Антон Дельвиг и «лебедь Авзонии»

Пушкину

Кто, как лебедь цветущей Авзонии,
Осененный и миртом, и лаврами,
Майской ночью при хоре порхающих,
В сладких грезах отбился от матери, –

Тот в советах не мудрствует; на стены
Побежденных знамена не вешает;
Столб кормами судов неприятельских
Он не красит пред храмом Ареевым.

Флот, с несчетным богатством Америки,
С тяжким золотом, купленным кровию,
Не взмущает двукраты экватора
Для него кораблями бегущими.

Но с младенчества он обучается
Воспевать красоты поднебесные,
И ланиты его от приветствия,
Удивленной толпы горят пламенем.

И Паллада туманное облако
Рассевает от взоров – и в юности
Он уж видит священную истину
И порок, исподлобья взирающий!

Пушкин! Он и в лесах не укроется:
Лира выдаст его громким пением,
И от смертных восхитит бессмертного
Аполлон на Олимп торжествующий.

1815

Горацианский образ лебедя

Это не первое и не единственное послание Дельвига своему другу Пушкину, но именно оно традиционно открывает русскую поэтическую пушкиниану, в частности, в антологии В. Каллаша (1899), «Венке Пушкину» С. Небольсина (1987). Все дело – в лебеде Авзонии, то есть Италии. Подробно о значениях этой метафоры пишет филолог Д.Н. Жаткин. Перед нами отсылка сразу к нескольким одам Горация – 22-й (из I книги од), 3-й (из книги IV) и особенно 20-й (из книги II), где великий поэт золотого века римской литературы итожит свои поэтические заслуги. Он говорит, что вознесется «на крыльях мощных, невиданных… в выси эфирные, недосягаемый для злословья», и что смерти «певец двуликий» уже непричастен – волны Стикса его поглотить не могут. 

«Двуликий» здесь и означает – превратившийся в лебедя, священную птицу Аполлона: «Уже я чую, как утончаются / Под грубой кожей голени, по пояс / Я белой птицей стал, и перья / Руки и плечи мои». Это ода – эпилог к книге второй, как несколько более знаменитая 30-я ода («К Мельпомене» или в русской традиции «Памятник») – эпилог к книге третьей и всему собранию од в цело, первоначально из трех книг и состоявшему. Обе оды сходны по духу и содержанию и написаны в 23 г. до н.э.: Горацию уже исполнилось 42 года, и он имел право на подведение итогов. 

У нас ситуация иная, явно парадоксальная: 16-летний лицеист Дельвиг называет лебедем/Горацием/Аполлоном 15-летнего Пушкина, тоже лицеиста, который к тому времени опубликовал все пару десятков стихов, да и то ни разу не подписавшись полным именем. Первым «именным» его текстом стали «Воспоминания в Царском Селе», напечатанный в «Российском Музеуме» (№4, 1815). Горацианская ода Дельвига появилась в том же году в том же издании, но в другом номере и за подписью «Д.»

Между этими текстами есть самая прямая связь. Исследователи едины во мнении, что в строках «И ланиты его от приветствия / Удивленный толпы горят пламенем» Дельвиг описывает триумф Пушкина на лицейском экзамене 8 января 1815 года – том самом, где присутствовал старик Державин и не удержался от благословения, услыхав те самые «Воспоминания в Царском Селе». В черновике, а затем и в списке стихотворения, подаренном Пушкиным Гавриле Романовичу, была строфа, где о почтенном поэте говорилось: «Как древних лет певец, как лебедь стран Эллины». Тут все закономерно: Державин и сам о себе уже успел к тому времени высказаться в горацианском ключе – и в «Памятнике» (1795), и в «Лебеде» (1804). Но каково одному юнцу было услышать и о себе такое из уст другого юнца? Как ни крути, а дебют, пускай и триумфальный, – не то же самое, что итог большого пути всеми признанного поэта.

По мнению С. Бонди, преувеличенные похвалы Дельвига производили «довольно смешное впечатление» (см. «Три заметки о Пушкине»). Р.В. Иезуитова полагала, что эти стихи были «поэтическим авансом в счет будущих великих созданий». Пушкин ответил другу иронично самоуничижительным посланием, где даже называл себя метроманом (графоманом, говоря более современным языком).  Но вот еще один парадокс: все-таки главный упрек Дельвигу заключался вовсе не в том, что тот своей преждевременной похвалой сделал из приятеля и собрата по перу посмешище, а что – внимание! – слишком рано вырвал его из младенческой поры, не дал еще немного полениться в безвестности, сразу окрестив «лебедем Авзонии» (т.е. как минимум новым Державиным) и тем самым, по внятной всем перекличке с 30-й одой, превратив в памятник уже на входе в литературу. Иными словами, Пушкин уже и сам понимал, какой удел ему начертали Музы и открыто признавал, что приятель действовал заодно и с ними, и с их предводителем Аполлоном.

Пушкин как коллективное явление

С высоты сегодняшнего дня послание Дельвига ничуть не выглядит смешным. Но не только потому, что мы привыкли к славословиям Пушкину. Главное, что это послание – первый, вполне сознательный и серьезный шаг на пути превращения даровитого рифмача-лицеиста в первого поэта России. А. Рейтблат написал целую книгу «Как Пушкин вышел в гении» (2001) и подробно описал стратегии продвижения, которые тот использовал. По всей видимости, в ту эпоху у публики существовал запрос на такую фигуру. Однако следует прислушаться и к мнению В. Перельмутера. В книге «Пушкинское эхо» (2003) он пишет, что Пушкин – это самый яркий случай цехового «делания славы»: «Чуть ли не все лучшие писатели того времени – от Карамзина до Жуковского – объединились, чтобы вырастить гения, не дать заглохнуть, растратиться на пустяки так поразившему их в пятнадцатилетнем лицеисте дару. И все свое немалое влияние на публику употребили, чтобы она была готова принять чудо». Имена Державина и Дельвига тут не названы, но при одном упоминании о пятнадцатилетнем лицеисте они сразу приходят на ум. Старик ведь не просто приметил юнца «и, в гроб сходя, благословил». «Я не умер, – воскликнул он. – Вот кто заменит Державина!» Так что Дельвиг имел полное право воспринять эти слова буквально, как цитату из Горация, и не обинуясь назначить своего друга лебедем и памятником. 

Вместе с Жуковским барон в итоге попал в так называемую пушкинскую плеяду поэтов. Мы привыкли думать, что не будь великого Пушкина, большинство из этих поэтов сегодня были бы забыты. Мало того, некоторые из них (в частности, Баратынский и Вяземский) были назначены критикой пушкинскими Сальери. Парадокс, однако, в том, что верно и обратное утверждение: не будь плеяды, не состоялся бы и великий Пушкин. Это они его сделали – что, конечно, ничуть ни заслуг самого поэта, ни значения исторического контекста. Похожая ситуация, при всей разнице времен и дарований, сложилась с В. Хлебниковым. Его именно собратья по цеху произвели в гении. А в XXI в. В. Гандельсман в своей «Велимировой книге» 2021) сделал его неким Адамом всей современной русской поэзии.

Возможен ли «пропущенный пушкин»

У поэта из Симферополя Андрея Полякова есть стихотворение «Визитная карточка». Оно заканчивается так: 
В лесу на лежачей опушке,
подросший всего ничего,
вдруг был нам какой-нибудь пушкин,
а мы пропустили его. 

Дмитрий Бак в книге «Сто поэтов начала столетия» пишет о Полякове: «Мотив “пропущенного пушкина” с маленькой литеры – крайне важен. Если не замечен, пропущен, что дает право носить имя “нашего всего”? Ответ прост – точность самоощущения, верность самооценки. “Пушкин в себе” – самодостаточен, не нуждается в премиях, интервью и в официальном признании. Таков, конечно, и сам Поляков: большинству завсегдатаев столичных литературных сходок специально приходится пояснять, где он живет и что пишет, но суть дела от этого не меняется: Андрей Поляков много лет делает свое дело…» Далее следует уточнение, что «пропущенный пушкин», «не выдержавший испытания фальшью и двусмысленностью последних лет прошлой власти в России», мог жить только на закате советской империи (Поляков родился в 1968 г.). 

И все-таки пропущенный пушкин, даже со строчной, не мог жить ни в какое время: это заведомый нонсенс. Да, это он сказал «блажен, кто молча был поэт». Это он недорого ценил громкие права и признавался, что его всего важнее «по прихоти своей скитаться здесь и там, дивясь божественным природы красотам». Все так.  Но в качестве катакомбного гения Пушкин непредставим – и по складу своего дарования, и по сумме вложенных в него сил. Горячая похвала Дельвига – не курьез, не аванс и не тем более не лесть: это открыто заявленная воля на то, чтобы вырастить гения, запуск цехового проекта. Причем не только в национальном, но и как минимум в европейском масштабе, иначе к чему бы тут был Гораций. Недаром и Д. Веневитинов в послании «К Пушкину» (1826), одобряя адресата за посвящения Байрону и Шенье, сетовал: «Но ты еще не доплатил/ Каменам долга вдохновенья» и не воздал хвалы творениям великого Гёте. А надо бы воздать:

И верь, он с радостью живой
В приюте старости унылой
Ещё услышит голос твой.
И, может быть, тобой плененный,
Последним жаром вдохновенный,
Ответно лебедь запоёт
И, к небу с песнию прощанья
Стремя торжественный полёт,
В восторге дивного мечтанья
Тебя, о Пушкин, назовёт.

Этого, увы, не случилось. Но лебедь и тут возник не зря, как и Гёте (кстати,  посланию Дельвига в одной из редакций был предпослан эпиграф, взятый из гетевской «Эфросины», о победе музы над смертью). Цеховой проект по выращиванию национального гения был реализован в полной мере.

В заключении еще пара слов о плеяде. У Давида Самойлова есть одно короткое, но очень важное для поэтической пушкинианы стихотворение:

Пусть нас увидят без возни,
Без козней, розни и надсады,
Тогда и скажется: «Они 
Из поздней пушкинской плеяды».
Я нас возвысить не хочу.
Мы – послушники ясновидца…
Пока в России Пушкин длится,
Метелям не задуть свечу.

Что здесь важно? Собственно, парадокс – он четко отмечен границей катренов и сменой третьего лица на первое. С одной стороны, в пушкинскую, даже позднюю плеяду, самому записаться нельзя. Для этого кто-то должен нас увидеть – да еще и ясным взглядом, не замутненным рознью и кознями, не в последнюю очередь цеховыми (проект Пушкин и был преодолением такой розни). Туда могут только назначить, это должно кем-то сказаться (недаром еще одно пушкинианское стихотворение «Старик Державин» начинается со слов: «Рукоположения в поэты мы не знали…»). Так, например, предисловие к одной из книг Т. Кибирова названо «Тимур из пушкинской команды» – не сам же он так себя определяет! 

С другой стороны, Пушкин длится во втором четверостишии, написанном от первого лица, без ожидания санкций и одобрения. Он длится, потому что есть послушники, причем, конечно, – добровольцы, а не призывники, даже – самозванцы. Самойлов всего в восемь строк уместил диалектику продолжения традиции: рукоположения без послушничества (самозванства) не бывает. При этом, конечно, обе стороны должны иметь некое представление о плеяде. Ну и о лебедях Аполлона немножко.