Александр Ткаченко. Главное, без отсебятины
Профессионально игравших в футбол поэтов очень мало. О Михаиле Луконине Prosodia уже рассказывала. Серьезной карьеры в спорте он не сделал, в том числе из-за начавшейся Великой Отечественной войны. По большому счету, единственным настоящим профи, выступавшим за команды мастеров, а потом с поля пришедшим в поэзию, был и остается уроженец Симферополя Александр Ткаченко. Наш сегодняшний рассказ – о нем.
Чья слава важнее
Хронометраж тут вкратце такой: Александр Ткаченко родился в Симферополе в апреле 1945-го. Профессионально играл в футбол с 17 до 25 лет. Потом еще больше десяти лет, до начала 1980-х, работал футбольным тренером, хотя еще в 1972-м выпустил первый поэтический сборник, а в 1977-м был принят в Союз писателей СССР. Умер в 2007 году.
Ткаченко добился известности как игрок еще в симферопольской «Таврии». Потом были севастопольский «СКИФ», питерский «Зенит», московский «Локомотив» и, как бы в рифму с луконинским сталинградским «Трактором», ФК «Трактор» из Владимира.
В отличие от большинства поэтов Ткаченко не писал стихов ни в детстве, ни в юности. Вообще ни строчки – до 1969 года. Тогда в одной из тренировочных игр он получил от соперника сильнейший удар в спину и травму позвоночника. Пришлось срочно ехать в ЦИТО, Центральный институт травматологии и ортопедии. Очень вовремя Ткаченко бросила любимая девушка: ей, видите ли, стало понятно, что после травмы он уже в большой футбол не вернется, а значит, и серьезных перспектив для нее тут нет. Сказала, что выходит замуж. Заодно парня отчислили из института. Никто из товарищей по команде ни разу не пришел проведать за все три месяца лечения.
После всего этого однажды утром просто захотелось писать. Как и юный Луконин, Ткаченко также сразу начал c поэмы. Она тоже не сохранилась: автор ее разорвал сам, посчитав графоманской. Все дальнейшее – просто работа. В ЦИТО его поставили на ноги. Ткаченко вернулся в Симферополь. Тренировал команду мебельного комбината. Вел литературную студию. Потом поступил на Высшие литературные курсы в Москве и переехал в столицу. Возглавлял журнал «Новая Юность», был генеральным директором ПЕН-центра, активно занимался правозащитной деятельностью, писал стихи (всего 14 книг), прозу, исторические заметки, переводил.
С самого начала Ткаченко прекрасно осознавал, что такой славы, какая у него была в футболе и особенно в родном городе, в поэзии у него точно не будет. Правда, и ценность поэзии, да и вообще культуры бывший футболист-профи оценивал в высшей степени трезво.
В его мемуарной книге «Футболь. Записки футболиста» (1997) есть немало показательных в этом плане эпизодов. Так, однажды в Ялте нужно было принять делегацию литераторов из Москвы, желавших отобедать по высшему классу. Среди прочих там были драматург Алексей Арбузов и поэт Андрей Вознесенский, кстати, много сделавший для того, чтобы ввести Ткаченко в цех.
Как назло, все лучшие рестораны оказались заняты. Ткаченко заглянул наобум еще в один, валютный, и встретил там своего тезку Луцкого, с которым когда-то играл в «Таврии». Через несколько минут все было улажено. Уже рассчитываясь, Арбузов стал благодарить за гостеприимство, за то, что в Ялте так уважают культуру и ее работников. В ответ на это он услышал от Луцкого буквально следующее: «Господа, мне совершенно все равно, кто вы такие, а вот с Сашкой Ткаченко мы играли в футбол в одной команде».
В записках не раз и не два звучит с некоторыми вариациями такая фраза: «Раньше, когда играл, человеком был… А сейчас – поэт, это плохо (в оригинале грубее. – Prosodia)». Так с презрением отзывались о Ткаченко секретари обкомов и гэбэшники (эти ребята однажды решили подбросить ему, как сегодня подбрасывают наркотики, запретного «Доктора Живаго»). Поэт не спорил. Его новое ремесло помогло в жизни всего лишь раз, в аэропорту в США. Друга-футболиста не пускали на рейс со слишком большим телевизором. По счастью оказалось, что сотрудница на стойке регистрации пишет стихи, и Ткаченко, приехавший в Америку как раз по писательским делам, сумел всё уладить. И наоборот, принадлежность к миру футбола спасала не раз. Причем даже не столько его самого, сколько его ближних, в том числе литераторов.
Один из самых ярких эпизодов – вычитка корректуры первой поэтической книги Ткаченко вместе с редактором, неким Алексеевым, где-то в симферопольском кафе. Взяли выпить. Заработались. Стемнело. Редактор запросился в туалет. А туалеты были известно какие: без освещения, с дырками в полу вместо кабинок и писсуаров. Алексеев страдал чудовищной близорукостью, и там, в туалете, произошло нечто неслыханное: сослепу, да еще в темноте, он умудрился оросить на одного кавказского авторитета, мирно сидевшего над очком в позе орла. Крик, брань. Сбежались ребята. Авторитет уже готовится прирезать несчастного редактора. Но тут на помощь пришел Ткаченко: кто-то из блатарей узнал Шурика из «Таврии». И все. Мир был восстановлен. Вряд ли бы в такой ситуации сработала чья-либо поэтическая слава, даже Есенина или Высоцкого.
Не заиграть «в свою»
Книга ценна вовсе не одними только байками, деталями спортивного быта, разборами матчей или закулисными тайнами советского футбола и теневой экономикой договорных игр. Главное, что она написана поэтом, и повествование постепенно превращается в одну «слитную», необычайной лирической силы поэму или, если хотите, написанный верлибром роман – только строчки идут одна за другой, а не в столбик. И цели игры и поэзии оказываются едины.
Хронометраж тут вкратце такой: Александр Ткаченко родился в Симферополе в апреле 1945-го. Профессионально играл в футбол с 17 до 25 лет. Потом еще больше десяти лет, до начала 1980-х, работал футбольным тренером, хотя еще в 1972-м выпустил первый поэтический сборник, а в 1977-м был принят в Союз писателей СССР. Умер в 2007 году.
Ткаченко добился известности как игрок еще в симферопольской «Таврии». Потом были севастопольский «СКИФ», питерский «Зенит», московский «Локомотив» и, как бы в рифму с луконинским сталинградским «Трактором», ФК «Трактор» из Владимира.
В отличие от большинства поэтов Ткаченко не писал стихов ни в детстве, ни в юности. Вообще ни строчки – до 1969 года. Тогда в одной из тренировочных игр он получил от соперника сильнейший удар в спину и травму позвоночника. Пришлось срочно ехать в ЦИТО, Центральный институт травматологии и ортопедии. Очень вовремя Ткаченко бросила любимая девушка: ей, видите ли, стало понятно, что после травмы он уже в большой футбол не вернется, а значит, и серьезных перспектив для нее тут нет. Сказала, что выходит замуж. Заодно парня отчислили из института. Никто из товарищей по команде ни разу не пришел проведать за все три месяца лечения.
После всего этого однажды утром просто захотелось писать. Как и юный Луконин, Ткаченко также сразу начал c поэмы. Она тоже не сохранилась: автор ее разорвал сам, посчитав графоманской. Все дальнейшее – просто работа. В ЦИТО его поставили на ноги. Ткаченко вернулся в Симферополь. Тренировал команду мебельного комбината. Вел литературную студию. Потом поступил на Высшие литературные курсы в Москве и переехал в столицу. Возглавлял журнал «Новая Юность», был генеральным директором ПЕН-центра, активно занимался правозащитной деятельностью, писал стихи (всего 14 книг), прозу, исторические заметки, переводил.
С самого начала Ткаченко прекрасно осознавал, что такой славы, какая у него была в футболе и особенно в родном городе, в поэзии у него точно не будет. Правда, и ценность поэзии, да и вообще культуры бывший футболист-профи оценивал в высшей степени трезво.
В его мемуарной книге «Футболь. Записки футболиста» (1997) есть немало показательных в этом плане эпизодов. Так, однажды в Ялте нужно было принять делегацию литераторов из Москвы, желавших отобедать по высшему классу. Среди прочих там были драматург Алексей Арбузов и поэт Андрей Вознесенский, кстати, много сделавший для того, чтобы ввести Ткаченко в цех.
Как назло, все лучшие рестораны оказались заняты. Ткаченко заглянул наобум еще в один, валютный, и встретил там своего тезку Луцкого, с которым когда-то играл в «Таврии». Через несколько минут все было улажено. Уже рассчитываясь, Арбузов стал благодарить за гостеприимство, за то, что в Ялте так уважают культуру и ее работников. В ответ на это он услышал от Луцкого буквально следующее: «Господа, мне совершенно все равно, кто вы такие, а вот с Сашкой Ткаченко мы играли в футбол в одной команде».
В записках не раз и не два звучит с некоторыми вариациями такая фраза: «Раньше, когда играл, человеком был… А сейчас – поэт, это плохо (в оригинале грубее. – Prosodia)». Так с презрением отзывались о Ткаченко секретари обкомов и гэбэшники (эти ребята однажды решили подбросить ему, как сегодня подбрасывают наркотики, запретного «Доктора Живаго»). Поэт не спорил. Его новое ремесло помогло в жизни всего лишь раз, в аэропорту в США. Друга-футболиста не пускали на рейс со слишком большим телевизором. По счастью оказалось, что сотрудница на стойке регистрации пишет стихи, и Ткаченко, приехавший в Америку как раз по писательским делам, сумел всё уладить. И наоборот, принадлежность к миру футбола спасала не раз. Причем даже не столько его самого, сколько его ближних, в том числе литераторов.
Один из самых ярких эпизодов – вычитка корректуры первой поэтической книги Ткаченко вместе с редактором, неким Алексеевым, где-то в симферопольском кафе. Взяли выпить. Заработались. Стемнело. Редактор запросился в туалет. А туалеты были известно какие: без освещения, с дырками в полу вместо кабинок и писсуаров. Алексеев страдал чудовищной близорукостью, и там, в туалете, произошло нечто неслыханное: сослепу, да еще в темноте, он умудрился оросить на одного кавказского авторитета, мирно сидевшего над очком в позе орла. Крик, брань. Сбежались ребята. Авторитет уже готовится прирезать несчастного редактора. Но тут на помощь пришел Ткаченко: кто-то из блатарей узнал Шурика из «Таврии». И все. Мир был восстановлен. Вряд ли бы в такой ситуации сработала чья-либо поэтическая слава, даже Есенина или Высоцкого.
Не заиграть «в свою»
Книга ценна вовсе не одними только байками, деталями спортивного быта, разборами матчей или закулисными тайнами советского футбола и теневой экономикой договорных игр. Главное, что она написана поэтом, и повествование постепенно превращается в одну «слитную», необычайной лирической силы поэму или, если хотите, написанный верлибром роман – только строчки идут одна за другой, а не в столбик. И цели игры и поэзии оказываются едины.
Автор очень внимателен к языку футбола, и даже не к терминам, а к низовому арго, к фене, точность которых порой в самом деле изумляет. Вот, например, выражение «заиграл в свою». Совершенно неказистое и даже непонятное для непосвященного.
Речь о том, что «игра – свет, жизнь, но нечто потустороннее, твое, но чужое. На поле в лучшей форме, с мышцами, рвущимися из кожи, это от Бога, а в шашлычной на "Автозаводской" с синими стаканом водки – это "заиграл в свою"». Но не то же ли самое чувствует и поэт, когда не вымучивает свое, не своевольничает, тем более не настаивает на отсебятине, а с легким сердцем записывает «просто продиктованные строчки»? Да, современная поэзия уже давно высмеяла подобную продиктованность свыше и всяческий фаворский свет, предпосланный стихам. Но с другой стороны, в футбольный сленг эта концепция вряд ли пришла из стихов. Может быть, все-таки стоит прислушаться и не совсем уж сбрасывать ее со счетов?
В книге «Футболь» в прозаическую ткань то и дело внедряются отдельные стихотворения, и чем ближе к финалу, тем чаще. «С нами долгое время в коробке играл мужик, который неизвестно как потерял руку, ну, в общем, однорукий мужик, играющий неважно в футбол. Ну и дай ему Бог для здоровья – как может, и то хорошо, лучше, чем с другой, оставшейся целой, водку пить. Так однажды заспорили, когда мяч попал ему не то в плечо, не то в грудь: "Рука была", – кричит один, другой орет: "Да не было у него руки…". Пенальти били, а руки не было, она была, но Боже, какой стыд, не видят человека, а он стоит и переживает, знает, что нет руки, хотя была когда-то…».
В финале все захватывает нота прощания, и лирическая проза на последней странице открыто превращается в стихи:
Мяч, пробитый мною когда-то мимо ворот, до сих пор летит над землей. Вратарь, бросившийся за ним, так и завис в воздухе.
Переполненный стадион, стоя, ревет, провожая глазами улетающий мяч.
Я застыл на опорной ноге, вытянув другую ему вослед.
Обе команды, как в музее мадам Тюссо, овосковели – каждый игрок в своей позе.
Судья, отвернувшись от атаки, все еще держит свисток во рту.
Трава футбольного газона выросла по самые плечи и продолжает расти…
Я дышу тяжко, посвистывая сквозь усы с проседью.
В небе стоит вечернее солнце и не садится за восточную трибуну.
Огромные легкие трибун задержали вдох и никак не выдохнут.
В комментаторской звонит телефон, желая узнать счет.
На табло горит ничейный результат, цифры с обеих сторон велики, и время – 10 февраля 1997 года.
Я сижу за компьютером и набираю эти строки.
Но.
Я все так же стою на опорной ноге, вытянув другую, посылая мяч, на переполненном стадионе, вздыхающем легкими трибун, вздыхающем по мячу, пролетающему мимо, и по вратарю, не достающему его, по мячу, улетающему все дальше и дальше от стадиона, заросшего травой, от игроков, застывших в позах античных атлетов с пустыми глазницами, полными слез…
Месхи и Метревели
Цитировать «Футболь» можно бесконечно. Но и стихов об игре у Ткаченко немало среди 14 книг, есть целая часть «Игра на вылет» в одноименном сборнике 1988 г. И в ней стихотворение-прощание – об уходе Славы Метревели. Оно называется просто – «Воспоминание конца 60-х». Вот небольшой фрагмент:
Я помню – трибуны ревели,
а он уходил,
кумир мой, осанистый Метревели
в расцвете своих потревоженных сил.
Торпедовский брат по таланту и силе
еще кое-что выдавал на-гора,
а он уходил, как его ни просили
еще поиграть…
При разговоре о поэте-футболисте Луконине мы цитировали вовсе не футбольного Владимира Гандельсмана. Теперь, при разговоре о Ткаченко, особенно после упоминания Метревели, это будет еще более уместно. Потому что в стихотворении Гандельсмана «Футбол» (написано 27 сентября 2001) главным паролем становятся имена грузинских футболистов, причем в прямой связи с рождением стихов:
Стадион-гнездо какое свили,
Ухо шума! Вот они, стихи,
Где на теплом счастьице нас провели,
В сладком звуке: метревели-месхи !
Если такие допущения возможны, то вообще все это стихотворение выглядит парафразом только что приведенного финала поэмы в прозе «Футболь»:
На одном финте, но от опеки
Отрывается Гарринча к лицевой,
И подача на штрафную, мяч навеки
Зависает – спит и видит – над травой.
Вряд ли бы Ткаченко назвал линию ворот «лицевой», как и Гандельсман – вряд ли бы пустые глазницы наполнил слезами. Но история все та же: футбол, стихи. И главное во всем – чтобы без отсебятины: слушаться голоса и не играть «в свою».
Читать по теме:
Рождение поэзии из толчеи футбола
Prosodia продолжает исследовать связь футбола и поэзии. На очереди – Михаил Луконин, первый в истории русской поэзии профессиональный футболист.
Вратарь Набоков
Мало кто знает, что в матче с командой немецких рабочих в борьбе за мяч Владимир Набоков получил сильный удар в голову, лишился сознания и был замертво унесен с поля. Павел Рыбкин разбирался с ролью футбола в поэтическом творчестве автора «Лолиты».