Аполлон Григорьев, русский скиталец: пять стихотворений с комментариями
16 июля исполнилось 200 лет со дня рождения Аполлона Григорьева (1822–1864). Он не только создатель «органической» теории в литературной критике, но и поэт, чье наследие вплелось в духовную ткань русской литературы навсегда. Пять ключевых текстов Григорьева отобрал и прокомментировал литературовед Олег Миннуллин.
Личность Аполлона Григорьева глубоко противоречива, драматична, а местами исполнена подлинного трагизма. Чувственная искренность и широкий размах русской души, доходящий порой до запойного пьянства, уживается в нём с аналитическим складом ума, филологической проницательностью, неподдельной увлеченностью философией Шеллинга, которую литератор пронёс через всю жизнь.
Антиномичность натуры и присутствие неутихающего внутреннего бунтарства Григорьева, наложившее отпечаток на всю его судьбу и творческий путь, были отмечены многими современниками поэта. Яков Полонский писал о своём приятеле: «Я знал Григорьева как идеального благонравного и послушного мальчика, в студенческой форме, боящегося вернуться домой позднее 9 часов, и знал его как забулдыгу. Помню Григорьева, проповедующего поклонение русскому кнуту – и поющего песню, им положенную на музыку “Долго нас помещики душили, становые били!”. Помню его не верующим ни в бога, ни в чёрта – и в церкви на коленях молящегося до кровавого пота. Помню его как скептика, и как мистика… Правдивейшим из людей – и льстящим графу Кулешову и его ребяческим произведениям!»
Периоды отчаяния и мрачной подавленности чередуются в жизни поэта со вспышками деятельной энергии. На протяжении своей литературной деятельности Григорьев сотрудничал cо многими изданиями («Москвитянин», «Русская беседа», «Время», «Эпоха», «Библиотека для чтения», «Сын отечества», «Русский вестник», «Якорь» и др.), но из-за нежелания и неумения по-настоящему примкнуть к какой-либо литературно-общественной «партии», нигде он не становился «своим». Поэт вступил в ряды масонов, что отражено в его поэтическом цикле «Гимны» (1845), но и здесь стоял особняком. Аполлон Григорьев считал себя представителем «болезненной поэзии», принадлежащим к числу «русских скитальцев», вечно ищущих, неустроенных натур.
Если случалась в его жизни любовь, то чаще всего беспомощно безответная. Так было в юности поэта в отношениях с Антониной Корш и позднее, в зрелый период жизни – с Леонидой Визард. Результатом этих отношений явились лишь лирические циклы («Стихотворения Аполлона Григорьева», 1846 г. и «Борьба», 1857 г.) и опять же чудовищное пьянство, сгубившее здоровье Аполлона. В официальном браке поэт был глубоко несчастен, а поздняя взаимная любовь к Марии Дубровской, в подробностях рассказанная в поэме «Вверх по Волге», имела шлейф скандальности (эта возлюбленная Григорьева в прошлом была публичной женщиной).
Определяющей чертой личности Григорьева было ощущение некого «гамлетизма», своей экзистенциальной неустроенности и сопутствующего этому социального «одиночества», которое поэт болезненно переживал в качестве сквозного мотива своего лирического творчества. Отсюда и его запоздалый романтизм, и «цыганщина», и «надрывы мещанской тоски», ставшие визитными карточками григорьевского поэтического стиля. Чуткий Белинский несколько иронично и при этом точно писал о еще молодом поэте: «Григорьев – почти неизменный герой своих стихотворений. Он – певец вечно одного и того же предмета – собственного своего страдания. Какое это страдание, отчего оно – бог весть!» Белинский не дожил до выхода лучшего сборника Григорьева «Борьба», где по-настоящему проявилось его «лица необщее выражение».
Когда средь сонма звезд, размеренно и стройно,
Как звуков перелив, одна вослед другой,
Определенный путь свершающих спокойно,
Комета полетит неправильной чертой,
Недосозда́нная, вся полная раздора,
Невзнузданных стихий неистового спора,
Горя еще сама и на пути своем
Грозя иным звездам стремленьем и огнем,
Что нужды ей тогда до общего смущенья,
До разрушения гармонии?.. Она
Из лона отчего, из родника творенья
В созданья стройный круг борьбою послана,
Да совершит путем борьбы и испытанья
Цель очищения и цель самосозданья.
Июнь 1843
Первая публикация Аполлона Григорьева-поэта состоялась в 1843 году в журнале «Москвитянин» под псевдонимом А. Трисмегистов. Вчерашний талантливый студент полон амбиций, философских поисков (организовал у себя дома философический кружок), пишет стихи, неплохо поёт под аккомпанемент гитары, правда, слегка зациклен на себе, что, впрочем, для начинающего поэта обыкновенно. Сам выбор псевдонима представляет собой игру с читателем (Гермес Трисмегист – мифический пророк и философ, приносящий людям через священную речь новости из горнего мира, оккультное божество). Григорьев предупреждает читателя, что в его стихах присутствуют «тёмные места», смысл которых покажется непосвященным герметичным, нужно вдуматься и расшифровать смысл той или иной аллегории. Литературному сообществу такая игра показалась надуманной и несвоевременной, романтический мистицизм остался в прошлом, а 1840-е годы было временем людей практичных и деловых. Темноватость григорьевского слога показалась неприемлемой. Но поэт только ищет свой путь. Позднее произведения этих лет будут собраны в первый сборник «Стихотворения Аполлона Григорьева».
Сонет «Комета» (1843), помещенный среди первых текстов этого сборника, является поэтическим манифестом, попыткой самоопределения автора на поэтическом небосводе, а где-то и стремлением уяснить своё уникальное место в мироздании. Общий смысл аллегории в этом стихотворении достаточно прозрачен, он восходит к пушкинскому «Портрету»: «Как беззаконная комета в кругу рассчитанных светил». «Размеренному и стройному», а потому гармоничному и законосообразному движению всех небесных тел поэт противопоставляет непредсказуемый полёт кометы, движущейся «неправильной чертой» по неожиданной своевольной траектории. Автор подчёркивает незавершенность, открытость программы её существования в ритмически выделенном окказиональном эпитете «недосозда́нная». Комете всё еще предстоит. Она не в ладу не только с окружающим упорядоченным, почти механизированным космосом, но и с самой собой («вся полная раздора»). Это неистовая Эрида, грозящая всему разрушением, и поэт, выражающий себя через этот образ, – буйный нон-конформист, пренебрегающий общественным мнением и реакцией окружающих: «что нужды ей до общего смущенья?» Комета - «апофеоз григорьевского бунтарства», «мятежная провозвестница будущих потрясений», пишет Сергей Носов в книге «Аполлон Григорьев. Судьба и творчество».
Поэт предлагает своеобразную поэтическую космогонию в духе философии романтиков: она явилась из «родника творенья», и в результате «борьбы» послана в мироздание с одной целью – обрести самоё себя. Довершить творение кометы, закончить её созидание способна лишь она сама. Это заявлено в финальном пуанте сонета. Можно расслышать здесь влияние философской лирики Тютчева, следы тяжеловатого синтаксиса Баратынского, отголоски избраннического одиночества Лермонтова, чрезмерную опору на идею пушкинского «Портрета» (Белинский открыто упрекнул Григорьева во вторичности), но всё же сказался в этом тексте и сам Григорьев, запрограммировав в нём свою судьбу.
***
Над тобою мне тайная сила дана,
Это – сила звезды роковой.
Есть преданье – сама ты преданий полна –
Так послушай: бывает порой,
В небесах загорится, средь сонма светил,
Небывалое вдруг иногда,
И гореть ему ярко господь присудил –
Но падучая это звезда…
И сама ли нечистым огнем сожжена,
Или, звездному кругу чужда,
Серафимами свержена с неба она, –
Рассыпается прахом звезда;
И дано, говорят, той печальной звезде
Искушенье посеять одно,
Да лукавые сны, да страданье везде,
Где рассыпаться ей суждено.
Над тобою мне тайная сила дана,
Эту силу я знаю давно:
Так уносит в безбрежное море волна
За собой из залива судно,
Так, от дерева лист оторвавши, гроза
В вихре пыли его закружит,
И, с участьем следя, не увидят глаза,
Где кружится, куда он летит…
Над тобою мне тайная сила дана,
И тебя мне увлечь суждено,
И пускай ты горда, и пускай ты скрытна, –
Эту силу я понял давно.
Август 1843
В романсе «Над тобою мне тайная сила дана…», посвященном первой возлюбленной Антонине Корш, «падучая звезда» в большей мере связана с темой любви и непосредственно с образом лирической героини, гордой, скрытной, сеющей искушенье и страданье. Комета здесь – женщина, способная внушить роковую страсть (к слову, позднее в лирике Григорьева будет отыскан некий мужской вариант «кометы» – «метеор»).
С Антониной Корш поэт познакомился еще студентом. Эта девушка – племянница декана юридического факультета, где учился Григорьев. Она была красавицей из уважаемого в кругах дворянской интеллигенции Москвы дома. Поэт серьёзно увлёкся ею, «страстно до безумия», но не встретил ни тени взаимности. Григорьев грезил о том, чтобы его возлюбленная разорвала путы светских приличий и отдалась страстному порыву, стала «кометой», такой же, как он. Но Антонина не любила его. В силу этого и просто в силу своего характера она не годилась для роли эксцентричной и бесшабашной героини опоэтизированного любовного сюжета. Григорьев, конечно, видел и понимал это, так что романс «Над тобою мне тайная сила дана…» – только утопическая фантазия или поэтическая сублимация на любовную тему.
Это стихотворение включается в традицию такой любовной лирики, которая восходит к заговорам и приворотам, т. е. принадлежит к вовлекающе-воздействующим жанрам с характерной суггестивностью, фасцинацией, присутствием своеобразной любовной магии (вроде скальдических мансёнгов), вербального принуждающего эротического колдовства. Поэт вплетает в лирический сюжет астральную легенду, предлагая послушать её своей возлюбленной. Он вовлекает своего адресата в круг образов безбрежной морской стихии, завлекающей судно, загадочного вихря, грозы, уносящей листы, призывает на помощь господа и серафимов – словом, использует весь арсенал романтических образов, пришедшихся к месту.
Попытки «втянуть» предмет любви в свой сюжет посредством поэзии, «заразить» влюбленностью будут звучать в таких стихотворениях этого периода как «К Лавинии» (несколько произведений с таким названием), «Женщина», «Видения» и других. В них любовь неизменно предстаёт как борьба, как роковой мистический поединок, что сохранится у поэта и в будущих произведениях. Впрочем, в случае с Антониной Корш эта лирическая «ворожба» оказалось неэффективной. Она так и не поддалась настойчивости поэта и в 1845 году вышла замуж за известного московского историка и правоведа Константина Кавелина. Аполлон же спустя два года женился на ее младшей сестре Лидии, с которой впоследствии был несчастен в браке.
Да, я люблю его, громадный, гордый град,
Но не за то, за что другие;
Не здания его, не пышный блеск палат
И не граниты вековые
Я в нём люблю, о нет! Скорбящею душой
Я прозираю в нём иное –
Его страдание под ледяной корой,
Его страдание больное.
Пусть почву шаткую он заковал в гранит
И защитил её от моря,
И пусть сурово он в самом себе таит
Волненье радости и горя,
И пусть его река к стопам его несёт
И роскоши, и неги дани, –
На них отпечатлён тяжёлый след забот,
Людского пота и страданий.
И пусть горят светло огни его палат,
Пусть слышны в них веселья звуки, –
Обман, один обман! Они не заглушат
Безумно страшных стонов муки!
Страдание одно привык я подмечать,
В окне ль с богатою гардиной,
Иль в тёмном уголку, – везде его печать!
Страданье – уровень единый!
И в те часы, когда на город гордый мой
Ложится ночь без тьмы и тени,
Когда прозрачно всё, мелькает предо мной
Рой отвратительных видений…
Пусть ночь ясна, как день, пусть тихо всё вокруг,
Пусть всё прозрачно и спокойно, –
В покое том затих на время злой недуг,
И то – прозрачность язвы гнойной.
1 января 1845
Впервые это стихотворение напечатано вначале 1845 года в санкт-петербургском журнале «Репертуар и Пантеон», где Григорьев публиковался в основном как театральный критик. Вспоминая свой переезд из Москвы в северную столицу, спустя годы литератор писал: «Волею судеб, или, лучше сказать, неодолимою жаждою жизни, я был перенесен в другой мир. Это мир гоголевского Петербурга, Петербурга в эпоху его миражной оригинальности, в эпоху, когда существовала даже особенная петербуржская литература... В этом новом мире для меня промелькнула полоса жизни совершенно фантастической; над нравственной природой моей пронеслось странное, мистическое веяние – но, с другой стороны, я узнал, с его запахом довольно тусклым и цветом довольно грязным... странно-пошлый мир» («Время», 1862). Погружение в столичную жизнь открыло для Григорьева и её неприглядную изнанку.
Само начало приведенного стихотворения своей пояснительно-рассуждающей интонацией напоминают Лермонтова: «Люблю отчизну я, но странною любовью…» Признание в любви к Петербургу у Григорьева тоже «странное», оно требует значительных оговорок, уточняющих обмолвок, растолкований, так что невольно хочется воскликнуть: да любовь ли это? Последовательно отвергая утвержденные литературной традицией достоинства Петербурга, Григорьев выдвигает на первый план свою тему. Он любит этот город не «за пышный блеск палат» (XVIII век), не за «граниты вековые». Имеется в виду пушкинский «Медный всадник»:
Люблю тебя, Петра творенье,
Люблю твой строгий, стройный вид,
Невы державное теченье,
Береговой её гранит.
Лирический герой стихотворения любит Петербург за «страдание больное», за «тяжелый след забот». Поэт видит в городе «злой недуг», притихший на внешне спокойных ночных улицах, затаившийся и «в окне с богатою гардиной», и «в тёмном уголку». Повсюду ему мерещится обман, тяготы, лишения, муки. Мотив страдания вообще очень григорьевский. И здесь он пришелся как нельзя кстати и ко времени. Во-первых, в контексте исканий «натуральной школы» с её вниманием к петербургским подвалам и чердакам. Расцвет так называемого «гоголевского направления» в литературе приходится как раз на середину 1840-х гг. Во-вторых, Григорьев чутко ощутил надвигающуюся моду на особенное русское милосердие, воспетое классической литературой середины и второй половины XIX века (особенно Ф. М. Достоевским): любить не просто так, а «за страдания».
В этом стихотворении Григорьев перебрасывает мост между лермонтовским «Не верь себе» и некрасовским «Еду ли ночью по улице тёмной…» Ритм и строфическая организация стихотворений Лермонтова и Григорьева совпадают – это сочетание шестистопного ямба с четерёхстопным, а в финальной строфе у Лермонтова как раз говорится о всеобщих страданиях. Некрасовское произведение подхватывает мотив ночного Петербурга, в котором открываются трагические подробности частной жизни столичной бедноты. Григорьев еще не выписывает конкретного сюжета унижений, самопожертвований, как у Некрасова, не выводит «какую-то трагедию с подбитым глазом» (Г. Успенский), но в его замечательное описание петербургской белой ночи уже вкрадывается «рой отвратительных ведений».
Правда, если быть до конца строгим к Аполлону Григорьеву, то надо отметить, что и «отвращение» его заимствовано – ритмическим прецедентом для его «Города» будет стихотворение Пушкина «Воспоминание», где как раз речь идет о том же ночном городе с «полупрозрачной тенью». Финальные его строки такие:
И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.
Примечательно, что было еще одно «нелегальное» стихотворение Аполлона Григорьева с названием «Город», которое не публиковалось, но ходило в рукописных сборниках: «Великолепный град! пускай тебя иной…» (1846). Подобный своей строфической и метрической организацией этот текст является совершенно самостоятельным стихотворением, в котором многократно упомянутые «страдания» и «злая сила» «города грехов», иссушающая надежды юности, выписаны детальнее, с каким-то болезненным смакованием тягостных подробностей:
Но я – я чужд тебе, великолепный град.
Ни тихих слез, ни бешенного смеха
Не вырвет у меня ни твой больной разврат,
Ни над святыней жалкая потеха.
Тебе уже ничем не удивить меня –
Ни гордостью дешевого безверья,
Ни коловратностью бессмысленного дня…
Нагнетание штрихов нравственной опустошенности, безверия, греховности города напоминает 66 сонет Шекспира, который, конечно, знал Григорьев. «Город-сказка, город-мечта» на наших глазах превращается в истощающего молодую жизнь монстра. Может быть, эта желчность была приобретена поэтом в революционно-анархистском кружке М. В. Петрашевского, куда он входит в эти годы. Но так много, как Аполлон Григорьев, Петербург, кажется, не ругал никто до него. Город так и не стал для него «своим», спустя два с половиной года поэт покидает северную столицу. Прощальное стихотворение («Прощание с Петербургом», 1846) звучит брутальной вариацией на лермонтовское «Прощай, немытая Россия…»:
Прощай, холодный и бесстрастный,
Великолепный град рабов,
Казарм, борделей и дворцов,
С твоею ночью гнойно-ясной,
С твоей холодностью ужасной
К ударам палок и кнутов…
***
О, говори хоть ты со мной,
Подруга семиструнная!
Душа полна такой тоской,
А ночь такая лунная!
Вон там звезда одна горит
Так ярко и мучительно,
Лучами сердце шевелит,
Дразня его язвительно.
Чего от сердца нужно ей?
Ведь знает без того она,
Что к ней тоскою долгих дней
Вся жизнь моя прикована…
И сердце ведает моё,
Отравою облитое,
Что я впивал в себя её
Дыханье ядовитое…
Я от зари и до зари
Тоскую, мучусь, сетую…
Допой же мне – договори
Ты песню недопетую.
Договори сестры твоей
Все недомолвки странные…
Смотри: звезда горит ярчей…
О, пой, моя желанная!
И до зари готов с тобой
Вести беседу эту я…
Договори лишь мне, допой
Ты песню недопетую!
1857
Это стихотворение из цикла «Борьба» (1857) – одно из самых известных произведений Аполлона Григорьева. После возвращения в Москву и вступления в брак без любви с Лидией Корш в 1847 году в поэтическом творчестве Григорьева наступает перерыв, несколько лет он совсем не пишет стихотворений. Зато на самое начало 1850-х приходится истинный расцвет его литературно-критической деятельности, связанный с работой в журнале «Москвитянин». Правда, в материально-финансовом отношении журнальная работа не давала достаточных средств, и литератор вынужден был преподавать право в Московском воспитательном доме. Как истинному «позднему романтику» для поэзии Григорьеву нужна была любовь, желательно мучительно безответная. Её он встретил в лице дочери своего сослуживца Леониды Визард. На момент знакомства ей было 16 лет (в одном из стихотворений цикла поэт называет возлюбленную «тихой девочкой с женской улыбкой»). Когда ей исполнилось восемнадцать, Григорьев признался девушке в страстных чувствах, но был отвергнут. А в 1856 году она вышла замуж за другого и уехала из Москвы. Внешний сюжет исчерпал себя, но внутренний для Григорьева длился еще долго, и исход его был неоднозначен. Цикл «Борьба» – лирическая летопись, отражающая перипетии разыгравшейся любовной драмы.
«О, говори хоть ты со мной…» – одно из напряженных мгновений этой драмы: внешне роковая любовная борьба уже проиграна, лирического героя накрывает волна безысходного одиночества, выливающегося в музыкальную медитацию, диалог со своей музой (поэтической душой), воплощенной в образе «гитары семиструнной». К ней обращена речь (песня) лирического «я», на ней он сфокусирован, из неё извлекает свои рыдающие звуки, она помогает ему завершить внутреннюю борьбу, «договорить», «допеть» «песню недопетую». Лирический герой стремится забыться в этой песенной стихии, в пьянящем, как бы «вздрагивающем» ритме вакхического романса.
Аполлон Григорьев, действительно, исполнял это произведение под аккомпанемент гитары, с которой обращался очень уверенно. Друг Григорьева по студенческой юности поэт Афанасий Фет вспоминал: «Смолоду он учился музыке… и хорошо играл на фортепиано, но, став страстным цыганистом, променял рояль на гитару, под которую слабым и дрожащим голосом пел цыганские песни. К вечернему чаю ко мне нередко собирались два, три приятеля-энтузиаста, и у нас завязывалась оживленная беседа. Входил Аполлон с гитарой и садился за нескончаемый самовар. Несмотря на бедный голосок, он доставлял искренностью и мастерством своего пения действительное наслаждение. Он собственно не пел, а как бы пунктиром обозначал музыкальный контур пьесы». Аккомпанемент договаривал недосказанное. Музыка в «О, говори хоть ты со мной…», к слову, тоже была авторской, хоть по характеру и подобной народной песне, как это зачастую свойственно романсу в его вершинных проявлениях.
Очарованье григорьевского стихотворения заключается в его лирической простоте. Образный ряд не выходит за границы мещанского «жестокого» романса: лунная ночь, тоскующее сердце, «отравою облитое», горящая звезда, «ядовитое дыханье», «странные недомолвки», «недопетая песня» – всё это вроде бы банально, это почти клише. Сам романтический образ переживания очень прост: бессонная лунная ночь, одинокий человек, кажется, слегка пьяный, с гитарой в руках вглядывается в звезду и остро переживает полноту своего бытия, на мгновение озарившегося высшим смыслом. Ему удается продлить, «остановить» это поэтическое мгновение в форме романса. Здесь простота – это синоним поэтичности.
«Благо вам, бездомному и неспокойному варягу, если у вас есть две, три, четыре сотни рублей, которые вы можете кинуть задаром, – о! тогда, уверяю вас честью порядочного зеваки, – вы кинетесь к цыганам, броситесь в ураган этих диких, страстных, томительно-странных песен», – писал Аполлон Григорьев. «Страстный цыганист», как сказал о нём Фет, считал представителей этого этноса наделенными исключительным артистизмом, «непосредственной восприимчивостью», «врождёнными музыкально-гармоническими способностями». Именно в цыганском преломлении полнее всего воспринимает поэт природу народного творчества, воплотившуюся в его «Венгерке».
Стихия цыганского романса сводила воедино главные линии поэтических исканий Аполлона Григорьева: напряженную эмоциональность, романтическое одиночество, опору на народную традицию, глубокую выстраданность личной темы, музыкальность, наконец, примиряющий всё это романсный мелодраматизм. В рассказе «Великий трагик» поэт так комментирует своё произведение: «Широкая и хватающая за душу, стонущая, поющая и горько-юмористическая “Венгерка”». А Фет в посвященном Григорьеву «Кактусе» писал о «тоскливом разгуле погибшего счастья», прорывающегося в этом цыганском романсе. Действительно, это произведение – музыкально-поэтическая кульминация григорьевской «Борьбы», апофеоз бегства от гнетущего одиночества, вызванного неразделенной любовью, в вакханалию неистового цыганского веселья, неудержимого и губительного. Лирический герой становится частью общего хора жизни. Она воссоздана как карнавальная стихия с её амбивалентностью разгульного праздничного буйства и тоски по погибшему счастью, топимой в вине. Эта тоска здесь разделена с другими, понята как часть общей и родной всем сладостной боли существования. «Буйное похмелье», «горькое веселье», «сладострастье баядерки» сливаются в «злых» «ноющих» квинтах гитарной музыки.
В «Венгерке» оживает древнее хоровое начало лирики: переживание одного субъекта вызвучивается множеством голосов. В художественном мире стихотворения полифонически соприсутствует несколько точек зрения. Здесь есть отвергнутый горемыка, заглушающий тоску в буйном похмелье, участник оргии, есть и вполне трезвый наблюдатель общего действа, музыкант с гитарой, рапсод, посвящающий нас в сюжет. Есть, наконец, чисто цыганская точка зрения, вводимая особой лексикой («чибиряк» – гуляка, щёголь, «басаната» – красавица). Кстати, эта позиция сообщает действу какой-то мрачно-магический оттенок («бесовский гам»). И это понятно – ведь вытравить из сердца в результате этой вакханалии надо не что иное как любовь – без дьявола не обойтись. Развитие лирического сюжета стремится именно к этой магической развязке – уничтожению любви, в этом смысл всей поэтической ворожбы, разворачивающейся перед нами. Насильственное забвение любви предстает почти как ритуальное убийство, поэтому у чутких интерпретаторов этого текста неизменно появляется характеристика «зловещий» (например, у Сергея Носова: «зловещий хаос оргии»).
Есть в «Венгерке» тот, кто способен на чистом русском литературном языке точно, ёмко и виртуозно выразить происходящее (например, эротическое описание откровенной пляски со «страстными содроганиями»: «Шумно скачут сверху вниз…» и т. д.). Есть здесь и совершенно «мужицкий» говор («оченно уж скверно»). Поэтическая речь лишь внешне монологична, но голоса принадлежат не одному человеку – их множество. Чисто технически хор отчетливо разделяется на два полухория («Две гитары, зазвенев…»). Это поддержано интонационно, что отражает графическая организация стихотворения: стихи, смещенные вправо, это «реплики» второго полухория, который подхватывает тему первого, подливает масла в огонь, вторит основному голосу, уточняет, интонирует оттенки смысла, создаёт те или иные акценты, подначивает – усиливает боль.
Композиция лишь на первый взгляд представляется потоком ассоциаций, хаосом. В действительности перед нами выстроенная лирическая пьеса со своим чётким внутренней логикой. Прелюдия «Две гитары, зазвенев…» вводит в ситуацию исполнения, намечается сюжет, далее формулируется проблема «Как и вправду не любить?», как вытравить любовь? Появляется цыганская точка зрения, затем начинается разгул, ритуальная пляска («Шумно скачут сверху вниз...»). Колдовство нарастает, но тоска сразу не отступает, она только сильнее разжигается («Что же ноешь ты, мое / Ретиво сердечко? / Я увидел у нее / На руке колечко!»). Как заклинание, повторяется «Ты другому отдана / Без возврата, без возврата…», и чародейство подходит к своей кульминации и достигает цели: «В безобразнейший хаос / Вопля и стенанья / Всё мучительно слилось. / Это – миг прощанья. / Уходи же, уходи, / Светлое виденье!..» Любовь изгоняется.
В «Венгерке» явлен «предел» лирики Григорьева, дальше можно было двигаться, лишь варьируя то, что было сделано. В цыганской теме Григорьев шагнул, должно быть, дальше Пушкина. Сама её подача, поэтический нерв после Григорьева оказались очень живучи в отечественной поэзии. Её влияние ощутил Александр Блок, написавший, кстати, замечательную статью об Аполлоне Григорьеве «Судьба Аполлона Григорьева». Без этих цыганских опытов в «Борьбе» не было бы «Моей цыганской» Владимира Высоцкого и некоторых вещей Александра Галича.
Цыганская венгерка
Две гитары, зазвенев,
Жалобно заныли…
С детства памятный напев,
Старый друг мой – ты ли?
Как тебя мне не узнать?
На тебе лежит печать
Буйного похмелья,
Горького веселья!
Это ты, загул лихой,
Ты – слиянье грусти злой
С сладострастьем баядерки –
Ты, мотив венгерки!
Квинты резко дребезжат,
Сыплют дробью звуки…
Звуки ноют и визжат,
Словно стоны муки.
Что за горе? Плюнь, да пей!
Ты завей его, завей
Веревочкой горе!
Топи тоску в море!
Вот проходка по баскам
С удалью небрежной,
А за нею – звон и гам
Буйный и мятежный.
Перебор… и квинта вновь
Ноет-завывает;
Приливает к сердцу кровь,
Голова пылает.
Чибиряк, чибиряк, чибиряшечка,
С голубыми ты глазами, моя душечка!
Замолчи, не занывай,
Лопни, квинта злая!
Ты про них не поминай…
Без тебя их знаю!
В них хоть раз бы поглядеть
Прямо, ясно, смело…
А потом и умереть –
Плевое уж дело.
Как и вправду не любить?
Это не годится!
Но, что сил хватает жить,
Надо подивиться!
Соберись и умирать,
Не придет проститься!
Станут люди толковать:
Это не годится!
Отчего б не годилось,
Говоря примерно?
Значит, просто все хоть брось…
Оченно уж скверно!
Доля ж, доля ты моя,
Ты лихая доля!
Уж тебя сломил бы я,
Кабы только воля!
Уж была б она моя,
Крепко бы любила…
Да лютая та змея,
Доля, – жизнь сгубила.
По рукам и по ногам
Спутала-связала,
По бессонныим ночам
Сердце иссосала!
Как болит, то ли болит,
Болит сердце — ноет…
Вот что квинта говорит,
Что басок так воет.
………………………….
………………………….
Шумно скачут сверху вниз
Звуки врассыпную,
Зазвенели, заплелись
В пляску круговую.
Словно табор целый здесь,
С визгом, свистом, криком
Заходил с восторгом весь
В упоеньи диком.
Звуки шепотом журчат
Сладострастной речи…
Обнаженные дрожат
Груди, руки, плечи.
Звуки все напоены
Негою лобзаний.
Звуки воплями полны
Страстных содроганий…
Ба́сан, басан, басана́,
Басана́та, басаната,
Ты другому отдана
Без возврата, без возврата…
Что за дело? ты моя!
Разве любит он, как я?
Нет – уж это дудки!
Доля злая ты моя,
Глупы эти шутки!
Нам с тобой, моя душа,
Жизнью жить одною,
Жизнь вдвоем так хороша,
Порознь – горе злое!
Эх ты, жизнь, моя жизнь…
К сердцу сердцем прижмись!
На тебе греха не будет,
А меня пусть люди судят,
Меня бог простит…
Что же ноешь ты, мое
Ретиво сердечко?
Я увидел у нее
На руке колечко!..
Басан, басан, басана,
Басаната, басаната!
Ты другому отдана
Без возврата, без возврата!
Эх-ма, ты завей
Веревочкой горе…
Загуляй да запей,
Топи тоску в море!
Вновь унылый перебор,
Звуки плачут снова…
Для чего немой укор?
Вымолви хоть слово!
Я у ног твоих – смотри –
С смертною тоскою,
Говори же, говори,
Сжалься надо мною!
Неужель я виноват
Тем, что из-за взгляда
Твоего я был бы рад
Вынесть муки ада?
Что тебя сгубил бы я,
И себя с тобою…
Лишь бы ты была моя,
Навсегда со мною.
Лишь не знать бы только нам
Никогда, ни здесь, ни там
Расставанья муки…
Слышишь… вновь бесовский гам,
Вновь стремятся звуки…
В безобразнейший хаос
Вопля и стенанья
Все мучительно слилось.
Это – миг прощанья.
Уходи же, уходи,
Светлое виденье!..
У меня огонь в груди
И в крови волненье.
Милый друг, прости-прощай,
Прощай – будь здорова!
Занывай же, занывай,
Злая квинта, снова!
Как от муки завизжи,
Как дитя от боли,
Всею скорбью дребезжи
Распроклятой доли!
Пусть больнее и больней
Занывают звуки,
Чтобы сердце поскорей
Лопнуло от муки!
1857
Антиномичность натуры и присутствие неутихающего внутреннего бунтарства Григорьева, наложившее отпечаток на всю его судьбу и творческий путь, были отмечены многими современниками поэта. Яков Полонский писал о своём приятеле: «Я знал Григорьева как идеального благонравного и послушного мальчика, в студенческой форме, боящегося вернуться домой позднее 9 часов, и знал его как забулдыгу. Помню Григорьева, проповедующего поклонение русскому кнуту – и поющего песню, им положенную на музыку “Долго нас помещики душили, становые били!”. Помню его не верующим ни в бога, ни в чёрта – и в церкви на коленях молящегося до кровавого пота. Помню его как скептика, и как мистика… Правдивейшим из людей – и льстящим графу Кулешову и его ребяческим произведениям!»
Периоды отчаяния и мрачной подавленности чередуются в жизни поэта со вспышками деятельной энергии. На протяжении своей литературной деятельности Григорьев сотрудничал cо многими изданиями («Москвитянин», «Русская беседа», «Время», «Эпоха», «Библиотека для чтения», «Сын отечества», «Русский вестник», «Якорь» и др.), но из-за нежелания и неумения по-настоящему примкнуть к какой-либо литературно-общественной «партии», нигде он не становился «своим». Поэт вступил в ряды масонов, что отражено в его поэтическом цикле «Гимны» (1845), но и здесь стоял особняком. Аполлон Григорьев считал себя представителем «болезненной поэзии», принадлежащим к числу «русских скитальцев», вечно ищущих, неустроенных натур.
Если случалась в его жизни любовь, то чаще всего беспомощно безответная. Так было в юности поэта в отношениях с Антониной Корш и позднее, в зрелый период жизни – с Леонидой Визард. Результатом этих отношений явились лишь лирические циклы («Стихотворения Аполлона Григорьева», 1846 г. и «Борьба», 1857 г.) и опять же чудовищное пьянство, сгубившее здоровье Аполлона. В официальном браке поэт был глубоко несчастен, а поздняя взаимная любовь к Марии Дубровской, в подробностях рассказанная в поэме «Вверх по Волге», имела шлейф скандальности (эта возлюбленная Григорьева в прошлом была публичной женщиной).
Определяющей чертой личности Григорьева было ощущение некого «гамлетизма», своей экзистенциальной неустроенности и сопутствующего этому социального «одиночества», которое поэт болезненно переживал в качестве сквозного мотива своего лирического творчества. Отсюда и его запоздалый романтизм, и «цыганщина», и «надрывы мещанской тоски», ставшие визитными карточками григорьевского поэтического стиля. Чуткий Белинский несколько иронично и при этом точно писал о еще молодом поэте: «Григорьев – почти неизменный герой своих стихотворений. Он – певец вечно одного и того же предмета – собственного своего страдания. Какое это страдание, отчего оно – бог весть!» Белинский не дожил до выхода лучшего сборника Григорьева «Борьба», где по-настоящему проявилось его «лица необщее выражение».
1. «Комета»: поэтический манифест начинающего поэта
Когда средь сонма звезд, размеренно и стройно,
Как звуков перелив, одна вослед другой,
Определенный путь свершающих спокойно,
Комета полетит неправильной чертой,
Недосозда́нная, вся полная раздора,
Невзнузданных стихий неистового спора,
Горя еще сама и на пути своем
Грозя иным звездам стремленьем и огнем,
Что нужды ей тогда до общего смущенья,
До разрушения гармонии?.. Она
Из лона отчего, из родника творенья
В созданья стройный круг борьбою послана,
Да совершит путем борьбы и испытанья
Цель очищения и цель самосозданья.
Июнь 1843
Первая публикация Аполлона Григорьева-поэта состоялась в 1843 году в журнале «Москвитянин» под псевдонимом А. Трисмегистов. Вчерашний талантливый студент полон амбиций, философских поисков (организовал у себя дома философический кружок), пишет стихи, неплохо поёт под аккомпанемент гитары, правда, слегка зациклен на себе, что, впрочем, для начинающего поэта обыкновенно. Сам выбор псевдонима представляет собой игру с читателем (Гермес Трисмегист – мифический пророк и философ, приносящий людям через священную речь новости из горнего мира, оккультное божество). Григорьев предупреждает читателя, что в его стихах присутствуют «тёмные места», смысл которых покажется непосвященным герметичным, нужно вдуматься и расшифровать смысл той или иной аллегории. Литературному сообществу такая игра показалась надуманной и несвоевременной, романтический мистицизм остался в прошлом, а 1840-е годы было временем людей практичных и деловых. Темноватость григорьевского слога показалась неприемлемой. Но поэт только ищет свой путь. Позднее произведения этих лет будут собраны в первый сборник «Стихотворения Аполлона Григорьева».
Сонет «Комета» (1843), помещенный среди первых текстов этого сборника, является поэтическим манифестом, попыткой самоопределения автора на поэтическом небосводе, а где-то и стремлением уяснить своё уникальное место в мироздании. Общий смысл аллегории в этом стихотворении достаточно прозрачен, он восходит к пушкинскому «Портрету»: «Как беззаконная комета в кругу рассчитанных светил». «Размеренному и стройному», а потому гармоничному и законосообразному движению всех небесных тел поэт противопоставляет непредсказуемый полёт кометы, движущейся «неправильной чертой» по неожиданной своевольной траектории. Автор подчёркивает незавершенность, открытость программы её существования в ритмически выделенном окказиональном эпитете «недосозда́нная». Комете всё еще предстоит. Она не в ладу не только с окружающим упорядоченным, почти механизированным космосом, но и с самой собой («вся полная раздора»). Это неистовая Эрида, грозящая всему разрушением, и поэт, выражающий себя через этот образ, – буйный нон-конформист, пренебрегающий общественным мнением и реакцией окружающих: «что нужды ей до общего смущенья?» Комета - «апофеоз григорьевского бунтарства», «мятежная провозвестница будущих потрясений», пишет Сергей Носов в книге «Аполлон Григорьев. Судьба и творчество».
Поэт предлагает своеобразную поэтическую космогонию в духе философии романтиков: она явилась из «родника творенья», и в результате «борьбы» послана в мироздание с одной целью – обрести самоё себя. Довершить творение кометы, закончить её созидание способна лишь она сама. Это заявлено в финальном пуанте сонета. Можно расслышать здесь влияние философской лирики Тютчева, следы тяжеловатого синтаксиса Баратынского, отголоски избраннического одиночества Лермонтова, чрезмерную опору на идею пушкинского «Портрета» (Белинский открыто упрекнул Григорьева во вторичности), но всё же сказался в этом тексте и сам Григорьев, запрограммировав в нём свою судьбу.
2. «Над тобою мне тайная сила дана…»: неудавшийся приворот
***
Над тобою мне тайная сила дана,
Это – сила звезды роковой.
Есть преданье – сама ты преданий полна –
Так послушай: бывает порой,
В небесах загорится, средь сонма светил,
Небывалое вдруг иногда,
И гореть ему ярко господь присудил –
Но падучая это звезда…
И сама ли нечистым огнем сожжена,
Или, звездному кругу чужда,
Серафимами свержена с неба она, –
Рассыпается прахом звезда;
И дано, говорят, той печальной звезде
Искушенье посеять одно,
Да лукавые сны, да страданье везде,
Где рассыпаться ей суждено.
Над тобою мне тайная сила дана,
Эту силу я знаю давно:
Так уносит в безбрежное море волна
За собой из залива судно,
Так, от дерева лист оторвавши, гроза
В вихре пыли его закружит,
И, с участьем следя, не увидят глаза,
Где кружится, куда он летит…
Над тобою мне тайная сила дана,
И тебя мне увлечь суждено,
И пускай ты горда, и пускай ты скрытна, –
Эту силу я понял давно.
Август 1843
В романсе «Над тобою мне тайная сила дана…», посвященном первой возлюбленной Антонине Корш, «падучая звезда» в большей мере связана с темой любви и непосредственно с образом лирической героини, гордой, скрытной, сеющей искушенье и страданье. Комета здесь – женщина, способная внушить роковую страсть (к слову, позднее в лирике Григорьева будет отыскан некий мужской вариант «кометы» – «метеор»).
С Антониной Корш поэт познакомился еще студентом. Эта девушка – племянница декана юридического факультета, где учился Григорьев. Она была красавицей из уважаемого в кругах дворянской интеллигенции Москвы дома. Поэт серьёзно увлёкся ею, «страстно до безумия», но не встретил ни тени взаимности. Григорьев грезил о том, чтобы его возлюбленная разорвала путы светских приличий и отдалась страстному порыву, стала «кометой», такой же, как он. Но Антонина не любила его. В силу этого и просто в силу своего характера она не годилась для роли эксцентричной и бесшабашной героини опоэтизированного любовного сюжета. Григорьев, конечно, видел и понимал это, так что романс «Над тобою мне тайная сила дана…» – только утопическая фантазия или поэтическая сублимация на любовную тему.
Это стихотворение включается в традицию такой любовной лирики, которая восходит к заговорам и приворотам, т. е. принадлежит к вовлекающе-воздействующим жанрам с характерной суггестивностью, фасцинацией, присутствием своеобразной любовной магии (вроде скальдических мансёнгов), вербального принуждающего эротического колдовства. Поэт вплетает в лирический сюжет астральную легенду, предлагая послушать её своей возлюбленной. Он вовлекает своего адресата в круг образов безбрежной морской стихии, завлекающей судно, загадочного вихря, грозы, уносящей листы, призывает на помощь господа и серафимов – словом, использует весь арсенал романтических образов, пришедшихся к месту.
Попытки «втянуть» предмет любви в свой сюжет посредством поэзии, «заразить» влюбленностью будут звучать в таких стихотворениях этого периода как «К Лавинии» (несколько произведений с таким названием), «Женщина», «Видения» и других. В них любовь неизменно предстаёт как борьба, как роковой мистический поединок, что сохранится у поэта и в будущих произведениях. Впрочем, в случае с Антониной Корш эта лирическая «ворожба» оказалось неэффективной. Она так и не поддалась настойчивости поэта и в 1845 году вышла замуж за известного московского историка и правоведа Константина Кавелина. Аполлон же спустя два года женился на ее младшей сестре Лидии, с которой впоследствии был несчастен в браке.
3. «Город»: Петербург Аполлона Григорьева
Да, я люблю его, громадный, гордый град,
Но не за то, за что другие;
Не здания его, не пышный блеск палат
И не граниты вековые
Я в нём люблю, о нет! Скорбящею душой
Я прозираю в нём иное –
Его страдание под ледяной корой,
Его страдание больное.
Пусть почву шаткую он заковал в гранит
И защитил её от моря,
И пусть сурово он в самом себе таит
Волненье радости и горя,
И пусть его река к стопам его несёт
И роскоши, и неги дани, –
На них отпечатлён тяжёлый след забот,
Людского пота и страданий.
И пусть горят светло огни его палат,
Пусть слышны в них веселья звуки, –
Обман, один обман! Они не заглушат
Безумно страшных стонов муки!
Страдание одно привык я подмечать,
В окне ль с богатою гардиной,
Иль в тёмном уголку, – везде его печать!
Страданье – уровень единый!
И в те часы, когда на город гордый мой
Ложится ночь без тьмы и тени,
Когда прозрачно всё, мелькает предо мной
Рой отвратительных видений…
Пусть ночь ясна, как день, пусть тихо всё вокруг,
Пусть всё прозрачно и спокойно, –
В покое том затих на время злой недуг,
И то – прозрачность язвы гнойной.
1 января 1845
Впервые это стихотворение напечатано вначале 1845 года в санкт-петербургском журнале «Репертуар и Пантеон», где Григорьев публиковался в основном как театральный критик. Вспоминая свой переезд из Москвы в северную столицу, спустя годы литератор писал: «Волею судеб, или, лучше сказать, неодолимою жаждою жизни, я был перенесен в другой мир. Это мир гоголевского Петербурга, Петербурга в эпоху его миражной оригинальности, в эпоху, когда существовала даже особенная петербуржская литература... В этом новом мире для меня промелькнула полоса жизни совершенно фантастической; над нравственной природой моей пронеслось странное, мистическое веяние – но, с другой стороны, я узнал, с его запахом довольно тусклым и цветом довольно грязным... странно-пошлый мир» («Время», 1862). Погружение в столичную жизнь открыло для Григорьева и её неприглядную изнанку.
Само начало приведенного стихотворения своей пояснительно-рассуждающей интонацией напоминают Лермонтова: «Люблю отчизну я, но странною любовью…» Признание в любви к Петербургу у Григорьева тоже «странное», оно требует значительных оговорок, уточняющих обмолвок, растолкований, так что невольно хочется воскликнуть: да любовь ли это? Последовательно отвергая утвержденные литературной традицией достоинства Петербурга, Григорьев выдвигает на первый план свою тему. Он любит этот город не «за пышный блеск палат» (XVIII век), не за «граниты вековые». Имеется в виду пушкинский «Медный всадник»:
Люблю тебя, Петра творенье,
Люблю твой строгий, стройный вид,
Невы державное теченье,
Береговой её гранит.
Лирический герой стихотворения любит Петербург за «страдание больное», за «тяжелый след забот». Поэт видит в городе «злой недуг», притихший на внешне спокойных ночных улицах, затаившийся и «в окне с богатою гардиной», и «в тёмном уголку». Повсюду ему мерещится обман, тяготы, лишения, муки. Мотив страдания вообще очень григорьевский. И здесь он пришелся как нельзя кстати и ко времени. Во-первых, в контексте исканий «натуральной школы» с её вниманием к петербургским подвалам и чердакам. Расцвет так называемого «гоголевского направления» в литературе приходится как раз на середину 1840-х гг. Во-вторых, Григорьев чутко ощутил надвигающуюся моду на особенное русское милосердие, воспетое классической литературой середины и второй половины XIX века (особенно Ф. М. Достоевским): любить не просто так, а «за страдания».
В этом стихотворении Григорьев перебрасывает мост между лермонтовским «Не верь себе» и некрасовским «Еду ли ночью по улице тёмной…» Ритм и строфическая организация стихотворений Лермонтова и Григорьева совпадают – это сочетание шестистопного ямба с четерёхстопным, а в финальной строфе у Лермонтова как раз говорится о всеобщих страданиях. Некрасовское произведение подхватывает мотив ночного Петербурга, в котором открываются трагические подробности частной жизни столичной бедноты. Григорьев еще не выписывает конкретного сюжета унижений, самопожертвований, как у Некрасова, не выводит «какую-то трагедию с подбитым глазом» (Г. Успенский), но в его замечательное описание петербургской белой ночи уже вкрадывается «рой отвратительных ведений».
Правда, если быть до конца строгим к Аполлону Григорьеву, то надо отметить, что и «отвращение» его заимствовано – ритмическим прецедентом для его «Города» будет стихотворение Пушкина «Воспоминание», где как раз речь идет о том же ночном городе с «полупрозрачной тенью». Финальные его строки такие:
И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.
Примечательно, что было еще одно «нелегальное» стихотворение Аполлона Григорьева с названием «Город», которое не публиковалось, но ходило в рукописных сборниках: «Великолепный град! пускай тебя иной…» (1846). Подобный своей строфической и метрической организацией этот текст является совершенно самостоятельным стихотворением, в котором многократно упомянутые «страдания» и «злая сила» «города грехов», иссушающая надежды юности, выписаны детальнее, с каким-то болезненным смакованием тягостных подробностей:
Но я – я чужд тебе, великолепный град.
Ни тихих слез, ни бешенного смеха
Не вырвет у меня ни твой больной разврат,
Ни над святыней жалкая потеха.
Тебе уже ничем не удивить меня –
Ни гордостью дешевого безверья,
Ни коловратностью бессмысленного дня…
Нагнетание штрихов нравственной опустошенности, безверия, греховности города напоминает 66 сонет Шекспира, который, конечно, знал Григорьев. «Город-сказка, город-мечта» на наших глазах превращается в истощающего молодую жизнь монстра. Может быть, эта желчность была приобретена поэтом в революционно-анархистском кружке М. В. Петрашевского, куда он входит в эти годы. Но так много, как Аполлон Григорьев, Петербург, кажется, не ругал никто до него. Город так и не стал для него «своим», спустя два с половиной года поэт покидает северную столицу. Прощальное стихотворение («Прощание с Петербургом», 1846) звучит брутальной вариацией на лермонтовское «Прощай, немытая Россия…»:
Прощай, холодный и бесстрастный,
Великолепный град рабов,
Казарм, борделей и дворцов,
С твоею ночью гнойно-ясной,
С твоей холодностью ужасной
К ударам палок и кнутов…
4. «О, говори хоть ты со мной…»: «жестокий» романс
***
О, говори хоть ты со мной,
Подруга семиструнная!
Душа полна такой тоской,
А ночь такая лунная!
Вон там звезда одна горит
Так ярко и мучительно,
Лучами сердце шевелит,
Дразня его язвительно.
Чего от сердца нужно ей?
Ведь знает без того она,
Что к ней тоскою долгих дней
Вся жизнь моя прикована…
И сердце ведает моё,
Отравою облитое,
Что я впивал в себя её
Дыханье ядовитое…
Я от зари и до зари
Тоскую, мучусь, сетую…
Допой же мне – договори
Ты песню недопетую.
Договори сестры твоей
Все недомолвки странные…
Смотри: звезда горит ярчей…
О, пой, моя желанная!
И до зари готов с тобой
Вести беседу эту я…
Договори лишь мне, допой
Ты песню недопетую!
1857
Это стихотворение из цикла «Борьба» (1857) – одно из самых известных произведений Аполлона Григорьева. После возвращения в Москву и вступления в брак без любви с Лидией Корш в 1847 году в поэтическом творчестве Григорьева наступает перерыв, несколько лет он совсем не пишет стихотворений. Зато на самое начало 1850-х приходится истинный расцвет его литературно-критической деятельности, связанный с работой в журнале «Москвитянин». Правда, в материально-финансовом отношении журнальная работа не давала достаточных средств, и литератор вынужден был преподавать право в Московском воспитательном доме. Как истинному «позднему романтику» для поэзии Григорьеву нужна была любовь, желательно мучительно безответная. Её он встретил в лице дочери своего сослуживца Леониды Визард. На момент знакомства ей было 16 лет (в одном из стихотворений цикла поэт называет возлюбленную «тихой девочкой с женской улыбкой»). Когда ей исполнилось восемнадцать, Григорьев признался девушке в страстных чувствах, но был отвергнут. А в 1856 году она вышла замуж за другого и уехала из Москвы. Внешний сюжет исчерпал себя, но внутренний для Григорьева длился еще долго, и исход его был неоднозначен. Цикл «Борьба» – лирическая летопись, отражающая перипетии разыгравшейся любовной драмы.
«О, говори хоть ты со мной…» – одно из напряженных мгновений этой драмы: внешне роковая любовная борьба уже проиграна, лирического героя накрывает волна безысходного одиночества, выливающегося в музыкальную медитацию, диалог со своей музой (поэтической душой), воплощенной в образе «гитары семиструнной». К ней обращена речь (песня) лирического «я», на ней он сфокусирован, из неё извлекает свои рыдающие звуки, она помогает ему завершить внутреннюю борьбу, «договорить», «допеть» «песню недопетую». Лирический герой стремится забыться в этой песенной стихии, в пьянящем, как бы «вздрагивающем» ритме вакхического романса.
Аполлон Григорьев, действительно, исполнял это произведение под аккомпанемент гитары, с которой обращался очень уверенно. Друг Григорьева по студенческой юности поэт Афанасий Фет вспоминал: «Смолоду он учился музыке… и хорошо играл на фортепиано, но, став страстным цыганистом, променял рояль на гитару, под которую слабым и дрожащим голосом пел цыганские песни. К вечернему чаю ко мне нередко собирались два, три приятеля-энтузиаста, и у нас завязывалась оживленная беседа. Входил Аполлон с гитарой и садился за нескончаемый самовар. Несмотря на бедный голосок, он доставлял искренностью и мастерством своего пения действительное наслаждение. Он собственно не пел, а как бы пунктиром обозначал музыкальный контур пьесы». Аккомпанемент договаривал недосказанное. Музыка в «О, говори хоть ты со мной…», к слову, тоже была авторской, хоть по характеру и подобной народной песне, как это зачастую свойственно романсу в его вершинных проявлениях.
Очарованье григорьевского стихотворения заключается в его лирической простоте. Образный ряд не выходит за границы мещанского «жестокого» романса: лунная ночь, тоскующее сердце, «отравою облитое», горящая звезда, «ядовитое дыханье», «странные недомолвки», «недопетая песня» – всё это вроде бы банально, это почти клише. Сам романтический образ переживания очень прост: бессонная лунная ночь, одинокий человек, кажется, слегка пьяный, с гитарой в руках вглядывается в звезду и остро переживает полноту своего бытия, на мгновение озарившегося высшим смыслом. Ему удается продлить, «остановить» это поэтическое мгновение в форме романса. Здесь простота – это синоним поэтичности.
5. «Цыганская венгерка»: тайнодействие уничтожения любви
«Благо вам, бездомному и неспокойному варягу, если у вас есть две, три, четыре сотни рублей, которые вы можете кинуть задаром, – о! тогда, уверяю вас честью порядочного зеваки, – вы кинетесь к цыганам, броситесь в ураган этих диких, страстных, томительно-странных песен», – писал Аполлон Григорьев. «Страстный цыганист», как сказал о нём Фет, считал представителей этого этноса наделенными исключительным артистизмом, «непосредственной восприимчивостью», «врождёнными музыкально-гармоническими способностями». Именно в цыганском преломлении полнее всего воспринимает поэт природу народного творчества, воплотившуюся в его «Венгерке».
Стихия цыганского романса сводила воедино главные линии поэтических исканий Аполлона Григорьева: напряженную эмоциональность, романтическое одиночество, опору на народную традицию, глубокую выстраданность личной темы, музыкальность, наконец, примиряющий всё это романсный мелодраматизм. В рассказе «Великий трагик» поэт так комментирует своё произведение: «Широкая и хватающая за душу, стонущая, поющая и горько-юмористическая “Венгерка”». А Фет в посвященном Григорьеву «Кактусе» писал о «тоскливом разгуле погибшего счастья», прорывающегося в этом цыганском романсе. Действительно, это произведение – музыкально-поэтическая кульминация григорьевской «Борьбы», апофеоз бегства от гнетущего одиночества, вызванного неразделенной любовью, в вакханалию неистового цыганского веселья, неудержимого и губительного. Лирический герой становится частью общего хора жизни. Она воссоздана как карнавальная стихия с её амбивалентностью разгульного праздничного буйства и тоски по погибшему счастью, топимой в вине. Эта тоска здесь разделена с другими, понята как часть общей и родной всем сладостной боли существования. «Буйное похмелье», «горькое веселье», «сладострастье баядерки» сливаются в «злых» «ноющих» квинтах гитарной музыки.
В «Венгерке» оживает древнее хоровое начало лирики: переживание одного субъекта вызвучивается множеством голосов. В художественном мире стихотворения полифонически соприсутствует несколько точек зрения. Здесь есть отвергнутый горемыка, заглушающий тоску в буйном похмелье, участник оргии, есть и вполне трезвый наблюдатель общего действа, музыкант с гитарой, рапсод, посвящающий нас в сюжет. Есть, наконец, чисто цыганская точка зрения, вводимая особой лексикой («чибиряк» – гуляка, щёголь, «басаната» – красавица). Кстати, эта позиция сообщает действу какой-то мрачно-магический оттенок («бесовский гам»). И это понятно – ведь вытравить из сердца в результате этой вакханалии надо не что иное как любовь – без дьявола не обойтись. Развитие лирического сюжета стремится именно к этой магической развязке – уничтожению любви, в этом смысл всей поэтической ворожбы, разворачивающейся перед нами. Насильственное забвение любви предстает почти как ритуальное убийство, поэтому у чутких интерпретаторов этого текста неизменно появляется характеристика «зловещий» (например, у Сергея Носова: «зловещий хаос оргии»).
Есть в «Венгерке» тот, кто способен на чистом русском литературном языке точно, ёмко и виртуозно выразить происходящее (например, эротическое описание откровенной пляски со «страстными содроганиями»: «Шумно скачут сверху вниз…» и т. д.). Есть здесь и совершенно «мужицкий» говор («оченно уж скверно»). Поэтическая речь лишь внешне монологична, но голоса принадлежат не одному человеку – их множество. Чисто технически хор отчетливо разделяется на два полухория («Две гитары, зазвенев…»). Это поддержано интонационно, что отражает графическая организация стихотворения: стихи, смещенные вправо, это «реплики» второго полухория, который подхватывает тему первого, подливает масла в огонь, вторит основному голосу, уточняет, интонирует оттенки смысла, создаёт те или иные акценты, подначивает – усиливает боль.
Композиция лишь на первый взгляд представляется потоком ассоциаций, хаосом. В действительности перед нами выстроенная лирическая пьеса со своим чётким внутренней логикой. Прелюдия «Две гитары, зазвенев…» вводит в ситуацию исполнения, намечается сюжет, далее формулируется проблема «Как и вправду не любить?», как вытравить любовь? Появляется цыганская точка зрения, затем начинается разгул, ритуальная пляска («Шумно скачут сверху вниз...»). Колдовство нарастает, но тоска сразу не отступает, она только сильнее разжигается («Что же ноешь ты, мое / Ретиво сердечко? / Я увидел у нее / На руке колечко!»). Как заклинание, повторяется «Ты другому отдана / Без возврата, без возврата…», и чародейство подходит к своей кульминации и достигает цели: «В безобразнейший хаос / Вопля и стенанья / Всё мучительно слилось. / Это – миг прощанья. / Уходи же, уходи, / Светлое виденье!..» Любовь изгоняется.
В «Венгерке» явлен «предел» лирики Григорьева, дальше можно было двигаться, лишь варьируя то, что было сделано. В цыганской теме Григорьев шагнул, должно быть, дальше Пушкина. Сама её подача, поэтический нерв после Григорьева оказались очень живучи в отечественной поэзии. Её влияние ощутил Александр Блок, написавший, кстати, замечательную статью об Аполлоне Григорьеве «Судьба Аполлона Григорьева». Без этих цыганских опытов в «Борьбе» не было бы «Моей цыганской» Владимира Высоцкого и некоторых вещей Александра Галича.
Цыганская венгерка
Две гитары, зазвенев,
Жалобно заныли…
С детства памятный напев,
Старый друг мой – ты ли?
Как тебя мне не узнать?
На тебе лежит печать
Буйного похмелья,
Горького веселья!
Это ты, загул лихой,
Ты – слиянье грусти злой
С сладострастьем баядерки –
Ты, мотив венгерки!
Квинты резко дребезжат,
Сыплют дробью звуки…
Звуки ноют и визжат,
Словно стоны муки.
Что за горе? Плюнь, да пей!
Ты завей его, завей
Веревочкой горе!
Топи тоску в море!
Вот проходка по баскам
С удалью небрежной,
А за нею – звон и гам
Буйный и мятежный.
Перебор… и квинта вновь
Ноет-завывает;
Приливает к сердцу кровь,
Голова пылает.
Чибиряк, чибиряк, чибиряшечка,
С голубыми ты глазами, моя душечка!
Замолчи, не занывай,
Лопни, квинта злая!
Ты про них не поминай…
Без тебя их знаю!
В них хоть раз бы поглядеть
Прямо, ясно, смело…
А потом и умереть –
Плевое уж дело.
Как и вправду не любить?
Это не годится!
Но, что сил хватает жить,
Надо подивиться!
Соберись и умирать,
Не придет проститься!
Станут люди толковать:
Это не годится!
Отчего б не годилось,
Говоря примерно?
Значит, просто все хоть брось…
Оченно уж скверно!
Доля ж, доля ты моя,
Ты лихая доля!
Уж тебя сломил бы я,
Кабы только воля!
Уж была б она моя,
Крепко бы любила…
Да лютая та змея,
Доля, – жизнь сгубила.
По рукам и по ногам
Спутала-связала,
По бессонныим ночам
Сердце иссосала!
Как болит, то ли болит,
Болит сердце — ноет…
Вот что квинта говорит,
Что басок так воет.
………………………….
………………………….
Шумно скачут сверху вниз
Звуки врассыпную,
Зазвенели, заплелись
В пляску круговую.
Словно табор целый здесь,
С визгом, свистом, криком
Заходил с восторгом весь
В упоеньи диком.
Звуки шепотом журчат
Сладострастной речи…
Обнаженные дрожат
Груди, руки, плечи.
Звуки все напоены
Негою лобзаний.
Звуки воплями полны
Страстных содроганий…
Ба́сан, басан, басана́,
Басана́та, басаната,
Ты другому отдана
Без возврата, без возврата…
Что за дело? ты моя!
Разве любит он, как я?
Нет – уж это дудки!
Доля злая ты моя,
Глупы эти шутки!
Нам с тобой, моя душа,
Жизнью жить одною,
Жизнь вдвоем так хороша,
Порознь – горе злое!
Эх ты, жизнь, моя жизнь…
К сердцу сердцем прижмись!
На тебе греха не будет,
А меня пусть люди судят,
Меня бог простит…
Что же ноешь ты, мое
Ретиво сердечко?
Я увидел у нее
На руке колечко!..
Басан, басан, басана,
Басаната, басаната!
Ты другому отдана
Без возврата, без возврата!
Эх-ма, ты завей
Веревочкой горе…
Загуляй да запей,
Топи тоску в море!
Вновь унылый перебор,
Звуки плачут снова…
Для чего немой укор?
Вымолви хоть слово!
Я у ног твоих – смотри –
С смертною тоскою,
Говори же, говори,
Сжалься надо мною!
Неужель я виноват
Тем, что из-за взгляда
Твоего я был бы рад
Вынесть муки ада?
Что тебя сгубил бы я,
И себя с тобою…
Лишь бы ты была моя,
Навсегда со мною.
Лишь не знать бы только нам
Никогда, ни здесь, ни там
Расставанья муки…
Слышишь… вновь бесовский гам,
Вновь стремятся звуки…
В безобразнейший хаос
Вопля и стенанья
Все мучительно слилось.
Это – миг прощанья.
Уходи же, уходи,
Светлое виденье!..
У меня огонь в груди
И в крови волненье.
Милый друг, прости-прощай,
Прощай – будь здорова!
Занывай же, занывай,
Злая квинта, снова!
Как от муки завизжи,
Как дитя от боли,
Всею скорбью дребезжи
Распроклятой доли!
Пусть больнее и больней
Занывают звуки,
Чтобы сердце поскорей
Лопнуло от муки!
1857