«Атомная сказка»: аргумент в пользу лириков
АТОМНАЯ СКАЗКА
Эту сказку счастливую слышал
Я уже на теперешний лад,
Как Иванушка во поле вышел
И стрелу запустил наугад.
Он пошёл в направленье полёта
По сребристому следу судьбы.
И попал он к лягушке в болото,
За три моря от отчей избы.
– Пригодится на правое дело! –
Положил он лягушку в платок.
Вскрыл ей белое царское тело
И пустил электрический ток.
В долгих муках она умирала,
В каждой жилке стучали века.
И улыбка познанья играла
На счастливом лице дурака.
(1968)
«Атомная сказка» – самое известное и чаще других переиздававшееся стихотворение Кузнецова. Оно удачно вписалось в контекст так называемого спора «физиков и лириков» 1960-х годов как аргумент в пользу лириков. К тому же стихи по-настоящему ознаменовали обретение авторского голоса. 14 мая 1968 года состоялось обсуждение новых произведений Кузнецова – и среди них «Атомной сказки» – на семинаре Сергея Наровчатова в Литинституте. Студенты были ошеломлены. Наставник заметил:
«Это намного значительнее того, что мы слышали год назад. Тогда было что-то гимназическое. А это уже стихи и мысли взрослого человека». Позднее, в отзыве руководителя уже на дипломную работу студента 5-го курса Литературного института им. Горького Ю.П. Кузнецова, говорилось следующее:
«Мне давно уже представляется, что современная наука, подобно Фаусту, продала душу черту, и что получится из этой сделки, никому неизвестно. В "Атомной сказке" рука молодого поэта бесстрашно нащупывает узел противоречия между естественностью и анализом, познанием и результатами. И это малая часть тех граней, которые можно разглядеть в этом стихотворении».
В своем интервью «Литературной газете» (01.09.1995, №35) Кузнецов вспоминал, что на одном из пленумов Российского Союза писателей, в 1969-м или 1970-м, некий критик процитировал «Атомную сказку», и партийные бонзы не поняли, о чем это. «
Ну и что, – услышал от них критик. –
И Базаров тоже резал лягушек. Это стишки для школьного капустника». Поэт ответил интервьюеру: «
Но ведь Базаров тонет в моем стихотворении, как в народном сознании Ивана Дурака, тонет весь ученый мир с его унылым прагматизмом, да и со всей цивилизацией».
Помимо перекличек с романом Тургенева, в стихах можно уловить и связь с «Моцартом и Сальери»
Пушкина. Сальери признается:
«Звуки умертвив, / Музыку я разъял как труп. Поверил / Я алгеброй гармонию». Но никакой гармонии у него не получилось. Не получается и у Ивана, который ради неведомого ему правого дела губит царевну, вместо того чтобы ее расколдовать.
«Атомная сказка» была написана в Москве. Кузнецов подал документы в Литинститут в 1965-м, а в 1966-м очно попал на семинар Сергея Наровчатова. В том же 1966 году в Краснодарском книжном издательстве вышла «Гроза», первая книга поэта. Недавние архивные изыскания показали, что примерно в это же время Кузнецов рассчитывал издать и вторую книгу – «Барабаны тишины». В заявке он сам без ложной скромности предложил такую аннотацию: «
Перед читателем откроется сложный и прекрасный мир нашего молодого современника, его раздумья и тревоги о судьбе человека и человеческих чувств в эру сверхскоростей и расщепленного атома».
Эта книга не состоялась. Зато первый московский сборник – «Во мне и рядом даль» – стал настоящим прорывом для поэта. И «Атомная сказка» в ней была.
«Грибы»: пробуждение природы
ГРИБЫ
Когда встаёт природа на дыбы,
Что цифры и железо человека!
Ломают грозно сонные грибы
Асфальт непроницаемого века.
А ты спешишь, навеки невозможный
Для мирной осмотрительной судьбы.
Остановись – и сквозь твои подошвы
Начнут буграми рвать тебя грибы.
Но ты не остановишься уже!
Лишь иногда в какую-то минуту
Ты поразишься – тяжести в душе,
Как та сопротивляется чему-то.
(1968)
Стихотворение в рукописи датировано 21 сентября 1968 года и озаглавлено «Прогресс», два из трех перечеркнутых вариантов – «Скорость» и «Движение» (третий – «Природа и Прогресс»). Собственно, «прогресс» в исходном своем значении на латыни – тоже прежде всего движение. Уже давно оно прочно ассоциируется с движением вперед, от низшего к высшему, от лучшего к худшему. Судя по всему, такое понимание стихии скорости казалось Кузнецову слишком примитивным, позитивистским, и название стихотворения в составе дипломной работы (1969) и при первой публикации (альманах «День поэзии», 1970) было изменено в пользу как раз низших существ, грибов.
Интересно, что грибы в рукописи были «беззащитными» и даже, в одном из вариантов, «задумчивыми» и «нежными». Их превращение в сонную и одновременно грозную силу тоже весьма знаменательно. Поэт с блеском отредактировал самого себя, избавившись не просто от несколько комичных в отношении грибов и вообще не свойственных миру природу эпитетов. В противном случае разговор шел бы просто о стойкости неких нежных, задумчивых и беззащитных существ (уж не поэтов ли?) перед лицом асфальтового (да и атомного заодно) века, т.е. в сущности об аллегории. Здесь же перед нами сама стихия скорости и движения, одновременно грозная и, как ни парадоксально, косная, сонная, т.е. неподвижная в конечном итоге – «
бегущий тупик», как будет сказано в одноименном позднем стихотворении (2001).
Важно, что новые эпитеты появились при переводе картины из чисто умозрительной, поскольку первоначально грибы рвали человеку душу, в предельно острое чувственное переживание – теперь они прорастают прямо сквозь подошвы ног и рвут буграми плоть, стоит только на минуту остановиться.
Скорость этих метаморфоз – самое в них поразительное. Если и уместно говорить о Кузнецове как о поэте-модернисте, то как раз в этом плане: эти его скоростные стихи не предполагают традиционного развертывания сюжета, но дают переживание в виде подвижного слепка с него. Остановился – грибы разорвали подошвы. Стряхнул с себя снег как чистое сопротивление стихии движения – дематериализовался: «
Пустота – никого! Ничего» («Снег», 1968). Ребенок надул через соломинку мыльный пузырь – и тот мигом превратился в планету Земля, у Земли же появился спутник (Луна); пес завыл на луну – «
и с плачем проснулся ребенок» («Родство», 1970). История мира в одном моментальном снимке, метаморфоза – в действии.
«Поэт» и стрела Аполлона
ПОЭТ
Спор держу ли в родимом краю,
С верной женщиной жизнь вспоминаю
Или думаю думу свою –
Слышу свист, а откуда – не знаю.
Соловей ли разбойник свистит,
Щель меж звёзд иль продрогший бродяга?
На столе у меня шелестит,
Поднимается дыбом бумага.
Одинокий в столетье родном,
Я зову в собеседники время.
Свист свистит всё сильней за окном –
Вот уж буря ломает деревья.
И с тех пор я не помню себя:
Это он, это дух с небосклона!
Ночью вытащил я изо лба
Золотую стрелу Аполлона.
(1969)
Стихотворение было для Кузнецова знаковым. Им открываются сразу и дипломная работа, и книга «Стихи» (1978). Там оно вообще выделено курсивом и помещено сразу за предисловием, предваряя все остальные тексты. В книге «Избранное» (1990) «Поэт» оказался в разделе «Перекличка лет», куда вошло по одному (тоже знаковому) стихотворению за каждый год.
«…В 1967 году у меня наконец прорезалось мифическое сознание в "чистом виде", – писал Кузнецов в итоговом эссе «Воззрение» (2003). –
К этому времени я прочитал три тома А.И. Афанасьева "Поэтические воззрения славян на природу" и уверился в себе. И, сам того не сознавая, послал вызов богу искусств Аполлону: написал стихотворение "Поэт". Аполлон не стал сдирать заживо с меня кожу, как с Марсия, но удостоил меня ответом: послал смертоносную стрелу. От одного свиста его стрелы поднималась буря и ломала деревья. Удар был сокрушительным, но я устоял… Человек с обыденным сознанием усмехнется и скажет: "Какая чепуха! Это всё произошло на бумаге". Не на бумаге, а внутри поэта. И выразилось в слове. Нельзя же читать стихи, как газету».
Тут в самом деле можно усмехнуться – мол, условность, метафора. Но в том же «Воззрении» Кузнецов четко дает понять, что даже в метафоре он стремится сократить до минимума расстояние между прямым и переносным значением. Как результат, образ становится «
зрим, осязаем, стоит перед глазами как живой». Поэт буквально вытаскивает стрелу изо лба. При этом здесь сливаются не только два значения образа: переносное (вдохновение, творческий импульс) и прямое (стрела или, например, готовые стихи поэта). Сливаются одновременно внешнее и внутреннее движение, а на встречных курсах скорость еще более ощутима. Свистят сразу и бумага на письменном столе, и время, и некая буря за окном, т.е. пущенная богом стрела того самого вдохновения. И вот буквальный результат этого свиста – золото оперенного рифмой стиха.
«Возвращение»: встреча с погибшим отцом
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Шёл отец, шёл отец невредим
Через минное поле.
Превратился в клубящийся дым –
Ни могилы, ни боли.
Мама, мама, война не вернёт...
Не гляди на дорогу.
Столб крутящейся пыли идёт
Через поле к порогу.
Словно машет из пыли рука,
Светят очи живые.
Шевелятся открытки на дне сундука –
Фронтовые.
Всякий раз, когда мать его ждёт, –
Через поле и пашню
Столб клубящейся пыли бредёт,
Одинокий и страшный.
(1972)
Это стихотворение впервые появилось в альманахе «День поэзии» (1973) и еще до публикации произвело большое впечатление на редколлегию. Оно было признано новым словом нового поколения о войне. Также, как и «Атомная сказка», текст неоднократно включался в состав различных сборников и антологий.
Стихи посвящены памяти Поликарпа Ефимовича Кузнецова. Отец поэта погиб 8 мая 1944 года в Крыму: подорвался на мине в ходе штурма Сапун-горы. Боль этой утраты не покидала Кузнецова всю жизнь. «
Я коснусь запретного, – писал он в программном для себя автобиографическом эссе «Рожденный в феврале, под Водолеем…» (1977).
– Мой отец погиб не случайно. Это жестокая правда моей поэтической судьбы. Если бы он вернулся с войны живым, трагедия народа была бы для меня умозрительной, я был бы ненужным поэтом… Я бы неминуемо впал в духовное одичание метафоризма. Я недолго увлекался метафорой и круто повернул к многозначному символу».
По его собственному признанию, заполнить пустоту отцовского отсутствия поэт мог только словом. Еще до «Возвращения» были написаны стихи «Отец в сорок четвертом» (со страшными словами «
Я снюсь отцу за два часа до взрыва…»), «Мать, глядящая в одну точку» («
… И взрыв эта точка сулит»), «Отцу» («
Что на могиле мне твоей сказать? / Что не имел ты права умирать?..»). После «Возвращения» появилось не менее известное «Я пил из черепа отца…», датированное 9 мая 1977 года. Для автора это был не просто День Победы в Великой Отечественной. Это был день, когда Поликарп Кузнецов в 1944 году был похоронен в братской могиле в Крыму.
С большого стихотворения «Четыреста» (1974) в творчестве
Юрия Кузнецова начинает разрабатываться восходящий еще к античности (например, к «Энеиде» Вергилия) мотив путешествия в загробный мир в поисках отца. Этот мотив перейдет и в прозу поэта и будет блистательно завершен в казачьей думе «Два креста» (1992). Встреча планировалась также в незавершенной предсмертной поэме «Рай» (2003).
Поликарп Ефимович погиб, когда сыну было всего три с небольшим года. Но сын не просто запомнил отца. С этим воспоминанием связан и первый в его жизни символ: «
Помню, как долго открывал тяжелую калитку… ту самую, перед которой недавно стоял отец. Выйдя на улицу, я увидел сырой, мглистый, с серебряной поволокой воздух. Ни улицы, ни забора, ни людей, а только этот воздушной сгусток, лишенный очертаний… Это было то самое туманно дремлющее семя, из которого выросло ощущение единого пространства души и природы».
Читатель поэзии Кузнецова вправе предположить, что, возможно, из этого же сгустка родился не только столб крутящейся пыли в «Возвращении», но и многочисленные образы стремительной, даже сверхскоростной метаморфозы, которыми так сильны стихи поэта.
«Посох» и буря, приходящая раз в сто лет
ПОСОХ
Отпущу свою душу на волю
И пойду по широкому полю.
Древний посох стоит над землёй,
Окольцованный мёртвой змеёй.
Раз в сто лет его буря ломает.
И змея эту землю сжимает.
Но когда наступает конец,
Воскресает великий мертвец.
– Где мой посох? – он сумрачно молвит,
И небесную молнию ловит
В богатырскую руку свою,
И навек поражает змею.
Отпустив свою душу на волю,
Он идёт по широкому полю.
Только посох дрожит за спиной,
Окольцованный мёртвой змеёй.
(1977)
Это одно из сложных по своей символике стихотворений
Юрия Кузнецова. На значимость текста прямо указывает тот факт, что по первой строке была названа целая книга стихов поэта, вышедшая в 1981 году. Текст также включен в состав избранного, подготовленного литературоведом, критиком и близким другом поэта Вадимом Кожиновым, – «Стихотворения и поэмы» (1989). Кожинов трактовал содержание произведения следующим образом:
«В пространстве этого стихотворения (что характерно, разумеется, и для поэзии Юрия Кузнецова в целом) даль исторического времени как бы преодолена, снята мощным, непререкаемым чувством живого единства с предками и потомками».
«
"Зависимость" времени от воли – и злой, и доброй воли – осязаемо выражается в самой словесно-образной ткани стихотворения. Его эпический герой "навек (то есть навечно, навсегда) поражает змею". Однако оказывается всё же, что подвиг действителен только на век (изначальное значение, этимология слова вдруг оживает), ибо "раз в сто лет" злая воля разрушает установленный ход времени, отменяет "навечное" свершение. Но добрая воля ещё более властно преодолевает время, поскольку, совершив свой подвиг "навек", навсегда, герой (что, так сказать, вполне логично) "добровольно" умирает, и для нового противостояния злой воле ему необходимо воскреснуть, то есть начать совершенно новый ход времени».
Сходным образом интерпретирует стихотворение и филолог, культуролог, религиовед Татьяна Касаткина. Она уточняет, что посох – не «кадуцей», более или менее привычный читателю атрибут бога Гермеса.
«Это скорее тау-крест, знаменитый египетский "ключ жизни", именно на кресте такой формы, по преданию, распят Христос…» Кроме того, такой крест
«в западноевропейской живописи – это… изображение пастушьего (или пророческого) посоха, ручка которого изготовлялась практически как навершие тау-креста, только с небольшим наклоном». Раз в сто лет буря ломает крест,
«то есть разгул оживших низших страстей… сокрушает вертикаль мира, "посох", подчинивший и направивший жизненную силу мироздания к восходящему росту…» Однако в тот момент, когда низшие страсти уже должны восторжествовать, «
воскресает великий мертвец».
«Мертвец и змея, – пишет Т.А. Касаткина, –
не просто связаны как символы – они словно присутствуют один в другом. Змея, обладающая излечивающей от смерти травой, – начало убивающее и воскрешающее: то, что поражает, оно же и воскрешает». И далее подтверждается трактовка Вадима Кожинова:
«Каждый поэт поражает змею своего века – на век и навек. За видимой повторяемостью встаёт уникальный подвиг: один раз совершенный Господом на все времена и каждый век совершаемый поэтом – для своего времени».
Имя Спасителя в тексте не названо ни разу, но можно сказать, что, по большому счету, именно с этого стихотворения начинается религиозная тема в творчестве поэта, которая затем выльется в таких эпических полотнах, как «Путь Христа» (2000) и «Сошествие в ад» (2002).
«Петрарка»: сердцевина цикла о всемирном человеческом братстве
ПЕТРАРКА
И вот непривычная, но уже нескончаемая
вереница подневольного люда того и другого пола
омрачает этот прекраснейший город скифскими
чертами лица и беспорядочным разбродом, словно
мутный поток чистейшую реку; не будь они
своим покупателям милее, чем мне, не радуй они
глаз больше, чем мой, не теснилось бы бесславное
племя по здешним узким переулкам, не печалило
бы неприятными встречами приезжих, привыкших
к лучшим картинам, но в глубине своей Скифии вместе
с худою и бледною Нуждой среди каменистого поля, где
ее (Нужду) поместил Назон, зубами и ногтями рвало бы
скудные растения. Впрочем, об этом довольно.
Петрарка. Из письма Квидо Сетте,
архиепископу Генуи. 1367 г. Венеция.
Так писал он за несколько лет
До священной грозы Куликова.
Как бы он поступил – не секрет,
Будь дана ему власть, а не слово.
Так писал он заветным стилом,
Так глядел он на нашего брата.
Поросли б эти встречи быльём,
Что его омрачали когда-то.
Как-никак, шесть веков пронеслось
Над небесным и каменным сводом.
Но в душе гуманиста возрос
Смутный страх перед скифским разбродом.
Как магнит, потянул горизонт,
Где чужие горят палестины.
Он попал на Воронежский фронт
И бежал за дворы и овины.
В сорок третьем на лютом ветру
Итальянцы шатались, как тени,
Обдирая ногтями кору
Из-под снега со скудных растений.
Он бродил по тылам, словно дух,
И жевал прошлогодние листья.
Он выпрашивал хлеб у старух –
Он узнал эти скифские лица.
И никто от порога не гнал,
Хлеб и кров разделяя с поэтом.
Слишком поздно других он узнал.
Но узнал. И довольно об этом.
(1986)
Стихотворение датировано в рукописи 4 марта 1986 года. В том же году оно было опубликовано в составе журнальной подборки новых стихов («Октябрь», №7) и в новой книге «Душа верна неведомым пределам».
Для автора Петрарка здесь важен в первую очередь как ренессансный гуманист, а не поэт, и он хочет показать, что гуманизм этот в отношении скифов – в данном случае, славян – был весьма избирательным. Случилось так, однако, что не скифы, а оказавшиеся в беде спустя века итальянцы стали обдирать с деревьев кору. При этом от порога их никто все-таки не гнал. Нигде не прибегая к описанию русского человека, поэт очень точно его характеризует. Здесь нельзя не вспомнить более позднее стихотворение «Русская бабка» (1988):
Утром фрицу на фронт уезжать,
И носки ему бабка вязала,
Ну совсем как немецкая мать,
И хорошее что-то сказала.
Неужели старуха права
И его принимает за сына?
Он-то знал, что старуха – вдова...
И сыны полегли до едина.
– На, возьми, – ее голос пропел, –
Скоро будут большие морозы! –
Взял носки, ей в глаза поглядел
И сдержал непонятные слезы.
Его ужас три года трепал.
Позабыл он большие морозы.
Только бабку порой вспоминал
И свои непонятные слезы.
Если вдруг иному читателю покажется, что это какие-то сусальные, если не прямо шовинистические, стихи, то следует обратить внимание, что поэт возражает Петрарке вовсе не как русофобу, хотя тот и не скрывает своей неприязни к скифам, а именно как гуманисту. Кузнецов имеет в виду не какую-то специальную отзывчивость русской души, а именно «круговую поруку добра», если использовать выражение Марины Цветаевой, единство человеческого братства.
В книге «После вечного боя» включенный в нее «Петрарка» с одной стороны обрамлен стихами про носки для фрица, а с другой – «Простотой милосердия» (1984), о русском враче, который явился (белый халат его хранил) во вражеский лазарет за бинтами и лекарствами. И никто теперь уж из немцев его не погнал, а снабдил всем, что требовалось для раненых. Тут можно говорить о своеобразном цикле на тему всемирного человеческого братства. И в самом раннем стихотворении из него («Встреча», 1982), русских нет вообще, так что о какой-то идеализации «своих» говорить никак не приходится.
«Маркитанты» и настоящий связист как образ поэта
МАРКИТАНТЫ
Было так, если верить молве,
Или не было вовсе.
Лейтенанты всегда в голове,
Маркитанты в обозе.
Шла пехота. Равненье на «ять»!
Прекратить разговоры!
А навстречу враждебная рать –
Через реки и горы.
Вот сошлись против неба они
И разбили два стана.
Тут и там загорелись огни,
Поднялись два тумана.
Лейтенанты не стали пытать
Ни ума, ни таланта.
Думать нечего. Надо послать
Толмача-маркитанта!
– Эй, сумеешь на совесть и страх
Поработать, крапивник?
Поразнюхать о слабых местах
И чем дышит противник?
И противник не стал размышлять
От ума, от таланта.
Делать нечего. Надо послать
Своего маркитанта!
Маркитанты обеих сторон –
Люди близкого круга.
Почитай, с легендарных времён
Понимали друг друга.
Через поле в ничейных кустах
К носу нос повстречались,
Столковались на совесть и страх,
Обнялись и расстались.
Воротился довольный впотьмах
Тот и этот крапивник
И поведал о тёмных местах
И чем дышит противник.
А наутро, как только с куста
Засвистала пичуга,
Зарубили и в мать и в креста
Оба войска друг друга.
А живые воздали телам,
Что погибли геройски.
Поделили добро пополам
И расстались по-свойски.
Ведь живые обеих сторон –
Люди близкого круга.
Почитай, с легендарных времён
Понимают друг друга.
(1984)
Стихотворение впервые было опубликовано в книге «Ни рано ни поздно» (1985). Поэт с неизменным успехом читал его на своих выступлениях: оно сразу вошло в его основной репертуар – как развитие от противного сквозной для его творчества темы связи всего сущего, связи времен и миров. Для него – не только потому что он в молодости служил на Кубе связистом – это было даже больше, чем тема. Это было смыслом и предназначением поэзии.
В стихотворении «Муха» (1979) миссия поэта, по Кузнецову, прозвучала из уст пойманного героем насекомого: «
Я сражалась с оконным стеклом, / Ты сражался с невидимым злом, / Что стоит между миром и Богом…»
В главе «Связист Путилов» из поэмы «Сталинградская хроника. Оборона» (1995) уже смертельно раненный миной боец, чтобы восстановить связь, сжимает в зубах оборванные концы провода. Кузнецов завершает главу такими стихами:
«Был бы я благодарен судьбе, / Если б вольною волей поэта / Я сумел два разорванных света – / Тот и этот – замкнуть на себе».
Напротив, маркитанты становятся символом ложного посредничества, извлекающего выгоду именно из отделенности, разрозненности. Маркитанты в последнем пределе здесь мыслятся как приспешники изначального зла, что «
стоит между миром и Богом». К тем же силам поэт относил и «власть денег», «рынок», основанные именно на таком мелком, ищущем только собственной выгоды посредничестве.
У стихотворения есть и непосредственный историко-литературный контекст: оно во много является откликом на стихотворение Давида Самойлова «Маркитант» (1974), которое посвящено далекому предку поэта, действительно – маркитанту наполеоновской армии, и завершается таким четверостишием:
Я не склонен к аксельбантам,
Не мечтаю о геройстве.
Я б хотел быть маркитантом
При огромное свежем войске.
По мнению поэта Дмитрия Быкова, эти стихи – о высшей свободе. И на такую свободу, пусть и внешне похожую чуть ли не на прославление войны, Самойлов имел право. Хотя бы потому, что сам воевал и, между прочим, был ранен осколком мины, прямо как связист Путилов (Самойлов служил пулеметчиком). Видимо, поэтому кузнецовский отклик и был воспринят как нечто личное.
С другой стороны, литературовед В.П. Палиевский определил «Маркитантов» Кузнецова как «
выдающееся политическое стихотворение без политики, т.е. настоящий художественный образ с трезвым взглядом в механизмы недавней истории». Исследователь также предположил, что Кузнецов отвечает не столько Самойлову, сколько очень прямолинейной в своем пафосе «Доктрине» (1844) Генриха Гейне, где вся философия сводится к призыву
«Бей в барабан и не бойся беды, / И маркитантку целуй вольней…» Кузнецов знал Гейне с юности, любил повторять его слова: «
Мир раскололся, и трещины мира прошли через сердце поэта». Но к чему такая барабанная философия может привести, он тоже понимал: история России тут дает богатую пищу для размышлений.
«Ложные святыни»: против искусственной вечности
ЛОЖНЫЕ СВЯТЫНИ
Вокруг индустриальные пустыни,
Ловушки быта расставляет век.
Легко ты принял ложные святыни,
Рассеянный и гордый человек.
От двух из них заходит ум за разум.
Вот ты стоишь у Вечного огня,
Как перс-язычник пред горящим газом
Стоял когда-то, голову склоня.
Гляди, чего на свете не бывает!
Огонь потух: подвёл газопровод.
Сухой снежок горелку заметает,
И по домам расходится народ.
А вот другой обман перед глазами,
С почетным караулом и цветами.
Могила Неизвестного солдата –
К нему приходят люди на поклон.
Его покой велик и место свято.
Но почему он имени лишён?
Кому он неизвестен? Близким людям?
Сиротам? Овдовевшим матерям?
О Боге всуе говорить не будем,
Уж Он-то знает всех по именам.
Тут сатана, его расчёт холодный:
Заставить нас по нашей простоте
Стирать черты из памяти народной
И кланяться безликой пустоте.
(1988)
Стихотворение впервые опубликовано в краснодарском журнале «Кубань» (1988, №12). На следующий год оно увидело свет в составе книги «После вечного боя», которая вызвала настоящий скандал в либерально настроенной читательской среде. Интересно, однако, что многие тексты в ней, и в первую очередь «Ложные святыни», оказались мало приемлемы и для правого лагеря – писателей-почвенников, с которыми Кузнецов прочно ассоциировался благодаря своему сотрудничеству с журналом «Наш современник».
В рукописи стихотворение датировано 16 августа 1988 года. Оно, как и в указанных публикациях, было на 10 строк длиннее канонической версии, приводимой здесь в соответствии с авторским сборником «Крестный путь» (2003). Так, после стиха «
Стоял когда-то, голову склоня» следовало:
Огонь! Сей символ мнится бесконечным,
Но бесконечность шире, чем твой круг.
Горящий газ ты называешь вечным.
При чём тут вечность? Этот дело рук.
А после стиха «
И по домам расходится народ» было вписано:
Увы, ничто не вечно под луной,
И твой огонь, и твой огонь земной
От случая и времени зависим,
И дух его в трубу выходит вон.
Знай истину и возмущенных писем
Не посылай на этот счет в ООН.
Авторедактура
Юрия Кузнецова, как и в случае с «Грибами», впечатляет своей взвешенностью и трезвостью: убрано все лишнее. Но главное – в другом.
В тот же день поэт работал над стихотворением о Сталине («Очевидец»), а спустя два дня, 18 августа, закончил триптих о мавзолее Ленина. Несмотря на то, что Кузнецов считал себя советским человеком и с распадом СССР так до конца жизни не смог смириться, ложные святыни он различал очень ясно. Со Сталиным все понятно, с Ильичом – тоже.
«По народному представлению человек должен быть погребен, – сказал Кузнецов в 1991 году в интервью «Московскому литератору».
– Когда в былинах богатырь поражает какого-нибудь горыныча, а земля не принимает его кровь, то богатырь просит мать сыру землю: расступись! Ну и земля расходится. В этом глубокий смысл». Мнимая вечность поминального огня тоже особых пояснений не требует. Возможно, потому и были удалены стихи об этом, поскольку они разжевывают очевидное. Какая еще вечность? Труба, а в ней – газ.
С Неизвестным солдатом все несколько сложнее. Пожалуй, эти стихи Кузнецова могли бы появиться и раньше (впрочем, до перестройки они вряд ли бы прошли сито цензуры): все-таки мемориальный комплекс в Александровском саду появился в 1966–1967 годах (архитекторы Д. Бурдин, В. Климов, Ю. Рабаев, скульптор Н. Томский). Официальным поводом к созданию памятника послужило празднование 25-летия победы в битве за Москву. Кроме того, в 1965-м на Красной площади был проведен военный парад по случаю победы в Великой Отечественной – впервые после мая 1945-го.
Странный вопрос – как может быть павший солдат неизвестен потерявшим его родителям, женам и детям – для Кузнецова был решен изначально: никак и никогда. В документальном фильме «Поэт и война» (1990), в основу которого было положено стихотворение «Четыреста», Кузнецов рассказывает, что лет пятнадцать назад, то есть как раз в середине 1960-х, они с матерью приехали в крымское село Шули, к братскому захоронению. На его месте стоял скульптурный боец с автоматом. Надпись гласила: «Старший лейтенант такой-то» (поэт тактично не называет имени). Неужели ошибка и тут погребен всего один человек? «
Я отогнул бумажный венок, – говорит Кузнецов, –
прочитал "...и др." и содрогнулся: "Что значит "др.", когда тут братская могила, тут лежат сотни погибших, и у них есть имена!" Это забвение многих ради памяти одного...» В итоге на обелиске появились имена почти всех погибших, и память была восстановлена.
В 1998 году Кузнецов еще раз вернулся к этой теме в стихотворении «Неизвестный солдат». Не обошлось без фирменных кузнецовских ужасов:
Из Александровского сада
Он выползает на твой свет.
Как хвост победного парада,
Влачит он свой кровавый след.
Однако тема в целом была решена в христианском ключе: в самом деле, если Бог есть, он знает имена всех погибших.
«Певучий голос»: жесткий язык любви
ПЕВУЧИЙ ГОЛОС
Говори! Я ни в чем не согласен.
Я чужак в твоей женской судьбе.
Только голос твой чист и прекрасен,
Он мне нравится сам по себе.
Нахваталась ты слов, нахваталась,
Все твои измышления – ложь.
Только в голосе жизнь и осталась,
Вызывая ответную дрожь.
Говори! Я с тобой словно в чаще
И твой голос могу осязать:
Шелестящий, звенящий, журчащий...
Но такое нельзя рассказать.
Он звенит, он летит, он играет,
Как малиновка в райском саду.
Даже платье твое подпевает,
Мелодично шумит на ходу.
Даже волосы! Каждый твой волос
От дыханья звенит моего.
Я хотел бы услышать твой голос
Перед гибелью света сего.
(1991)
Стихотворение было написано 31 июля 1991 года и увидело свет уже в октябре, в 20-м выпуске газеты «День». Кузнецов также включил его в книги «До свиданья! Встретимся в тюрьме» (1995), «До последнего края» (2001) и, что особенно важно, в сборник «Любовная лирика» (2002).
У поэта есть два очень важных эссе, где он рассуждает как раз о любовной лирике: «Союз души с душой родной» (1985) и «Под женским знаком» (1987). Общий пафос таков: «Не бывает крупного поэта без стихов о любви. Это необходимое условие всякого значительного таланта». Вместе с тем Кузнецов считал, что в основном авторы пишут о страсти, а не о любви. О настоящей любви написать очень сложно. Тем более о любви поэта. Женщины – как бабочки, летят на огонь. Только когда речь идет о человеке, стихов не пишущем, они летят на свечку и сгорают, когда о поэте – они стараются долететь до звезды, как это происходит в стихотворении «Бабочка и звезда» (1980).
Кузнецовская любовная лирика иному читателю может показаться очень жесткой, если не жестокой. Особенно острую, до скандалов, реакцию в читательской среде обычно вызывало небольшое стихотворение «Кость» (1988) с показательным эпиграфом из
Пушкина: «
Ты царь: живи один».
Жил я один. Ты сказала: – Я тоже одна,
Буду до гроба тебе, как собака, верна...
Так в твою пасть был я брошен судьбой на пути.
Грызла меня, словно царскую кость во плоти.
Страстно стонала, хотя и другие порой
Кость вырывали из пасти твоей роковой.
С криком бросалась на них ты страшней сатаны.
Полно, родная! Они, как и ты, голодны.
Высосан мозг, и в порожней кости иной раз
Дух или ветер поет про последний мой час.
Брошенный буду мерцать среди голых светил...
В Бога поверь, чтоб тебя он за верность простил.
Впрочем, сила и яркость образов, широта жеста в любовной лирике Кузнецова обладали также мощной притягательной силой. Причем не только для читателей. Так, заключительная строфа из стихотворения «Ветер» (1969) стала первым куплетом в тексте популярной некогда песни «Монолог» куртуазного маньериста Виктора Пеленягрэ на музыку Игоря Крутого:
«Я только гавань, ты же ветер вольности, / Рассеянный в желаньях и любви, / Одной рукой ты гладил мои волосы, / Другой топил на море корабли». А вот как это выглядело в оригинале:
Ты женщина – а это ветер вольности…
Рассеянный в печали и любви,
Одной рукой он гладил твои волосы,
Другой – топил на море корабли.
В любом случае, то, что воспринимается у Кузнецова как жесткость, по словам самого поэта, происходило просто от того, что он старался относиться к женщинам как к равным, не сюсюкая, как с детьми.
«Певучий голос» выглядит более мягким текстом, хотя и он начинается с резкого признания своего заведомого несогласия с тем, о чем говорит любимый голос, и даже утверждения своей полной чуждости в судьбе его обладательницы. Но главное здесь, конечно, – духовное измерение. Живой голос (таков один из вариантов названия стихотворения) – это ведь самое полное из доступных нам выражение души. Собственно, именно поэтому смысл произносимых слов значения не имеет. В том, чтобы просто его слышать, и достигается настоящее единение души с душой. Об этом говорилось еще в раннем стихотворении «Любовь» (1969): «
То душа прикоснулась к душе, то звезда зацепилась о землю»
При звуках любимого голоса райский сад становится не просто неизбежным. Он перестает быть просто фигурой речи и, как это всегда и бывает с образами Кузнецова, становится слышим и осязаем.
«Деревянные боги»: фантомные боли памяти
ДЕРЕВЯННЫЕ БОГИ
Идут деревянные боги,
Скрипя, как великий покой.
За ними бредёт по дороге
Солдат с деревянной ногой.
Не видит ни их, ни России
Солдат об одном сапоге.
И слушает скрипы глухие
В своей деревянной ноге.
Солдат потерял свою ногу
В бою среди белого дня.
И вырубил новую ногу
Из старого темного пня.
Он слушает скрипы пространства,
Он слушает скрипы веков.
Голодный огонь христианства
Пожрал деревянных богов.
Мы раньше молились не Богу,
А пню среди тёмного дня.
Он вырубил новую ногу
Из этого старого пня.
Бредет и скрипит по дороге
Солдат об одном сапоге.
Скрипят деревянные боги
В его деревянной ноге.
Скрипят деревянные вздохи,
Труху по дороге метут.
Народ разбегается в страхе.
А боги идут и идут.
По старой разбитой дороге
В неведомый темный конец
Идут деревянные боги.
Когда же пройдут наконец?..
Прошли деревянные боги,
Прошли на великий покой.
Остался один на дороге
Солдат с деревянной ногой.
(2003)
Как и стихотворение «Я пил из черепа отца…», этот текст тоже написан 9 мая, только спустя больше четверти века и всего за полгода до смерти. 15 августа в составе подборки под общим названием «Дух мой не убит» «Деревянные боги» появились в газете «Литературная Россия» (№33), в сентябре – в журнале «Наш современник», в подборке «Прозрение во тьме».
В машинописи, с рукописными исправлениями автора, стихотворение называлось «Фантом». Это название должно было отсылать к явлению «фантомных болей» и, шире, к утратам и потерям, связанным с войной. Перед нами одно из последних сильных стихотворений
Юрия Кузнецова, в которых он творит свой русский миф в пространстве и времени дороги.
При внешней простоте текста его символика довольно сложна и заслуживает отдельного исследования. Такое исследование провел литературный критик из Воронежа Вячеслав Лютый. Дорога представляется ему неким «
пунктиром исторического движения европейской цивилизации, чье христианство "голодным огнем" сожгло старых богов родной земли».
«Мучительные шаги почти вслепую по разбитому пути все еще связаны с ощущением присутствия деревянных богов, которые тоже перемещаются в этом направлении. Их движение – определенно вынужденное, но они, кажется, подсказывают солдату, как идти... Но очень скоро деревянные боги удалятся "на великий покой". Истекает время их присутствия в русском пространстве – теперь уже окончательно, бесповоротно…»
Солдат отвечает в стихотворении за весь народ и, таким образом, как бы отодвигает в сторону любые другие качества, в которых могут выступать представители этого народа. Собственно, ничего иного не только не видно, но даже и не слышно – какие-то глухие скрипы.
Концовка видится исследователю трагической:
«…Победитель в Великой войне за отчий край не находит внятного языка, который позволил бы ему общаться с родной землей. Солдат улавливает только малопонятные "скрипы", и для него это единственный способ услышать голос почвы. Подобная безъязыкость русского человека гнетет автора, рисующего в финале картину почти космического одиночества главного героя».
