1. «Схоронили сказку у прибрежья моря…»: жалкая любовь
* * *
Схоронили сказку у прибрежья моря
В чистом, золотистом тающем песке...
Схоронили сказку у прибрежья моря
Вдалеке...
И могилу сказки скоро смоют волны
Поцелуем нежным, тихим, как во сне...
И могилу сказки скоро смоют волны
В глубине...
Больно, больно плакать над могилой сказки,
Потому что сердце умирает в ней...
Больно, больно плакать над могилой сказки,
Не своей...
(1906–1909)
Это одно из немногих ранних стихотворений, которые написаны Лилей Дмитриевой еще до создания Черубины де Габриак и, что называется, по горячим биографическим следам.
Осенью 1906 года Лиля, слушательница Императорского женского педагогического института, знакомится с Всеволодом Васильевым, двадцатитрехлетним студентом Санкт-Петербургского института путей сообщения. О нем самом известно крайне мало, о начинающейся его любви к Лиле – совсем ничего. Можно только гадать, где и как состоялась их первая встреча: в окололитературных кругах, на какой-либо из студенческих вечеринок, наконец, на одном из бесчисленных религиозно-философских собраний, куда любознательной молодежи того времени трудно было не заглянуть? Этот вариант наиболее вероятен, тем более что впоследствии молодой инженер будет тесно связан с антропософией, а его близкий друг еще по гимназии Борис Леман и вовсе сделает неплохую карьеру антропософского лидера и толкователя каббалы.
Мы не знаем, что способствовало увлечению Васильева Лилей, как получилось, что он сделал ей предложение практически сразу после знакомства, и почему она согласилась. А главное – почему в ее ранних стихах появляется столь странный для «свадебного» сюжета образ осколков, разбитой надежды, разбитого сердца:
«Но сердце от первой же ласки / Разбилось, как хрупкий хрусталь», «Надломилось, полно кровью / Сердце, как стекло. / Все оно одной любовью / Истекло»?.. Отметим этот вполне модернистский сбой ритма в последней строке, отметим и то, что собственную помолвку Лиля воспринимает не как исполнение надежд, а как нечто прямо противоположное. Возможно, причиной тому – до странности болезненное переживание собственной «некрасоты» (тема, вошедшая во все широко известные мемуары – от Сергея Маковского до
Марины Цветаевой; притом что в менее известных воспоминаниях – И. Маршака, например, или Д. Усова – ничего подобного нет). Лиля, довольно рано ставшая частью литературного петербургского круга с его блеском и стильностью, остро чувствовала собственную неприметность. Она, конечно, была благодарна Васильеву за его чувство, за то, что он «полюбил ее черненькой», но сама не испытывала к нему равнозначного чувства. Отсюда и трогательно-наивное, подростковое удивление:
«Зовут это люди любовью… / Какая смешная любовь!», отсюда и довольно печальное «антипризнание»
(«И венок, венок мой бедный / Ты уж сам порви. / Посмотри, какой он бледный / Без любви»), отсюда и горечь о сказке, которая не успела исполниться – а ее уже «схоронили».
В том же 1906 году, дав Васильеву согласие, Лиля Дмитриева уезжает – по своеобразному студенческому обмену – в Париж. Там, во время посещения Сорбонских лекций, произойдет, вероятно, та самая встреча, которая позже будет осознаваться одной из главных встреч в ее жизни: встреча с Николаем Гумилёвым.
2. «Закрыли путь к нескошенным лугам…»: диалог с Гумилёвым
* * *
Закрыли путь к нескошенным лугам
Темничные, незыблемые стены;
Не видеть мне морских опалов пены,
Не мять полей моим больным ногам.
За окнами не слышать птичий гам,
Как мелкий дождь, все дни без перемены.
Моя душа израненной гиены
Тоскует по нездешним вечерам.
По вечерам, когда поет Жар-птица,
Сиянием весь воздух распаля,
Когда душа от счастия томится,
Когда во мгле сквозь темные поля,
Как дикая, степная кобылица,
От радости вздыхает вся земля...
(1909)
Начавшееся в Париже, знакомство Лили Дмитриевой с Гумилёвым продолжится в одном из самых знаменитых литературных салонов XX века – в «Башне» у Вячеслава Иванова, куда Дмитриева была вхожа сначала как репетитор пасынка поэта, а после – как слушательница и участница «Поэтической академии», буквально – школы литературного мастерства, существовавшей под покровительством «великолепного Вячеслава». Дмитриева принимала в этих занятиях самое деятельное участие. Не пропускала ни одной лекции, прилежно записывала, выполняла «технические задания» и даже участвовала в докладах – к примеру, о старофранцузской поэзии, как явствует из ее писем к Максимилиану
Волошину, также тесно связанному и с бытом «Башни», и с ее поэтической деятельностью. Однако
Волошин зимой 1909 года (именно в это время и открывается «Поэтическая Академия») – далеко, в Коктебеле, а Николай Гумилёв – тут же, в Петербурге и «Башне»…
Как и Лиля, он истово увлечен лекциями Вячеслава Иванова о поэтической технике. Как и Лиля, не пропускает ни одного семинара. Как и Лиля, старательно пишет сонеты на заданные Ивановым рифмы. Вот и приведенный сонет Дмитриевой по сути является ответом на созданный по тем же лекалам сонет Гумилёва, в котором он фактически признается своей новой знакомой в любви:
Тебе бродить по солнечным лугам,
Зеленых трав, смеясь, раздвинуть стены!
Так любят льнуть серебряные пены
К твоим нагим и маленьким ногам.
…………………………
Как белая восторженная птица,
В груди огонь желанья распаля,
Проходишь ты, и мысль твоя томится:
Ты ждешь любви, как влаги ждут поля;
Ты ждешь греха, как воли кобылица;
Ты страсти ждешь, как осени земля!
Нетрудно заметить, что на страстное гумилевское признание (одни только «
нагие и маленькие ноги», вызывающие в памяти пушкинский элегический вздох, чего стоят!) Лиля отвечает сдержанно и осторожно, гася его пассионарность интонацией печальной усталости: «
моя душа израненной гиены», «
моим больным и маленьким ногам». Создается впечатление, будто бы она хочет несколько охладить его пыл; и это естественно: в 1908–1909 годах Дмитриева ведет напряженную переписку с
Волошиным, поверяя ему все свои новости – как учителю и «вожатому» ее юной смятенной души: «
Вяч Ив рассказал, что можно написать сонет, и другой должен ответить, повторяя рифмы, но по возможности избегая в одной и той катр одинаковых слов. На этом, кажется, все сойдут с ума. Гумилев прислал мне сонет, и я ответила; посылаю на Ваш суд. Пришлите и Вы мне сонет Еще стихов, милый, милый Макс! (1 мая 1909 года)».
Волошин, также увлеченный столь необычной и вдумчивой корреспонденткой (читает книги по теософии! переводит со старофранцузского! пишет стихи!), приглашает ее в Коктебель, уже несколько лет как ставший любимым курортом творческой молодежи Серебряного века. Туда же он приглашает и Гумилёва – между прочим, в письме к нему прилагая свой собственный, испрошенный Лилей сонет на рифмы Вячеслава Иванова. Сонет, в котором парадоксальным образом предсказывает «перемены», ждущие в скором времени всех троих:
Влачился день по выжженным лугам.
Струился зной. Хребтов синели стены.
Шли облака, взметая клочья пены
На горный кряж. (Доступный чьим ногам?)
Чей голос с гор звенел сквозь знойный гам
Цикад и ос? Кто мыслил перемены?
Кто, с узкой грудью, с профилем гиены,
Лик обращал навстречу вечерам?..
Теперь на дол ночная пала птица,
Край запада лудою распаля.
И персть путей блуждает и томится...
Чу! В теплой мгле (померкнули поля...)
Далеко ржет и долго кобылица.
И трепетом ответствует земля.
25 мая 1909 года Лиля Дмитриева и Николай Гумилёв уезжают к выжженным лугам и синеющим горным кряжам.
Уезжают в волошинский Коктебель.
3. «С моею царственной мечтой…»: появление Черубины
* * *
С моею царственной мечтой
Одна брожу по всей вселенной,
С моим презреньем к жизни тленной,
С моею горькой красотой.
Царицей призрачного трона
Меня поставила судьба...
Венчает гордый выгиб лба
Червонных кос моих корона.
Но спят в угаснувших веках
Все те, кто были бы любимы,
Как я, печалию томимы,
Как я, одни в своих мечтах.
И я умру в степях чужбины,
Не разомкну заклятый круг.
К чему так нежны кисти рук,
Так тонко имя Черубины?
(1909)
Как говорили потом очевидцы, в Коктебеле между ними «что-то произошло»: Лиля все чаще избегала общества Гумилёва и оставалась с
Волошиным наедине.
«Гумилев с иронией встретил любовную неудачу, – вспоминал отдыхавший в те же дни у
Волошина Алексей Толстой,
– в продолжение недели он занимался ловлей тарантулов. Его карманы были набиты пауками, посаженными в спичечные коробки. Он устраивал бои тарантулов. К нему было страшно подойти. Затем он заперся у себя в чердачной комнате дачи и написал замечательную, столь прославленную впоследствии поэму "Капитаны". После этого он выпустил пауков и уехал». Уехал – а Лиля осталась с
Волошиным, чтобы создать ту, от имени которой суждено будет говорить не только ей самой, но и целому поколению.
Как вообще Дмитриевой с
Волошиным пришла в голову мысль придумать Черубину? Современники вспоминают об этом по-разному: кто-то, как
Марина Цветаева, объясняет коктебельскую мистификацию тем, что стихи Дмитриевой не принимали к печати из-за неброской внешности поэтессы («
любят красивых, некрасивых – не любят»); кто-то, как Анна
Ахматова, убежден в тайном стремлении Дмитриевой «
интриговать и властвовать». Правда же заключалась в том, что Дмитриева мучительно стеснялась как своей действительно невыигрышной, «неэлегантной», внешности, так и своей слишком скромной – особенно на фоне склонного к жизнетворчеству Серебряного века – трудовой биографии. Дочь учителя чистописания, сама учительница, зарплата грошовая, перспектив никаких… Влюбленный в Дмитриеву
Волошин это хорошо понял и предложил ей создать такую лирическую героиню, в которой, как в волшебном зеркале, преломлялись и преображались бы ее собственные черты.
Лиля стыдится своей скромной внешности? Мы выдумаем из нее красавицу, которую не смогут уже ни задеть, ни обидеть мужские равнодушные взгляды. Стесняется бедности, не позволяющей ей хорошо одеваться и учиться в Сорбонне? Выдумаем «несметно богатую», утонченную и изысканную. Стыдится родных-обывателей, не поспевающих за интересами и страстями детей? Выдумаем родословную, включив туда и строгого отца, пуще глаза берегущего юную дочь, и пиковую даму-бабушку, аристократку, свидетельницу всего прошлого века, а стыдные и утомительные бытовые разногласия заменим высокими религиозными. Мечется, не умея прийти к христианскому Богу, одержимая галлюцинациями и видениями, в которых к ней время от времени приближается сам Люцифер? Выдумаем из нее истовую католичку, если чем-либо и одержимую, так только преступной любовью к Христу...
Именно о такой героине и идет речь в первом написанном Черубиной де Габриак «автопортретном» стихотворении – и именно о ней, рыжеволосой, печальной, с тонкими кистями рук и гордым выгибом лба, вскорости заговорит и узнает весь Петербург.
4. «Красный плащ»: идеальный возлюбленный
Кто-то мне сказал: твой милый
Будет в огненном плаще...
Камень, сжатый в чьей праще,
Загремел с безумной силой?
Чья кремнистая стрела
У ключа в песок зарыта?
Чье летучее копыто
Отчеканила скала?
Чье блестящее забрало
Промелькнуло там, средь чащ?
В небе вьется красный плащ...
Я лица не увидала.
(1909–1910)
Подборка стихов Черубины де Габриак была напечатана во втором номере журнала «Аполлон» за 1909 год. Созданный художником и поэтом С. Маковским, журнал фактически был рупором горчащего, прощального, уходящего символизма: на его страницах печатались тексты Ф. Сологуба, И. Анненского, М. Волошина… Однако – на фоне столь первоклассных имен – именно подборка Черубины де Габриак стала тем самым «гвоздем», который приковал внимание к журналу – и, отчасти, к самому явлению открытой «Аполлоном» женской поэзии современности.
Конечно, женщина, от лица которой говорит Черубина, во многом повторяет мужскую мечту о Прекрасной Даме – мы видели это по предыдущему стихотворению. Не случайно в чудесную незнакомку, присылавшую в журнал письма на дорогой бумаге с траурными обрезами и временами звонившей С. Маковскому по телефону, была влюблена вся редакция «Аполлона». «Убежденный в своей непобедимости Гумилев предчувствовал день, когда он покорит эту бронзовокудрую колдунью; Вячеслав Иванов восторгался ее искушенностью в “мистическом эросе” Барон Николай Николаевич Врангель, закадычный мой друг в ту пору, решил во что бы то ни стало вывести Черубину на чистую воду: “Если уж так хороша, зачем же прячет себя”? Но всех нетерпеливее “переживал” Черубину обычно такой сдержанный Константин Сомов. Ему нравилась “до бессонницы”, как он признавался, воображаемая внешность удивительной девушки. “Скажите ей, — настаивал Сомов, — что я готов с повязкой на глазах ездить к ней на острова в карете, чтобы писать ее портрет, дав ей честное слово не злоупотреблять доверием, не узнавать кто она и где живет”»1.
Можно представить, как – на первых порах – веселила эта всеобщая влюбленность бедную гимназическую учительницу, потратившую весь аполлоновский гонорар на покупку новых ботинок – старые протекали и не годились для того, чтобы бегать в них в непогоду по частным урокам! Однако главным в этой истории для Лили все-таки оставались стихи, а стихи ее отнюдь не были куртуазными, «рукодельными» или «дамскими». Так, в стихотворении «Красный плащ» Черубина фактически создает образ, который потом не будет давать покоя Марине Цветаевой: ее герой – не муза, но некий дух поэзии, мужчина, идеальный возлюбленный, чье лицо невозможно увидеть, но всё вокруг напоминает о нем:
Кто-то мне сказал: твой милый
Будет в огненном плаще...
Камень, сжатый в чьей праще,
Загремел с безумной силой?..
А вот – ответ Марины Цветаевой, видимо поразившейся точности образа и развернувшей Черубинин намек в едва ли не философский трактат о природе поэзии, во всяком случае – о внеморальной сущности поэтического дара, ослепляющего, будто промельк огненного плаща:
Кто это — вслед — скоком гоня
Взор мне метнул — властный?
Кто это — вслед — скоком с коня
Красного — в дом — красный?!
………………………………..
Огненный плащ — в прорезь окон.
Огненный — вскачь — конь…
Огненный плащ – это прямая отсылка к Черубине, не говоря уже о том, что вся сюжетная коллизия цветаевской поэмы «На Красном коне» выглядит навеянной ее историей. Поэма представляет собой последовательное, трехкратное отречение лирической героини от куклы, от любимого и от ребенка по требованию некоего Всадника-Гения, с каждым своим появлением настаивающего на еще более страшной жертве: «Как царь меж огненных зыбей / Встает, вздымает бровь: / – Я спас его тебе – убей! / Освободи любовь!» Девочка остается – без – куклы; девушка – без – друга; женщина – без – чрева… Разве это не о Черубине, не о ее горькой и одинокой судьбе? Цветаева могла понять, что все это делалось не во имя мистификации или интриги, а во имя собственного поэтического дара, «который не только не хромал, а, как Пегас, земли не знал. Жил внутри, один, сжирая и сжигая»2. Этому дару было принесено в жертву всё – и детская безмятежность, и несбывшееся материнство, и сбывшаяся любовь.
1 Маковский С.К. Портреты современников. М.: Согласие – XXI век, 200. С. 359–360.
2 Цветаева М.И. Живое о живом // Цветаева М.И. Собр. соч. в 7 тт. Т. 4. Кн. 1. М.: Terra – Книжный клуб, 1997. С. 170.
5. «Пророк»: таинственный гость из детства
Он пришел сюда от Востока,
Запыленным плащом одет,
Опираясь на жезл пророка,
А мне было тринадцать лет.
Он, как весть о моей победе,
Показал со скалистых круч
Город, отлитый весь из меди
На пожарище рдяных туч.
Там — к железным дверям собора
Шел Один — красив и высок.
Его взгляд — торжество позора,
А лицо — золотой цветок.
На камнях, под его ногами,
Разгорался огненный след,
Поднимал он черное знамя…
А мне было тринадцать лет…
(1909–1910)
В этом стихотворении: столь кинематографичном, зрелищном и визионерском по своей сути – зашифрована реальная автобиографическая история Лили Дмитриевой – история, о которой она неоднократно рассказывала, в том числе и Волошину, и к которой несколько раз возвращалась в стихах. Первым таким стихотворением стал «Пророк» – четырехчастный цикл, открывающийся процитированным стихотворением и повествующий о предназначенном лирической героине победном и одновременно роковом пути, о завоевании «медного города» (не имеется ли здесь в виду испытание медными трубами, то есть – славой?).
Так, во всяком случае, в стихах. А что в жизни?
Сейчас уже трудно восстановить, что именно произошло с тринадцатилетней Лилей Дмитриевой в 1900 году. Сама она рисовала события в драматических, чтобы не сказать – надрывных тонах: " Мне было 13 лет, когда в мою жизнь вошел тот человек Я ему очень многим обязана. Он много говорил со мной. Он хотел, чтобы все во мне пробудилось сразу И он был влюблен в меня, он требовал от меня любви: я в то время еще не понимала совсем ничего. Я иногда соглашалась и говорила, что буду его любить, и тогда он начинал насмехаться надо мной. Его жена знала и ревновала меня. Она делала мне ужасные сцены. Все забывали, что мне 13 лет…"
Ранние годы Дмитриевой были отмечены тяжелой болезнью – туберкулезом костей, – почти постоянным постельным режимом, слепотой и – как следствие – бурно развивающейся фантазией: в мире мечты она жила более насыщенно и напряженно, чем в мире реальном. Поэтому вряд ли уместно говорить, как делают это некоторые биографы, о перенесенном ею «насилии со стороны знакомого матери». Скорее всего, в 1900 году, – который запомнился Лиле как без сомнения рубежный и переломный, – с ней произошло следующее.
Видимо, в ее жизнь и вправду вошел тогда человек, близкий матери, увлекающийся современной поэзией, теософией и разительно отличающийся от прочих «обыденных» дмитриевских знакомых.
Видимо, болезненная, впечатлительная девочка была им болезненно увлечена.
Видимо, и он влекся к этому взвинченному, изломанному, жалкому, умному, пытливому и доверчивому подростку.
А что уже там было дальше – Бог весть.
В любом случае год начала нового века оказался для Лили Дмитриевой годом рубежным, годом, который и через много лет отзовется в стихах.
6. «Встреча»: прощание с современной поэзией
«Кто ты, Дева?» — Зверь и птица.
«Как зовут тебя?» — Узнай.
Ходит ночью Ледяница,
С нею — белый горностай.
«Ты куда идешь?» — В туманы.
«Ты откуда?» — Я с земли.
И метелей караваны
Вьюги к югу понесли.
«Ты зачем пришла?» — Хотела.
«Что несешь с собой?» — Любовь.
Гибко, радостно и смело
Поднялись метели вновь.
«Где страна твоя?» — На юге.
«Кто велел прийти?» — Сама.
И свистят, как змеи, вьюги,
В ноги стелется зима.
«Что ж ты хочешь?» — Снов и снега.
«Ты надолго ль?» — Навсегда.
Над снегами блещет Вега,
Льдисто-белая звезда.
(1910)
Это стихотворение в каком-то смысле завершает историю Черубины де Габриак на страницах «Аполлона»: оно напечатано за подписью Дмитриевой на соседней странице с прощальной подборкой Черубины де Габриак – и, надо сказать, на искушенного читателя производит куда более сильное впечатление, нежели чувственные экзерсисы последней. В отличие от Черубининых стихов, насыщенных броскими метафорами и изысканными эпитетами, «Встреча» выполнена в подчеркнуто аскетичной манере. Диалогические реплики («Кто ты, Дева?», «Как зовут тебя?», «Ты откуда?» – спрашивает собеседник; «Узнай», «Я с земли» – отзывается героиня, вроде как не уходя от ответа, но и не выдавая себя) перемежаются пейзажными вставками, как будто бы не связанными с разговором, но очевидно сопровождающими героиню. Вьюги, метели, льды… Так что же, эта героиня – Зима? Это она несет любовь и обещает собеседнику остаться с ним навсегда?
Видимо, в интонации «Встречи» слышится отголосок собственного состояния Лили на исходе 1909-го – в начале 1910-го года. Зимняя оторопь, холод, окутавший сердце, самоощущение «спящей царевны в гробу»… И не случайно: история Черубины де Габриак чуть было не окончилась кровью. 18 ноября 1909 года Н. Гумилев вызвал М. Волошина на дуэль.
Поводом послужило раздражение Гумилева на Дмитриеву, сумевшую провести его – и еще половину литературного Петербурга – мистификацией, связанной с Черубиниными стихами. Гумилев довольно резко отозвался о Дмитриевой в кулуарах редакции «Аполлона», а Волошин не смог ему этого извинить. Причиной – их давнее (и не угасшее до конца) соперничество не столько за мифическую Черубину, сколько за реальную Дмитриеву. Волошин любил ее и был готов выступить в роли защитника ее чести. Гумилев чувствовал себя обесчещенным, оскорбленным – и защищал себя самого.
К счастью, если кто-то и был убит на дуэли, то не кто-либо из противников (Гумилев стрелял в воздух, Волошин вообще не собирался стрелять и искренне радовался случайной осечке), не живой человек – а химера, мистификация, порожденная киммерийскими сумерками Черубина. После дуэли Лиля Дмитриева, чувствуя себя виновной в чуть было не пролившейся крови, на несколько лет перестанет писать стихи. Стихотворение «Встреча» станет ее прощанием с современной поэзией – и одновременно печальным и неожиданным провозвестником будущей судьбы осужденной и ссыльной, судьбы, отраженной в строках 1928 года: «Весь лед души обстал вокруг, / Как отраженная ограда, / А там совпал Полярный круг / С кругами Ада…»
Оледенение, о котором идет речь как во «Встрече», так и в одном из последних дмитриевских стихотворений, – это оледенение души, отказавшейся от какой-то важной части себя, однако – надеющейся на возрождение.
7. «Тебе ль омыл Спаситель ноги…»: образ антропософского пути
Тебе омыл Спаситель ноги,
Тебе ль идти путями зла?
Тебе ль остаться на пороге?
Твоя ль душа изнемогла?
Храни в себе Его примера
Плодоносящие следы,
И помни: всеми движет вера,
От камня до святой звезды.
Весь мир служил тебе дорогой,
Чтоб ты к Христу подняться мог.
Пади ж пред Ним душой убогой,
И помни омовенье ног.
(1917)
С 1910-го по 1917 год Лиля Дмитриева практически не пишет стихов. Между тем с точки зрения насыщенности знаковыми биографическими событиями это – самое напряженное для нее время. В 1911 году она выходит замуж за уже упомянутого Всеволода Васильева; в том же году начала путешествовать, сопровождая его в деловых инженерных поездках – Ташкент, Самарканд, Аму-Дарья… В 1912-м вместе с Васильевым едет в Германию слушать лекции доктора Штайнера, к 1913-му становится его ярой последовательницей, а в августе того же года торжественно назначается официальным представителем Антропософского общества в России и руководителем «петербургской ложи».
В течение нескольких лет антропософия – ключевое философско-богоискательское движение 1910–1920-х годов – полностью поглощает труды и дни Лили Васильевой. В полной покорности воле Рудольфа (Доктора) Штейнера, в кропотливой и вдумчивой работе на благо Антропософского общества (перевод лекций, занятия с новыми членами, деловая и философская переписка) она видела искупление своей вины перед Волошиным и Гумилевым, а также, возможно, – вины за создание Черубины вообще. Однако в 1917 году, в «год великого перелома», молчать уже невозможно – и Лиля принимает решение заговорить в стихах уже от собственного имени, от имени Елизаветы Васильевой, так долго сомневавшейся в расположении Спасителя, но наконец-то уверовавшей в Него.
Антропософская категория пути («тебе ль идти путями зла?») как личного выбора каждого человека, вплетающегося в общий, универсальный путь мира («Весь мир служил тебе дорогой, / Чтоб ты к Христу подняться мог…») с тем, чтобы образовать уникальный космический рисунок, возвращает Дмитриеву-Васильеву к ее собственной стезе жизни: тема, которая наиболее ярко отразится в ее поздних, екатеринодарских, стихах.
8. «Елисавета»: возвращение подлинного имени
Колосится спелой рожью
Весь степной простор, –
Это к Божьему подножью
Золотой ковер.
Не бреди печальной нищей,
Не ропщи на зной,
Кто вкусил небесной пищи,
Да бежит земной.
Если Бог надел вериги,
Их снимать нельзя.
В голубой небесной книге
Есть твоя стезя.
И на ней созреет жатва
Стеблем золотым, –
Пусть свершится Божья клятва
Именем твоим.
(1920)
Эпиграфом к этому тексту взята строчка из якобы давнего (а на самом деле – несуществующего) стихотворения Черубины де Габриак «Елисавета – Божья клятва…». В самом стихотворении слышится тихая благодарность за возвращение подлинного, реального имени, за зрелое и обдуманное принятие его.
Здесь важно все. И эпиграф из вымышленного текста, нужный Лиле затем, чтобы яснее обозначить диалог с удаляющейся в досоветское прошлое Черубиной; и легкая хореическая поступь стихотворения, звучащая вперебивку с присущими Черубине торжественными ямбами 1909 года; и тихая уверенность в том, что ее собственная – не Черубины, а Елизаветы, – стезя всё же прописана в книге судеб; и «золото в лазури», окрашивающее текст в небесные, райские, праздничные тона… Лиля и вправду готова принять свое имя, готова вернуться к поэзии. Однако готова ли ее принять современная литература?
В начале 1920-х годов Васильева, бежавшая из революционного Петрограда, оказывается в Екатеринодаре. Там судьба удивительным образом сводит ее с Маршаком – он тогда еще не был детским поэтом и вместе с Васильевой сотрудничал с белоэмигрантскими печатными изданиями – «Казачья дума», «Станичник», «Утро Юга»… Возможно, именно во время совместной работы над статьями и хрониками у Васильевой с Маршаком зародилось желание попробовать себя в детской литературе – тем более что только работа, связанная с детьми, в те годы могла, во-первых, считаться относительно безопасной, а во-вторых – приносить настоящее удовлетворение.
Екатеринодар, а с 1920 года – Краснодар, в то время был практически наводнен беспризорниками. Дети, вместе с семьями вырванные из привычного окружения, вывезенные из уютных домов, наблюдающие всю кровавую вакханалию революции и гражданской войны. Дети-сироты, чьи родители были убиты, умерли в голоде или в тифу. Дети, которые сбивались в беспризорные стаи, чтобы составить потом лютый контингент детколоний и первых советских «коммун». Дети, не знающие нормального уклада, приученные жить на ходуном ходящей почве, на проваливающейся земле…
Для них еще в 1919-м в центре Екатеринодара был организован так называемый Детский городок – фактически центр дневного пребывания, где располагались детский сад с горячим питанием, несколько мастерских (предполагающих изучение не только ремесел, но и пластики, гимнастики, истории, актерского мастерства), собранная всеобщими силами библиотека… И – театр, в котором играли сами маленькие беспризорники и для которого С. Маршак писал свои пьесы, впоследствии прославившие его – «Кошкин дом», «Летающий сундук» и т.д. К созданию этих пьес приложила руку и Лиля. Можно с уверенностью сказать, что в роли соавтора Маршака, в роли доброй феи-крестной для окружающих ее детей, в роли свидетельницы эпохи… – она чувствовала себя на своем месте, отсюда и радостное принятие собственного настоящего имени, которое больше нет нужды менять на выспренний псевдоним Черубины де Габриак.
9. «Петербург»: возвращение в разоренный город
Под травой уснула мостовая,
Над Невой разрушенный гранит...
Я вернулась, я пришла живая,
Только поздно, — город мой убит.
Надругались, очи ослепили,
Чтоб не видел солнца и небес,
И лежит, замученный в могиле...
Я молилась, чтобы он воскрес.
Чтобы все убитые воскресли.
Бог, Господь, Отец бесплотных сил,
Ты караешь грешников, но если б
Ты мой город мертвый воскресил.
Он Тобою удостоен славы
От убийц кончину воспринять,
Но ужель его врагов лукавых
Не осилит ангельская рать?
И тогда на зареве заката
Увидала я на краткий миг,
Как на мост взошел с мечом поднятым
Михаил Архистратиг.
(1922)
Между тем годы идут. В Краснодар постоянно доходят вести о чьей-либо смерти: в марте 1920-го умирает в Москве дочь Марины Цветаевой, маленькая Ирина Эфрон, в августе 1921-го современников потрясает известие о смерти А. Блока, а несколькими днями позже – о гибели Н. Гумилева. Последнее переживается Лилей с особенной болью – не в последнюю очередь потому, что она ощущает свою неизбывную вину перед ним: «Как я тебя обижала, / Как ты поверить не мог».
Многие, получив эти трагические известия, уезжали, не ожидая ничего доброго ни от будущего, ни от «красных» властей. Однако характерно, что Лиля, имевшая множество знакомых за рубежом, причастная к антропософскому братству, чтившему ее как наперсницу и посредницу Доктора, даже не думает об эмиграции. Ее друзья и знакомые вспоминали, как она говорила им, что способна жить только в одном городе на земле – в Петербурге; вот почему, выхлопотав разрешение у самого наркома просвещения А. Луначарского, оценившего проект и реализацию Детского городка, при первой же возможности Лиля уезжает назад, в Петербург. Там ей будет суждено прожить последние относительно благополучные годы жизни.
Конечно, сам облик любимого города, с которым Васильева встретилась после почти пятилетней разлуки, произвел на нее тяжелое впечатление. Из документов того времени мы знаем, что он был в запустении и страшной грязи. Дворы представляли собой «сплошную клоаку», улицы были завалены кучами мусора, на городских кладбищах незахороненные покойники гнили неделями. Все это, а еще – трава, проросшая на развороченных каменных мостовых, выбитые окна, заброшенные дома, нечистоты, заливающие дворы и подвалы, крысы, шныряющие в подворотнях, – разумеется, не могло не поразить Лилю в самое сердце: «Я вернулась, я пришла живая, / Только поздно – город мой убит…» Вид полуразрушенного, разоренного революцией Петрограда вызывает в ней острую боль и тоску, и все-таки… Все-таки это ее город! Она возвращается с твердым намерением никогда больше не покидать его и по мере возможностей – насколько достанет энергии, силы, здоровья и веры – способствовать его будущему возрождению; отсюда – финальный образ часовни Михаила Архистратига на Васильевском острове, на улице, где прошло Лилино детство и где она, в общем, надеялась умереть.
Но судьба распорядилась иначе.
10. «Все летают черные птицы…»
Все летают черные птицы
И днем, и поутру,
А по ночам мне снится,
Что я скоро умру.
Даже прислали недавно –
Сны под пятницу – верные сны, –
Гонца из блаженной страны –
Темноглазого легкого фавна.
Он подошел к постели
И улыбнулся: «Ну, что ж,
У нас зацвели асфодели,
А ты все еще здесь живешь?
Когда ж соберешься в гости
Надолго к нам?..»
И флейту свою из кости
К моим приложил губам.
Губы мои побледнели
С этого самого дня.
Только бы там асфодели
Не отцвели без меня!
(1927)
21 апреля 1927 года Елизавету Васильеву арестовали – как дворянку и антропософку, – приговорили к высылке из Петербурга и отправили по этапу в Свердловск. Преданные друзья-антропософы (среди которых были и весьма влиятельные люди – вспомним, например, что антропософией увлекался сам В. Менжинский, всесильный председатель ОГПУ!), понимая, что в северной ссылке ей с ее здоровьем не выжить, начали хлопотать и добились смягчения приговора. В итоге Васильевой дали «высылку минус шесть городов» (Москва, Ленинград, Харьков, Киев, Одесса, Ростов-на-Дону), с правом самостоятельно выбрать город для ссылки.
Лиля выбирает Ташкент, где к тому времени отбывает не то ту же самую ссылку, не то рабочую повинность ее муж. Впрочем, на долгую жизнь в Ташкенте она не рассчитывает: после путешествия по этапу, а также голодных и скудных последних лет скорое угасание кажется ей очевидным. Вот и в приведенном стихотворении мысль о смерти вызывает в ней не протест, а, скорее, нетерпеливое ожидание, и последний возглас: «Только бы там асфодели / Не отцвели без меня!» – сродни оброненному в те же годы возгласу М. Цветаевой: «Там, в просторах голубиных, / Сколько у меня любимых! / Я на красной Руси / Зажилась: вознеси!»
Умерла Елизавета Васильева в Ташкенте 5 декабря 1928 года.
Люди Серебряного века, они не боялись смерти и даже стремились к ней, надеясь достичь полей асфоделей – древнегреческих цветов забвения – как колыбели античной и мировой культуры, которой верно служили при жизни. В сущности, разве эта культура, дополненная русским Серебряным веком, – при всех оговорках – не лучшее, что у нас есть?
