре поэтических сборника.

Первой публикацией в России стали шесть стихотворений, которые были напечатаны в 1989 году в «Новом мире». В 2000 году в издательстве «Советский спорт» вышла последняя книга стихов «Пуще неволи».

Умер 31 июля 2001 года. После смерти весь архив поэта был сожжен его вдовой.

Почему особенность идиостиля Моршена – диалог на расстоянии?

Современный будетлянин, поэт, тяготеющий к постмодернизму, авангардист, раздвинувший «стены русской поэзии», –  как только ни характеризовали Н. Моршена и литературоведы, и критики, при этом выделяя его блистательную игру со словом.

В своих стихах Моршен широко использует все приемы интертекстуальности. Например, снабжая свои стихи эпиграфами, он не ограничивается их предтекстовым положением, но порой вводит в ткань стиха. Например, эпиграфом стихотворения «Еще до наступления морозов…», посвященного тяжелой судьбе крестьян, получивших срок «за колоски», послужили известные строчки Батюшкова из стихотворения «Мой гений», которые становятся элементом и собственного стиха: «Стихи твои пусты…/ Когда б ты мог: “О память сердца ты / Сильней рассудка памяти печальной”» - отсылка к классике как бы вносит сомнение в возможность поэтическим словом передать трагедию.

А. Геращенко, на сегодняшний день наиболее признанный исследователь идиостиля Моршена, отмечал что в поэтическом наследии поэта мы не найдем произведений, «обращённых к поэтам-современникам или интертекстуально связанных с их творчеством». Единственное исключение – «Ответ на ноту», содержащее полемику с представителями «Парижской ноты». Диалог он предпочитает вести на расстоянии. Порой этот диалог превращается в спор с предшественниками, как это происходит в стихотворении «Не убежишь! Хоть круть, хоть верть…», где поэт, повторив мандельштамовские строчки «И сам себя несу я, / как жертва палачу», отвечает весьма жизнеактивно: «Казнь и убой! А я хочу – / Как два бойца, как два клинка…»

Порой Моршен активно переделывает известные цитаты, создавая пародийный эффект. Так появляются «кролики с глазами пьяницы», явная отсылка к блоковской «Незнакомке». А порой с целью того же пародийного эффекта он сближает героев разных произведений. И вот уже «девушка, певшая в церковном хоре» (Блок) становится «пиковой дамой с собачкой» (Пушкин + Чехов). Разумеется, пародия данном случае распространяется не на писателей прошлого, а на современность, утратившую чувство прекрасного.

«Собеседниками», а порой и оппонентами Моршена становились великие художники слова. И одно из первых мест среди них принадлежало Пастернаку, о чем Моршен сказал в стихотворении:

Я не горжусь своим стихом.
Неточен почерк мой. Однако
Есть у меня заслуга в том,
Что я читатель Пастернака.
   

О чем Моршен спорит с Пушкиным?

Как отмечал исследователь творчества Моршена В. Агеносов, «через все творчество поэта проходит мысль о свободе». Порой это стремление настолько сильно, что он вступает в полемику с самим Пушкиным, провозгласившим в стихотворении «Из Пиндемонти»  «внутреннюю свободу» главной ценностью человека. Поэтическим ответом Моршена стало его стихотворение «Послание А.С.П.»:

У Вас меня всегда смущала
Недооценка громких прав,
Восторг пред силою державной,
Презрение к свободе явной
(Им вечно тешится бесправный,
Свободу тайную избрав)…

Интересно, что далее Моршен, выразив своё представление об истинной свободе: «Свобода тайная? Бог с ней! / Я славлю явную свободу / И для зверей, и для людей» – в подтверждение приводит поэтические строчки Р.У. Эмерсона, американского поэта и философа XIX века, славившего людей способных с оружием в руках отстаивать свою свободу: «Флаг развернув за мостом деревянным, / Там, где катился поток весной, / Фермеры стали с оружьем, и грянул / Выстрел, потрясший весь шар земной».

Стихотворение Моршена вызвало неоднозначные отклики в среде эмигрантов. В частности, Ю. Иваск отмечал, что «в данном контексте А.С. утверждает своё право на частную жизнь — независимую и от царей, и от народа», а поэтому «нельзя вырывать у Пушкина (и у любого поэта) отдельные сентенции…». Но позиции Моршена сказанное не отменяет.

В чем особенности воспоминаний поэта о России?

Большинство исследователей творчества Моршена единодушны в том, что в его стихах практически отсутствует ностальгическая тематика, но зато есть иное: «страшный мир советской действительности». Репрессии, страх, несвобода – вот что преобладает в поэтических воспоминаниях Моршена о родине:
    
Как круги на воде, расплывается страх
Заползает и в щели, и в норы,
Словно сырость в подвалах — таится в углах,
Словно ртуть — проникает сквозь поры.
    
Примечательно в связи с этим название первого сборника «Тюлень», где образ «мягкого» тюленя, прячущегося в полярных льдах, ассоциируется с человеком в «ледяном панцире» государства. Однако уже здесь Моршен находит различные антитезы жестокому времени. В стихотворении «Вечером 7 ноября» советскому празднику с его «дозированным весельем» противостоит вечно живая природа: «Ночной и рассудочный воздух, / Рябины прогоркшие кисти, / Звезды запоздалой пробег».

В стихотворении «Гроза прошла, и — хорошо в полях!...» поэт перечисляет мельчайшие пейзажные подробности послегрозового утра: «Цветёт гречиха, колосится жито. / Две радуги стоят на небесах…», создающие гармоничную картину вечной и неизменной природы, антитезой к которой становятся «следы от танка» и «сутулый старик» с тюремной передачей, которому предстоит пройти «двадцать вёрст… до прокурора».

В. Агеносов писал: «…тема включенности человека в природу сопрягается у Моршена с темой поэта и поэзии».  Добавим: так творчество становится еще одной антитезой жестокому времени. Интересно в связи с этим стихотворение «Былинка», написанное, как предполагает Агеносов, под влиянием статьи О. Мандельштама «Слово и культура», которая начинается словами о «веселой травке», пробивающейся «из-под городских камней». Нежная былинка у Моршена лишена подобной веселости, вопреки всему она пробивает «стотонную плиту бетонную» и ассоциируется с образом погибшего поэта, способного своим поэтическим даром противостоять веку-волкодаву: «Есть примеры такие в истории, / а недавно и Мандельштам».
                                             

В чем суть спора Н. Моршена с поэтами «Парижской ноты»?

В первую книгу стихов «Тюлень» Моршен включил стихотворение «Ответ на ноту», вызвавшее полярные отклики коллег-литераторов. Представители второй волны эмиграции с восторгом приветствовали выдвинутое в нем обвинение в адрес представителей «ноты Адамовича», сосредоточивших свое внимание на трагическом ощущении «носящегося в воздухе дыхания приближающейся смерти»: 

А ты, бедняк, я вижу, заново 
Поешь о том, что мы умрем? 
Поверь, что жизнь так многопланова, 
В ней столько тайного и странного, 
Не обреченного на слом.

Б. Филиппов, прозаик-дипиец, с восторгом писал: «…автор — не пессимист. Он, напротив, жизнеутверждающ, он отбрасывает нытье “парижской ноты”».

А И. Чиннов, последний поэт «Парижской ноты», в статье «Смотрите – стихи», отмечая «горячий, искренний и убежденный мажор Моршена», предостерегает его от смеха «над теми, кто в стихах порой с горечью и отчаянием говорит о неизбежности смерти». Отдавая должное поэту, имеющему силы мужественно «смотреть в холодное ничто», Чиннов призывает его не отвергать иной душевный строй: «Неужели же и над Анненским готов посмеяться Моршен за то, что он и не пытался храбриться?».

Однако Моршен в своем стихотворении выступал не только против столь любимой поэтами «Парижской ноты» темы смерти, но и критиковал утверждаемый ими аскетизм в выборе поэтических средств, требование «ничего лишнего», отстаивая право поэта на «брожение», языковую игру в поэзии: 

Затем в бессрочное владение 
Нам и дано воображение, 
Чтоб приходило все в брожение, 
Чтоб все играло, черт возьми!

Как эмигрантская критика оценивала поэзию Моршена?

А. Геращенко заметил, что в большинстве отзывов о творчестве поэта присутствуют «нотки возмущения тем несоответствием, которое наблюдается между высотой моршеновской поэзии и не очень пристальным вниманием к ней части зарубежной русской критики».

Первым на это обратил внимание Г. Иванов. В статье «Поэзия и поэты» (1950) он, отдавая должное двум поэтам-дипийцам – Кленовскому и Елагину – посетовал на то, что Моршену, имеющему все данные занять равное с ними место, критики не уделяют должного внимания.

В рецензии С. Карлинского на второй сборник «Двоеточие» (1967) уже открыто утверждается преимущество поэзии Моршена в сравнении не только с более удачливыми товарищами по судьбе, но шире – с современниками, в частности, с советскими поэтами: «Будет грустно, если часть зарубежной русской критики, загипнотизированная “всемирным признанием” Вознесенского и Евтушенко, не заметит, какой значительный и глубокий поэт вырос и созрел в эмиграции в лице Николая Моршена».

А в 1973 году В. Вейдле в статье «Двое других» вновь обратится к традиционному противопоставлению «Моршен – Елагин», отдав предпочтение первому, что очень обидело Елагина. 

Но пройдут годы, на небосклоне русской зарубежной поэзии появится поэт, который, по мнению критиков, окажется весьма близок Моршену, на этот раз без всякого противопоставления.  В рецензии на третий сборник «Эха и зеркала» Юрий Иваск обратил внимание на одно свойство поэтической личности Моршена: «…во всем его творчестве слиты образы двух великих стран», России и Америки, добавив: «В последнее время такая органика начинает проявляться в новых стихах И. Бродского». 
Долгое невнимание критиков к стихам Моршена, может быть объяснимо несколькими причинами. Поэт стоял в стороне от литературной жизни эмиграции, был противником каких-либо интервью, никогда не «проталкивал» в издательствах свои стихи. Более увлекательными, по воспоминаниям современников, были для него разговоры о рыбной ловле или путешествиях на каноэ.

Но, думается, гораздо важнее другое: стихи Моршена своей непохожестью на все то, что писали его товарищи по перу, прозвучали «как вызов» (А. Геращенко) литературе ди-пи (творчество так называемых «перемещенных лиц» (Ди-пи, DP, displaced persons), термин применялся в основном к литераторам второй волны эмиграции), в которой кроме Моршена разве что только стихи малоизученного Ивана Буркина отличались формальным новаторством, и совершенно неожиданно оказались близки поэзии третьей волны, в частности, творчеству пятого нобелевского лауреата от русской литературы. Неслучайно, один из отзывов о Моршене, написанный представителем эмигрантской критики третьей волны, назывался «Николай Моршен и мы…»