1. «Хозяйка»: встреча тех, кому трудно одному
Хозяйка
Сегодня ночью – дьявольский мороз.
Открой, хозяйка, бывшему солдату.
Пусти погреться, я совсем замерз,
Враги сожгли мою родную хату.
Перекрестившись истинным крестом,
Ты молча мне подвинешь табуретку,
И самовар ты выставишь на стол
На чистую крахмальную салфетку.
И калачи достанешь из печи,
С ухватом длинным управляясь ловко.
Пойдешь в чулан, забрякают ключи.
Вернешься со своей заветной поллитровкой.
Я поиграю на твоей гармони.
Рвану твою трехрядку от души.
– Чего сидишь, как будто на иконе?
А ну, давай, пляши, пляши, пляши…
Когда закружит мои мысли хмель,
И «День Победы» я не доиграю,
Тогда уложишь ты меня в постель,
Потом сама тихонько ляжешь с краю.
…А через час я отвернусь к стене.
Пробормочу с ухмылкой виноватой:
– Я не солдат… зачем ты веришь мне?
Я все наврал. Цела родная хата.
И в ней есть все – часы и пылесос.
И в ней вполне достаточно уюта.
Я обманул тебя. Я вовсе не замерз.
Да тут ходьбы всего на три минуты.
Известна цель визита моего –
Чтоб переспать с соседкою-вдовою.
А ты ответишь: – Это ничего…
И тихо покачаешь головою.
И вот тогда я кой-чего пойму,
И кой-о-чем серьезно пожалею.
И я тебя покрепче обниму
И буду греть тебя, пока не отогрею.
Да, я тебя покрепче обниму
И стану сыном, мужем, сватом, братом.
Ведь человеку трудно одному,
Когда враги сожгли родную хату.
(1983)
Баллада «Хозяйка» относится к раннему этапу творчества, который сам Александр Башлачёв в позднейших интервью называл «бардовским» и «пройденным». Однако в стихотворении ощутимо предвосхищение будущего направления художественной эволюции поэта. Эту переходность можно обозначить как движение от отрицающего, критического мировоззрения, воплощенного в ироничной, а подчас саркастической констатации эфемерности, какой-то поддельности существования («Мы льём своё больное семя…», «Грибоедовский вальс», особенно «Подвиг разведчика»). Движение к подлинному бытию начинается благодаря мучительной потребности в смысле, ведущей поэта к его постепенному трагическому обретению («Тесто», «Посошок», «На жизнь поэтов», «Вечный пост»).
В творчестве до 1985 года герой Башлачёва оглядывается вокруг, но не находит опоры. Это мир прозябания: «Я здесь ни с кем бы не пошёл в разведку», даже трагический жест самоубийства оборачивается тем, что «вместо крови льётся пиво». В этом мире невозможны ни настоящая жизнь, ни осмысление смерти, а попытки прорыва от быта к бытию, к смыслу провальны: «...старая скучная драма / Легко обращается в новый смешной анекдот!» («Похороны шута»). Готовность отправиться в экзистенциальное странствие пока только декларируется.
«Хозяйка» была написана еще до переезда Башлачёва «в столицы», но в ней «поворот к человеку» как смыслу намечен весьма определенно. Историю, воплощенную в стихотворении, можно прочитывать почти как чистую аллегорию. В частности, «враги сожгли родную хату» – это одиночество в беде; тот, кто замерз и просит погреться, – человек, нуждающийся в другом человеке, и т. д. В балладе воплощен сюжет соблазнения вдовы и неожиданного раскаяния героя в том, что он легкомысленно не заметил ее одиночества, человеческого страдания, не заметил самого человека в своей бойкой напористой игре. За сюжетом скрывается мысль о любви к ближнему, о потребности человека в другом.
Художественный мир стихотворения представлен ценностно поляризованным: холоду внешнего мира противопоставлено тепло вдовьего жилища; городской квартире, где «часы и пылесос», – крестьянская изба; прозаичность и где-то вульгарность гостя и его мира противостоят поэтичности хозяйки и ее быта. Есть в стихотворении даже оппозиция дьявольского («Сегодня ночью дьявольский
мороз…»), связанного с нежданным визитером, и божественного, связанного с образом хозяйки. В тексте есть намек на старообрядческое, т. е. в поэтическом мире Башлачёва мировоззрение вдовы исконно русское: «перекрестившись
истинным
крестом».
Все детали, элементы быта, связанные с образом хозяйки, овеяны народнопоэтической традицией: самовар, чистая крахмальная салфетка, печь с калачами, ухват, даже «поллитровка» – есть в этом слове что-то от солдатских песен. Подчеркивается аскетическая чистота её быта, религиозная сдержанность: «сидишь как будто на иконе» – не только грубовато-шутливое идиоматическое выражение, изображающее самого говорящего, это констатация принадлежности хозяйки другому миру, где тишина («тихонько», «тихо покачаешь головою»), покой, сосредоточенность, духовная созерцательность. Лирический герой предстаёт по контрасту антиподом хозяйки: шумным, несдержанным («Пляши, пляши, пляши…») – это пьяный мужик с гармошкой, который понятно, зачем пришёл.
В общем-то, это понятно с самого начала и самой хозяйке, которая, однако, ждала помимо очевидного еще чего-то человеческого. Гость это почувствовал, отсюда и его «виноватая улыбка», какая-то ненужная и неуклюжая попытка объясниться. Слова хозяйки «это ничего» обескураживают героя, потому что он чувствует, что она допускала с самого начала всю пустоту, бессмысленность происходящего, но кротко надеялась на какую-то встречу душ, потому что «человеку трудно одному» и кроме этой бесплодной надежды у нее ничего и не было. Лирический герой переходит из своего мира, где холод, разобщенность, в мир хозяйки, и её мир тоже обнажает для него свою экзистенциальную изнанку: «я тебя покрепче обниму и буду греть пока не отогрею». Вместо животного чувства обладания в герое просыпается то самое человеческое, которое и было нужно: «я тебя покрепче обниму И стану сыном, мужем, сватом, братом», т.е. Ближним.
Строка из известного стихотворения Исаковского о врагах, которые сожгли родную хату, соединяется у Башлачева со свободным пересказом фрагмента из «Бытия» («нехорошо быть человеку одному»), но это не легковесная постмодернистская игра, а вполне утвердительная нравственная программа, почти «возлюби ближнего своего». Именно она будет развиваться в последующих стихах поэта, станет предметом его раздумий: «Да как же любить их, таких неумытых? Да бытом пробитых, Да потом пропитых…» («Тесто»).
2. «Время колокольчиков»: гимн советского рока
Время колокольчиков
Долго шли зноем и морозами.
Все снесли и остались вольными.
Жрали снег с кашею березовой.
И росли вровень с колокольнями.
Если плач – не жалели соли мы.
Если пир – сахарного пряника.
Звонари черными мозолями
Рвали нерв медного динамика.
Но с каждым днем времена меняются.
Купола растеряли золото.
Звонари по миру слоняются.
Колокола сбиты и расколоты.
Что ж теперь ходим круг да около
На своем поле – как подпольщики?
Если нам не отлили колокол,
Значит, здесь – время колокольчиков.
Зазвенит сердце под рубашкою!
Второпях – врассыпную вороны.
Эй! Выводи коренных с пристяжкою,
И рванем на четыре стороны.
Но сколько лет лошади не кованы.
Ни одно колесо не мазано.
Плетки нет. Седла разворованы
И давно все узлы развязаны.
А на дожде – все дороги радугой!
Быть беде. Нынче нам до смеха ли?
Но если есть колокольчик под дугой,
Так, значит, все. Давай, заряжай – поехали!
Загремим, засвистим, защелкаем!
Проберет до костей, до кончиков.
Эй, Братва! Чуете печенками
Грозный смех русских колокольчиков?
Век жуем матюги с молитвами.
Век живем – хоть шары нам выколи.
Спим да пьем. Сутками и литрами.
Не поем. Петь уже отвыкли.
Долго ждем. Все ходили грязные.
Оттого сделались похожие,
А под дождем оказались разные.
Большинство – честные, хорошие.
И пусть разбит батюшка Царь-колокол
Мы пришли. Мы пришли с гитарами.
Ведь биг-бит, блюз и рок-н-ролл
Околдовали нас первыми ударами.
И в груди – искры электричества.
Шапки в снег – и рваните звонче
Свистопляс – славное язычество.
Я люблю время колокольчиков.
(сентябрь 1984)
Было бы странно в день рождения Александра Башлачёва не уделить внимания этому стихотворению – его визитной карточке, хотя по меркам поэтическим у него есть гораздо более сильные вещи. Произведение было создано Башлачёвым еще в Череповце, до переезда в северную столицу. На вечере, где песня была исполнена, присутствовал продюсер Артемий Троицкий, который предложил молодому автору сыграть серию «квартирников» в Москве и затем в Ленинграде. Впоследствии Башлачев вышел на широкую аудиторию, стал членом Ленинградского рок-клуба, обрел известность.
«Время колокольчиков» – песня, в самом деле, народная, на двух аккордах играющаяся. При всей простоте и музыкальной безыскусности, стихия молодецкого русского танца, в чем-то нестройного, дисгармоничного, но энергичного, даже буйного, воплощена в ритме потрясающе.
У поэта была осознанная потребность говорить от имени своего поколения. Через него он ощущает свою причастность родной культуре, истории, событию национального бытия. Это мышление поколениями было присуще всей советской культуре, поздним феноменом которой был отечественный рок 1980-х. Тема поколения звучит и у других у рок-музыкантов («Моё поколение» К. Кинчева, в какой-то мере «Мне не нравится город Москва», «Дети проходных дворов» В. Цоя). Поколенческий мотив присутствует в таких текстах Башлачева как «Влажный блеск наших глаз», «Чёрные дыры», но отчетливее всего во «Времени колокольчиков». В 1980-е эта песня звучала как гимн своей эпохе (как чуть позже будет звучать «Перемен» В. Цоя), но сегодня в тексте сильнее чувствуется уводящая вглубь времен перспектива, стремление понять русского человека в принципе.
«Мы» в тексте песни – это русские, которые явились наследниками, родной культуры, те, кто сегодня и берет ответственность за тысячелетнее борение духа на себя. Явившиеся сейчас идут из глубины столетий и несут в себе нечто исконно национальное, но «времена меняются». Мотив дороги («долго шли», «коренные с пристяжкою», «колокольчик под дугой») реализуется не в пространственном отношении, а во временном. Воплощением вековечной традиции в стихотворении является образ Царь-колокола, оказывающегося «сбитым и расколотым», растерявшим золото, но неуничтожимым как символ. Его духовную миссию принимают на себя «колокольчики», молодые, чистые духом, сердце которых «звенит под рубашкой», у которых «в груди искры электричества». Таковым ощущал себя сам Башлачев в 1984 году, когда задействовал звенящие бубенцы при исполнении песен (их слышно на многих аудиозаписях его выступлений).
Образы колокольного звона, дорожной утвари минувших веков соседствуют с современностью: медный динамик, исполнение рок-н-ролла на электрогитарах. В результате появляется ощущение некой одновременности исторического бытия и современного состояния жизни. Хлёсткими, энергичными жестами, афористичными фразами поэт передает драматизм русской национальной экзистенции, нюансы народного духа:
Если плач – не жалели соли мы.
Если пир – сахарного пряника. <...>
Что ж теперь ходим круг да около
На своем поле – как подпольщики? <...>
Век жуем матюги с молитвами.
Век живем – хоть шары нам выколи.
Акцент в уяснении специфики этой национальной экзистенции, конечно, делается на положительном, жизнеутверждающем начале:
Долго ждем. Все ходили грязные.
Оттого сделались похожие,
А под дождем оказались разные.
Большинство – честные, хорошие.
Национальный колорит подчеркивается фольклорной образностью: («врассыпную вороны», «рванём на четыре стороны», «засвистим, защёлкаем») и сочной стилистикой «крепкого словца» («жрали снег», «Эй, Братва! Чуете печёнками…», «век жуём матюги с молитвами»). Самостоятельного значения они не имеют и допущены в текст лишь в той мере, чтобы полнее выразить описанную стихию национального бытия.
В 1988 году Башлачев несколько изменил текст стихотворения (его произведениям вообще была присуща текстуальная вариативность): в финале вместо «рок-н-ролла» появился слегка шишковский «свистопляс». Это слово, по-видимому, точнее выражало языческую стихию народного танца, молодецкой удали, которой проникнуто произведение. «Рок-н-ролл» смотрелся некой прикрепленной вывеской.
3. «Посошок»: замаливание грехов стихами
Посошок
Эх, налей посошок, да зашей мой мешок –
Hа стpоку – по стежку, а на слова – по два шва.
И пусть сыpая метель мелко вьет канитель
И пеньковую пpяжу плетет в кpужева.
Отпевайте немых! А я уж сам отпоюсь.
А ты меня не щади – сpежь удаpом копья.
Hо гляди – на гpуди повело полынью.
Расцаpапав кpая, бьется в pане ладья.
И запел алый ключ, закипел, забурлил,
Завертело ладью на веселом ручье.
А я еще посолил, рюмкой водки долил,
Размешал и поплыл в преисподнем белье.
Так плесни посошок, да затяни pемешок
Богу, сыну и духу весло в колесо.
И пусть сыpая метель мягко стелет постель
И земля гpязным пухом облепит лицо.
Пеpевязан в венки мелкий лес вдоль pеки.
Покpути языком – отоpвут с головой.
У последней заставы блеснут огоньки,
И доpогу штыком пpегpадит часовой.
– Отпусти мне гpехи! Я не помню молитв.
Hо если хочешь – стихами гpехи замолю,
Hо объясни – я люблю оттого, что болит,
Или это болит оттого, что люблю?
Hи узды, ни седла. Всех в pасход. Все дотла.
Hо кое-как запpягла. И вон – пошла на pысях!
Hе беда, что пока не нашлось мужика.
Одинокая баба всегда на сносях.
И наша пpавда пpоста, но ей не хватит кpеста
Из соломенной веpы в «спаси-сохpани».
Ведь святых на Руси – только знай выноси.
В этом высшая меpа. Скоси-схоpони.
Так что ты, бpат, давай, ты пpопускай, не дуpи!
Да постой-ка, сдается и ты мне знаком…
Часовой всех вpемен улыбнется: – Смотpи! —
И подымет мне веки гоpячим штыком.
Так зашивай мой мешок, да наливай посошок!
Hа стpоку – по глотку, а на слова – и все два.
И пусть сыpая метель все кpоит белый шелк,
Мелко вьет канитель да плетет кpужева.
(май 1985)
Посошок – это рюмка на дорожку, перед которой по русскому обычаю нужно присесть и почувствовать момент, пограничное состояние. Этимологически (а у Башлачёва все внутрисловесные и уводящие в глубь истории языка связи актуальны) это соотносимо еще и с посохом, палкой на которую опирается путник в своём странствии. Описываемое в стихотворении путешествие, которое предстоит лирическому «я», и которое воплощается в тексте, – это последний путь, так что рюмка оказывается и «на дорожку», и «за упокой», а стихотворение видится чем-то вроде поэтического завещания или воображаемого «отпевания» самого себя, своеобразной поэтической молитвой. Лирический герой утверждает, что отпевание нужно «немым», безмолвным мертвецам, а у него есть поэтический дар сказать за самого себя («отпоюсь»), только это будет не молитва, а стихи («стихами грехи замолю»). Будет ли принята высшими силами такая подмена, перестановка?
Культурный код, лежащий в основании поэтической мифологии в стихотворении «Посошок», безусловно, христианский. Таковы образы копья, которым поразили Иисуса на кресте («доспехи бога»), веры в «спаси-схорони», святых, которых «на Руси – только знай выноси». Но это христианство не каноническое, а, если можно так сказать, поэтическое, башлачевское. Поэзия и опыт переживания священного здесь соединены в оригинальном авторском воплощении.
Воображаемое «зашивание в мешке» (смерть) осуществляется в «стежках», в которых и шитьё иглой (смерть на конце иглы), и дорога (стежки-дорожки), и поэтическое слово («на строку [по стишку]»). Эти мотивы сливаются в одно неразделимое целое: «бытие-к-смерти», путь-дорога, поэтическое творчество. Первоначальное название произведения «Блюз Ладьи». Ладья, бьющаяся в ране героя, это лодка Харона, плывущая по Стиксу, обернувшемуся «веселым ручьем» творческого вдохновения. Можно расслышать здесь и корень «лад», музыкальный или поэтический строй (как в стихотворении «На жизнь поэтов»: «семь кругов беспокойного лада»).
Важно подчеркнуть, что чисто интеллектуальное расчленение этого поэтического текста, подробная аналитика не позволяет схватить способность поэта в передаче атмосферы присутствия на этом погребальном путешествии, участия в нём: сырая метель, венки вдоль дороги, «грязный пух» могильной земли на лице. Есть в этой атмосфере и некое опьянение («размешал и поплыл»), легитимизирующее дискретность, прерывистость картин и мыслей в развитии лирического сюжета. Он не распадается на изолированные части, но каждая следующая картина как будто выплывает из подсознания, застаёт врасплох тем, что невозможно зафиксировать момент перехода в нее.
Кто адресат высказывания лирического субъекта, кто этот таинственный «другой», его душевный собеседник? К кому обращено его слово? К самому себе ли, к своей какой-то второй ипостаси, музе, к грозному часовому на последней заставе (Апостолу Петру) или к Господу Богу? Каждый из этих ответов отчасти справедлив – поэт обращен к некому порождающему истоку поэзии, он же и исток его бытия. Именно перед его лицом, перед этим часовым с такой ясностью обнаруживается кровная связь любви и боли, которая в поэтическом мире Башлачева постоянна и обязательна.
Кульминация лирического сюжета приходится на предпоследнюю строфу, где герой разглядел в перегородившем ему дорогу часовом «всех времен» своего давнего знакомого:
Да постой-ка, сдается и ты мне знаком…
Часовой всех вpемен улыбнется: — Смотpи! —
И подымет мне веки гоpячим штыком.
Стихи, предложенные вместо молитвы, оказались засчитанными. Соломенной (как бы исполненной в неподходящем материале, бутафорской, ср. образ о «Соломенного бычка») веры хватило. Поэтическое общение с таинственным часовым «всех времён» всё-таки состоялось. Оно воплощено в интонационный нажиме на « и ты», улыбке грозного часового, наконец, самом событии встречи двух взглядов в слове «Смотри!» Это слово одновременно принадлежит и субъекту сознания и речи, и часовому, который поднимает веки «горячим штыком» просящему и жаждущему его увидеть. Лирическому герою на мгновение дано взглянуть на то, что видеть невозможно, заступить за грань, на которой он балансировал на протяжении всего стихотворения. Это момент истины, прозрения. Отсюда и отсылка к «Вию», в котором гоголевский герой Хома Брут встречается взглядом с потусторонней силой. Только Гоголь не побоялся заглянуть в глаза Дьяволу, а кто этот улыбчивый часовой у Башлачева, трудно утверждать однозначно, хотя хочется сказать, что это Бог.
Можно расслышать в стихотворении «Посошок» и другие чисто литературные отсылки. Например, к пушкинскому «Пророку»: «Отверзлись вещие зеницы…», да и сами физически ощутимые, болезненные трансформации героя, взывающий к нему божий глас – всё это есть и у Башлачёва. С другой стороны, это последнее путешествие, переданное в песне рок-музыканта, напоминает подобное странствие «в гости к Богу», переданное его ближайшим предшественником Владимиром Высоцким в «Конях привередливых».
Завершается стихотворение выходом из, так сказать, онтологически напряженного состояния к первоначальному, от которого лирический сюжет отталкивается. Это реализовано благодаря кольцевой композиции. «Посошок» еще не выпит, и рюмка даже не наполнена, метель продолжает гулять по полю и плести кружево поэтической речи, хотя всё уже сказано.
4. «Тесто»: рецепт смысла и космос русского языка
Тесто
Когда злая стужа снедужила душу
И люта метель отметелила тело,
Когда опустела казна,
И сны наизнанку, и пах нараспашку –
Да дыши во весь дух и тяни там, где тяжко –
Ворвется в затяжку весна.
Зима жмет земное. Все вести – весною.
Секундой – по векам, по пыльным сусекам –
Хмельной ветер верной любви.
Тут дело не ново – словить это Слово,
Ты снова, и снова, и снова — лови.
Тут дело простое – нет тех, кто не стоит,
Нет тех, кто не стоит любви.
Да как же любить их – таких неумытых,
Да бытом пробитых, да потом пропитых?
Да ладно там – друга, начальство, коллегу,
Ну ладно, случайно утешить калеку,
Дать всем, кто рискнул попросить.
А как всю округу – чужих, неизвестных,
Да так — как подругу, как дочь, как невесту,
Да как же, позвольте спросить?
Тут дело простое – найти себе место
Повыше, покруче. Пролить темну тучу
До капли грозою – горючей слезою –
Глянь, небо какое!
Сорвать с неба звезды пречистой рукою,
Смолоть их мукою
И тесто для всех замесить.
А дальше – известно. Меси свое тесто
Да неси свое тесто на злобное место –
Пускай подрастет на вожжах.
Сухими дровами – своими словами,
Своими словами держи в печке пламя,
Да дракой, да поркой – чтоб мякиш стал коркой,
Краюхой на острых ножах.
И вот когда с пылу, и вот когда с жару –
Да где брал он силы, когда убежал он?! –
По торной дороге и малой тропинке
Раскатится крик Колобка,
На самом краю овражины-оврага,
У самого гроба казенной утробы,
Как пар от парного, горячего слова,
Гляди, не гляди – не заметите оба –
Подхватит любовь и успеет во благо,
Во благо облечь в облака.
Но все впереди, а пока еще рано,
И сердце в груди не нашло свою рану,
Чтоб в исповеди быть с любовью на равных
И дар русской речи беречь.
Так значит жить и ловить это Слово упрямо,
Душой не кривить перед каждою ямой,
И гнать себя дальше — все прямо да прямо,
Да прямо – в великую печь!
Да что тебе стужа – гони свою душу
Туда, где все окна не внутрь, а наружу.
Пусть время пройдется метлою по телу.
Посмотрим, чего в рукава налетело.
Чего только не нанесло!
Да не спрячешь души беспокойное шило.
Так живи – не тужи, да тяни свою жилу,
Туда, где пирог только с жару и с пылу,
Где каждому, каждому станет светло…
(январь 1986)
Стихотворение «Тесто» программное, в нём поэт попытался собрать свою рецептуру бытия и ответить на вопрос «как жить?», в первую очередь ответить для самого себя, для поэта Александра Башлачёва, но с надеждой, что его рецепт сгодится для каждого русского человека. Если принципиально охарактеризовать этот рецепт, то главных компонентов бытия, согласно поэту, два: первый – любовь, второй – приятие трагического, экзистенциально детерминированного положения человека на земле, приятие своей «ситуации человека», смертного, но обращенного к Абсолюту. В соединении с любовью это кажущееся обреченным бытие обретет смысл и привкус бессмертия. Остальные ингредиенты – только дополнения, где-то горькие, где-то подслащающие означенную поэтически оформленную рецептуру.
Поэт не просто называет ингредиенты, но и детально выстраивает последовательность действий в этом нелёгком, перед каждым человеком стоящим деле, в драме существования, поясняет своё видение мелочей и нюансов, соответственно в развитии центрального образа теста есть своя внутренняя динамика. Вначале говорится о возвышающих и очищающих душу страданиях (как у Ф. М. Достоевского). В ответ на тяжкие страдания (тела, души), на нищету, на одиночество, на унижение – на смену «зиме», которая в художественном мире Башлачева всегда ассоциирована с бедами и тяготами земного существования, приходит весна и приносит свои благие вести, является любовь.
В религиозном (евангельском) духе любовь ассоциирована у Башлачева со Словом. Это и Слово, которое было вначале, и слово поэтическое. Оно позволяет явиться любви ко всему живому, ко всякому человеку, ведь «нет тех, кто не стоит любви». Однако ведение разговора в поэтическом тексте исключительно на уровне высоких эмпирий грозит обратиться риторической пустотой, какой-то проповедью, но не поэзией. Чувствуя необходимость «заземлить» развитие лирической темы, Башлачёв конкретизирует и тем самым проблематизирует, обытовляет контекст:
Да как же любить их – таких неумытых,
Да бытом пробитых, да потом пропитых?
Возлюбить ближнего или пожалеть несчастного человеку под силу, но как любить всех, «всю округу, чужих, неизвестных»? Даже Евангелие этого, кажется, не требует. Существенно, что Башлачев находит здесь место и для иронии: в перечень ближних попадают «начальство» и «коллега». Дело не в том, что эту категорию граждан приходится относить к «ближним» с оговорками, а в самом языке, в наименованиях, взятых из подчеркнуто повседневного, где-то официального, профанного (в противовес священному) лексикона.
Башлачёв отвечает на поставленный себе вопрос – «как возлюбить всех?» Главное – «подставиться» под бытие, занять своё место между небом и землёй, дотягиваться до небес, до звезд, и делать своё дело, не кривя душой перед мирским злом, не обходя ямы, провалы и бездны существования, «месить своё тесто», давать ему дозреть и отправляться в «великую печь». Т. е. его ответ – по большому счету евангельский: возлюби «как самого себя» – через осознания своего человеческого положения, его подобия и коренного родства с положением каждого эта любовь становится реалистичной перед лицом Вечности, Бога.
Поэт не умозрительно подчеркивает первостепенную роль Слова в утверждении бытия, а стремится ресурсами, доступными поэзии, участвовать в его деле. С этим связано избыточное внимание к корневым созвучиям, ставшее одной из узнаваемых примет поэтического стиля Башлачева. В «Тесте» многие образы строятся на различных иногда этимологических, иногда чисто фонетических ассоциациях: «снедужила душу», «отметелила тело», «пах на распашку», «вести – весною», «словить это Слово», «облечь в облака», «дар речи сберечь», «беспокойное шило души» и т.д. Благодаря этим сцеплениям многократно возрастает плотность текста, внутренние связи слов, которые по законам стихотворной речи, вообще, всегда в поэзии актуализированы, здесь становятся очень напряженными, получается поэтическая кружевная вязь, в которую, как муха в сети паука, попадается читатель (слушатель). Слово становится как бы плотной реальностью, в которой происходит главное поэтическое событие – творчество, бытие, любовь, воссоздается космос национального языка.
Одной из кульминаций стихотворения является рождение из теста колобка – поэтически воссоздано рождение из смеси существования живого, наделенного сознанием субъекта, – человека. Интонационно выделен вопрос «Да где брал он силы, когда убежал он?» Колобок берет силу из Слова, на краю бездны (смерти) его спасает тоже Слово-любовь, колобок возносится на небеса. Поэтическая здесь мифология очень напряженная, смелая, резкая. За кульминацией следует эмоциональный спад:
Но все впереди, а пока еще рано… <...>
Да не спрячешь души беспокойное шило.
Так живи – не тужи, да тяни свою жилу,
Туда, где пирог только с жару и с пылу,
Где каждому, каждому станет светло…
Рецепт бытия завершается рекомендацией пирог подавать горячим.
5. «Ванюша»: мистерия трагического преображения
Ванюша
Как ходил Ванюша бережком вдоль синей речки
Как водил Ванюша солнышко на золотой уздечке
Душа гуляла
Душа летела
Душа гуляла
В рубашке белой
Да в чистом поле
Все прямо прямо
И колокольчик
Был выше храма
Да в чистом поле
Да с песней звонкой
Но капля крови на нитке тонкой
Уже сияла, уже блестела
Спасая душу,
Врезалась в тело.
Гулял Ванюша вдоль синей речки
И над обрывом
Раскинул руки
То ли для объятия
То ли для распятия
Как несло Ванюху солнце на серебряных подковах
И от каждого копыта по дороге разбегалось
двадцать пять рублей целковых.
Душа гуляет. Душа гуляет
Да что есть духу пока не ляжешь,
Гуляй Ванюха! Идешь ты, пляшешь!
Гуляй, собака, живой покуда!
Из песни – в драку! От драки – к чуду!
Кто жив, тот знает – такое дело!
Душа гуляет и носит тело.
Водись с любовью! Любовь, Ванюха,
Не переводят единым духом.
Возьмет за горло – и пой, как можешь,
Как сам на душу свою положишь.
Она приносит огня и хлеба,
Когда ты рубишь дорогу к небу.
Оно в охотку. Гори, работа!
Да будет водка горька от пота!
Шальное сердце руби в окрошку!
Рассыпь, гармошка!
Скользи, дорожка!
Рассыпь, гармошка!
Да к плясу ноги!
А кровь играет!
Душа дороги
Не разбирает.
Через сугробы, через ухабы…
Молитесь, девки. Ложитесь, бабы.
Ложись, кобылы! Умри, старуха!
В Ванюхе силы! Гуляй, Ванюха!
Танцуй от печки! Ходи в присядку!
Рвани уздечки! И душу – в пятку.
Кто жив, тот знает. Такое дело.
Душа гуляет – заносит тело.
Ты, Ванюша, пей да слушай –
Однова теперь живем.
Непрописанную душу
Одним махом оторвем.
Хошь в ад, хошь – в рай,
Куда хочешь — выбирай.
Да нету рая, нету ада,
Никуда теперь не надо.
Вот так штука, вот так номер!
Дата, подпись и печать,
И живи пока не помер –
По закону отвечать.
Мы с душою нынче врозь.
Пережиток, в опчем.
Оторви ее да брось –
Ножками потопчем,
Нету мотива без коллектива.
А какой коллектив,
Такой выходит и мотив.
Ох, держи, а то помру
В остроте момента!
В церкву едут по утру
Все интеллигенты.
Были – к дьякону, к попу ли,
Интересовалися.
Сине небо вниз тянули.
Тьфу ты! Надорвалися…
Душу брось да растопчи.
Мы слюною плюнем.
А заместо той свечи
Кочергу засунем.
А Ванюше припасла
Снега на закуску я.
Сорок градусов тепла
Греют душу русскую.
Не сестра да не жена,
Да верная отдушина…
Не сестра да не жена,
Да верная отдушина
Как весь вечер дожидалося Ивана у трактира красно солнце
Колотило снег копытом, и летели во все стороны червонцы
Душа в загуле.
Да вся узлами.
Да вы ж задули
Святое пламя!
Какая темень.
Тут где-то вроде душа гуляет
Да кровью бродит, умом петляет.
Чего-то душно. Чего-то тошно.
Чего-то скушно. И всем тревожно.
Оно тревожно и страшно, братцы!
Да невозможно приподыматься.
Да, может, Ванька чего сваляет?
А ну-ка, Ванька! Душа гуляет!
Рвани, Ванюша! Чего не в духе?
Какие лужи? Причем тут мухи?
Не лезьте в душу! Катитесь к черту!
– Гляди-ка, гордый! А кто по счету?
С вас аккуратом… Ох, темнотища!
С вас аккуратом выходит тыща!
А он рукою за телогрейку…
А за душою – да ни копейки!
Вот то-то вони из грязной плоти:
– Он в водке тонет, а сам не плотит!
И навалились, и рвут рубаху,
И рвут рубаху, и бьют с размаху.
И воют глухо. Литые плечи.
Держись, Ванюха, они калечат!
– Разбили рожу мою хмельную –
Убейте душу мою больную!
Вот вы сопели, вертели клювом,
Да вы не спели. А я спою вам!..
А как ходил Ванюша бережком
вдоль синей речки!
… А как водил Ванюша солнышко
на золотой уздечке!
Да захлебнулся. Пошла отрава.
Подняли тело. Снесли в канаву.
С утра обида. И кашель с кровью.
И панихида у изголовья.
И мне на ухо шепнули:
– Слышал?
Гулял Ванюха…
Ходил Ванюха, да весь и вышел.
Без шапки к двери.
– Да что ты, Ванька?
Да я не верю!
Эй, Ванька, встань-ка!
И тихо встанет печаль немая
Не видя, звезды горят, костры ли.
И отряхнется, не понимая,
Не понимая, зачем зарыли.
Пройдет вдоль речки
Да темным лесом
Да темным лесом
Поковыляет,
Из лесу выйдет
И там увидит,
Как в чистом поле
Душа гуляет,
Как в лунном поле
Душа гуляет,
Как в снежном поле.
(январь 1986)
«Ванюша» – одно из итоговых произведений Александра Башлачёва, где сходятся главные мотивы его поэзии: русская тоска и удалой разгул, стихия народного творчества, ироничные, сатирические (а где-то рискованные, на грани богохульства от лица ролевого героя) частушечные остроты, сочетание бытового и бытийного, плоти и духа, смерти и воскрешения. Критик Сергей Курий справедливо указал: «Если может в нашем рок-искусстве быть настоящая славянская «психоделлика», то «Ванюша» – она самая и есть».
Лирический сюжет «Ванюши» можно понять как развернутую драму о преодолении телесного начала в человеке. Амбивалентность человека, трагическая соединенность в нем двух планов земного и внеземного приводит его во внутренне конфликтное состояние: «душа гуляет – заносит тело». Слово «гулять», многократно повторяемое в тексте поэмы, имеет два смысловых плана: сниженный (пьянка, разгул) и возвышенный (свобода духа, естественная форма бытия). В произведении эти два плана соприсутствуют повсеместно. Высокое связано с исконной традиционной народнопоэтической образностью: чистое поле, тёмный лес, звенящий колокольчик, красно солнце, червонцы, дорога. Низкое – с кабацко-бытовой лексикой, стилизацией под ролевые песни Высоцкого (вроде «Ой, где был я вчера…»): «С вас аккуратом
выходит тыща! «Он в водке тонет, а сам не плотит!»
Возможности тела истощимы, вечный разгул души для земного человека невозможен. Красное солнце – мифический источник силы Ванюши, всю ночь дожидается его у порога, веселье идет на спад. Загул оборачивается тошнотой, брожением крови, приступами тревоги, бессилием. Тут-то и берутся за своё дело совершенно бесовские событульники, которые просят «Ваньку свалять» что-то, развлечь публику, требуют расплаты и набрасываются на героя. Смерть Ванюши в пьяной драке в контексте стихотворения – это и жертвоприношение, и избавление от телесности. Уже в середине поэмы звучит мотив отрыва души от тела, в самый разгар гуляния, когда начинаются частушки:
Непрописанную душу
Одним махом оторвем.
Хошь в ад, хошь — в рай,
Куда хочешь — выбирай.
Да нету рая, нету ада,
Никуда теперь не надо. <...>
Мы с душою нынче врозь.
Пережиток, в опчем.
Оторви ее да брось —
Ножками потопчем...
Инфернальные пьяницы-убийцы оказываются неким ритуальным орудием в руках проведения, отделяющим душу героя от бренного и греховного по определению тела, герой освобождается от скверны земного. В финале поэмы Ванюша воскресает, но в плане чисто народнопоэтического бытия, это воскресение «не в телах» (как это представляется в христианстве). Воскрешение принадлежит сознанию лирического «я», который лишь на мгновение непосредственно обнаруживает себя в тексте поэмы:
Без шапки к двери.
— Да что ты, Ванька?
Да я не верю!
Эй, Ванька, встань-ка!
Прозрачна символика имени главного героя произведения. Во-первых, это традиционное для русского народного фольклора имя (Иван-царевич, Иванушка-дурачок, Ванька-встань-ка» и т. д.). Во-вторых, песня «Ванюша» написана вскоре после смерти маленького сына поэта, которого тоже звали Иван. Отголоски боли этой утраты можно расслышать в тексте произведения.
После итоговых произведений («Тесто», «Ванюша», «Вечный пост») трудно было представить какое-то движение вперед. Башлачев стал жаловался на то, что идти дальше некуда, было несколько попыток суицида, одна из которых достигла цели. Борис Гребенщиков объясняет трагедию самовольного ухода поэта из жизни неспособностью переждать период, когда поэзия вдруг покинула его. За удивительно плодотворным временем 1985-1986 гг., когда Башлачёв создаёт свои главные произведения, наступает застой. Последняя песня «Вишня» была написана в мае 1986 года. После ему не пишется, а попытки что-то сделать в прежней форме уже не удовлетворяют поэта, он ничего не завершает, уничтожает черновые записи. Башлачёв допустил мысль, что это уже навсегда, что источник поэзии иссяк, и не смог перетерпеть этот упадок.
