Аркадий Драгомощенко: портрет в моменте

Революционную поэтику Драгомощенко связывают уже не только с тем, что у него, одного из первых в Ленинграде, был компьютер , но даже с тем, что он и сам был компьютером (как Пригов был интернетом). За этой радикальной модернизаций поэта как-то совершенно исчезают из вида конкретные исторические обстоятельства его вхождения в литературу.



– Сергей Александрович! Вы участвовали вместе с Аркадием Драгомощенко в известном ленинградском объединении литераторов «Клуб-81», были свидетелем того, как он входил в литературу.  Каким был исторический контекст этого вхождения, как это происходило, что называется, в моменте?

– Поколение, к которому принадлежит Аркадий Драгомощенко, вышло на литературную сцену в 1970-е годы. В Ленинграде это поколение определялось поэтами, настроенными в духе ретромодернизма: это и культ Серебряного века, и «православное возрождение». Я как марксист всегда начинаю с базиса. А «базис» заключается в том, что к концу 1960-х все советское общество, от членов политбюро до колхозников, оказалось в состоянии тяжелейшей депрессии. Реформы или провалились, или оказались губительными для социализма: тупик, непонятно, что делать дальше. Да, какие-то оттепельные проекты в интересующей нас культурной сфере удались, как некоторое оживление марксизма: публикация раннего Маркса, появление таких философов, как Эвальд Ильенков, Мераб Мамардашвили, Михаил Лифшиц. Но все равно, по большому счету – тупик.

Это касается и поведения культурной элиты. Вот представьте себе Театр на Таганке: санкционирован сверху, билеты распространяются через ЦК и КГБ, покровительствуется лично Андроповым – и вдруг руководитель этого театра, который ставил спектакли в том числе и о Ленине, и о революции, вступает в тяжелейший конфликт с властями и вынужден уехать. Или вспомним Виктора Некрасова, увенчанного Сталинской премией за повесть «В окопах Сталинграда», – тоже конфликт с властями и затем эмиграция. И таких случаев были десятки.

В Ленинграде к концу 1960-х сложился «великий квинтет» поэтов: Виктор Соснора, Михаил Еремин, Иосиф Бродский, Леонид Аронзон и Александр Кушнер. Родившиеся перед войной, совершенно непохожие друг на друга, часто незнакомые между собой или принципиально не замечающие друг друга люди. Но каждый – рыцарь, который идет в одиночку сражаться с драконом, с Левиафаном государства. И у каждого – свой футурологический проект, даже у Кушнера. (Его проект состоял в отстаивании достоинства приватного человека, который может найти себе в логове этого Левиафана какой-то безопасный уголок и укрыться в нем.)

– Простите, вы упомянули Бродского. Сегодня его часто называют имперским поэтом, а все новаторство сводят к переработке старых, безусловных культурных ценностей. В чем, по вашему мнению, состоял его футурологический проект?

– В вере в миф о возможности независимости частного человека, «человека в плаще», который тем не менее остается субъектом истории: вот я прохожу в плаще «мимо Мекки и Рима», но это я прохожу, Я, у которого свое собственное время. Я – поэт, и «это от Бога», -- вспомним его собственные слова. Да, в 1960-е годы так говорить о себе – архаично. Но нужно вспомнить контекст. Каждое новое поколение отрицает своих отцов, а пятерка этих поэтов принадлежала к поколению, которое отрицало отцов, вернувшихся с фронта, героев! Поэты-фронтовики в свою очередь не признавали тех, кто шел им на смену: что это за мальчишки, о чем они могут написать, что они вообще видели в жизни! Вспоминаю реакцию на «Клуб-81» Юлии Друниной, а ведь она была совестью фронтовой поэзии.



Но следующее за «великим квинтетом» поколение вдруг находит для себя выход из депрессии в том, чтобы обратиться к России, «которую мы потеряли». Футурологические проекты отменяются. Достается из архива русская религиозная философия, декадентская поэзия, и вокруг всего этого начинается всеобщее камлание. Я не хочу этих людей осудить, я сам был в юности такой. И в этом поколении были прекрасные поэты (я продолжаю говорить о Ленинграде): Виктор Кривулин, Александр Миронов, Елена Шварц, Сергей Стратановский, пытавшийся соединить ретромодернизм с некрасовской линией (у него даже есть книга стихов «Молотком Некрасова»). Но большинство развернулось лицом к прошлому, вернулось к обсуждению каких-то вопросов из 1913 года.

Виктор Кривулин вспоминал, как, гуляя с одной девушкой, показал ей на какой-то особняк на набережной Невы и сказал, что, «когда наши придут, он его ей подарит». Какие наши?! Но поэты ретромодерна всерьез так жили: у них была полная самоидентификация с представителями привилегированных сословий дореволюционного времени. Плюс не нужно забывать, что все они были ленинградцы. А тогдашний ленинградский, как бы сейчас сказали, «расизм» по отношению к «скобарям» (приезжим) – это целая история.

Теперь представьте: в этой среде вдруг появляется Аркадий Драгомощенко. Он приезжает из Винницы поступать в Ленинградский институт театра, музыки и кинематографии. Сын крупного руководителя советской Украины, он хорошо образован, с детства английский язык и прочее. И вот он входит в эту ретромодернистскую среду и сталкивается с полным отторжением. Во-первых, приезжий, не ленинградец, во-вторых, отсутствие самоидентификации с Серебряным веком, а самое главное: он же не умеет писать стихи! Что это такое? Ни рифмы, ни размера, ни внятного смысла.

«Возлюбленная из немногих» –
простерты мы в этих цветах,
И твой голос слушаю я,
Твой изменчивый облик.
Я слушаю, как он входит в меня.
Кристалл,
опущенный в воду.

Это из поэмы «Великое однообразие любви», 1974-й год. В 1985 году она была опубликована в официальной печати в альманахе «Круг» (ради этого альманаха мы, собственно, все и вступили в «Клуб-81»). Но даже лучшие поэты традиционного склада были не в состоянии прочесть его стихи (впрочем, именно ими открывался в 1976 году первый номер самиздатского журнала «Часы»). А ведь это написано Аркадием еще до его главного «изобретения» – соединения поэзии с постструктуралистской философией. Свои ранние произведения он потом не перепечатывал, возможно, стесняясь идущего вразрез с его зрелой поэтикой лиризма. Тут с ним трудно согласиться. Но таков Аркадий. Для него поэзия, как он сам писал, – «это всегда не то, всегда – другое».

– Как я понимаю, вы уже описываете ситуацию в «Клубе-81»? Все-таки это было уже давно, полвека тому назад. Можно поподробнее: что это был за клуб? Как он создавался? Что в его работе было важно для вас, для Драгомощенко?

– Я был не только участником, но и членом правления, поэтому имел дело и с отделом культуры обкома КПСС, и с Союзом советских писателей, и с Комитетом госбезопасности. Должен сказать, что среди них наиболее склонны к конструктивному сотрудничеству были как раз последние. Не знаю, наверное, это был какой-то их проект: хотели посмотреть, что будет, если вот этих людей не отталкивать, а попытаться хотя бы вывести из числа врагов. Аркадий в правление Клуба не входил и в переговорах не участвовал, но относился к ним конструктивно. Драгомощенко смотрел на дело трезво, и подход его был вполне прагматическим.

Это была любимая игра ленинградского андеграунда – обвинять кого-нибудь в сотрудничестве с госбезопасностью. Но «Клуб-81» и был неким экспериментом этой организации. Так что если бы кто-из литераторов действительно начал сотрудничать с органами в их пользу и на их стороне, это нарушило бы течение самого эксперимента. Разумеется, власти делали нам какие-то подарки. Например, трехкомнатную квартиру в центре города (на соседней улице с «Большим домом») для заседаний клуба, в цокольном этаже. Потом выделили еще и чердак во флигеле, где была устроена театральная студия. Помогали и отдельным членам клуба. Но это пусть каждый о себе расскажет: я, будучи тогда школьным учителем, получил, например, дополнительный выходной.

Впрочем, поддерживать порядок в этих помещениях члены клуба были не в состоянии, даже пол подмести – «мы же господа, как можно». За метлу мог взяться только один человек – председатель Клуба, прозаик Борис Иванович Иванов, старше всех на поколение, бывший офицер (его называли «Боцман»).

– Это тот самый Борис Иванов, который написал книгу «История Клуба-81»? Вышла в 2015 году в Издательстве Ивана Лимбаха, в Санкт-Петербурге.

– Да, совершенно верно. Так вот. Во всей этой ситуации Аркадий вел себя чрезвычайно трезво и рационально. Он избегал сатанизации ГБ.

Он наставил на том, чтобы получить легальный статус, то есть прежде всего официальный договор с ВААП, Всесоюзным агентством по авторским правам. Это агентство перечисляло деньги авторам за переводы их произведений на Западе. Аркадию, видимо, казалось, что он вот-вот станет одним из главных европейских поэтов и к нему рекой потекут щедрые европейские гонорары за переводы. И его действительно переводили – сначала на английский, потом на другие языки. Все это было. Но с прагматизмом Аркадия вечно вступала в конфликт его богемность.

– Простите, но это все как-то не очень похоже на богемность. Я слышал, что со своей женой он познакомился еще в школе и после прожил с нею всю жизнь. Никакой демонизации советской власти, а напротив, готовность к переговорам. Забота об авторских правах, договорах, гонорарах… Все это как-то не вяжется с привычным образом богемного поэта.

– Так поэт – это же сплошные противоречия. Простой пример. Помню, уже в постсоветское время университетский истеблишмент на деньги австрийского консульства организовал петербургско-австрийский поэтический фестиваль. Все страшно «прилично»: чтения в Музее Ахматовой, среди гостей такие патриархи австрийской поэзии, как Герхард Рюм. И вот после чтения нас потащили в какой-то ресторан, на торжественный ужин. Там было высокое начальство, консул Австрии – респектабельная дама. И вот эта консул сделала какое-то замечание по поводу «нереспектабельного» поведения Елены Шварц (склонной, надо сказать, к публичным скандалам), но почему-то обратившись к жене Аркадия. Он в ответ на это обложил консульшу диким русским матом, хлопнул дверью и ушел. Чисто богемное поведение. Какой уж тут прагматизм.

– Наверное, самое время перейти к творчеству Драгомощенко. Вы уже сказали, что его главное открытие состояло в соединении поэзии с идеями постструктурализма. Но к каким конкретным художественным результатам это привело?

– Прежде всего, его поэзия рассчитана на другую технику чтения, к которой мы не привыкли. Его невозможно читать нараспев, в духе Бродского, например. Кроме того, эти стихи не рассчитаны на заучивание наизусть. А ведь заучивать стихи и читать их потом друг другу было тогда в порядке вещей. Сам помню, как юношей бродил по берегу Черного моря и декламировал десятками стихи Мандельштама.

С Аркадием все по-другому. Вот вы берете какой-то фрагмент текста. Это может быть строка или строфа, даже не важно, я бы определил это понятием «колон» из античной метрики, грамматики и риторики – некая формальная единица текста. Вы берете этот колон и чувствуете, как он изнутри начинает звучать, петь. Если использовать музыкальные термины, то это такая каденция, разрешение. Вспомните доминантсептаккорд, который разрешается в тоническое трезвучие. Так и здесь: вы слышите, как это разрешилось и как звенит у вас в ушах.



Если сравнить это с тем, что было уже некогда в греческой традиции, то поэзия Драгомощенко близка поэзии Пиндара. Кстати, Аркадий был его большим ценителем. Пиндар в русском переводе вышел в 1980 году. Издание подготовил Михаил Гаспаров. Безумно сложные тексты, оды, посвященные победителям на олимпийских, пифийских и иных играх. Читатель, который привык к тому, что стихи должны ярко начинаться и ярко заканчиваться, быть рифмованными и легко запоминаться, – просто не знает, что с этим всем делать. Вот послушайте: «Лучше всего на свете – / Вода; / Но золото, / Как огонь, пылающий в ночи, / Затмевает гордыню любых богатств. / Сердце мое, / Ты хочешь воспеть наши игры?» Три, на первый взгляд, совершенно не связанных друг с другом утверждения. Но какая сила! 476 год до нашей эры, между прочим. Но таков и Аркадий Драгомощенко.

После первых ранних опытов он стал писать все более сложные произведения, причем перерабатывал их всю жизнь. У меня есть все его книги, и, когда сравниваешь разные издания, видишь, как он работал. Ни одно издание не повторяет предыдущее. Стихи те же, но тексты все время меняются. Они то расширяются, то сжимаются, меняются строки, как-то проясняются образы.

– Причем это совсем не то же самое, что делал, например, Пастернак, когда переписывал свои ранние стихотворения. Здесь речь идет о некоей принципиальной текучести текста. Видимо, прав Пиндар: «Лучше всего на свете – вода»?

– Да, все верно. Пастернак в 1928 году переписал тексты из своих ранних книг «Близнец в тучах» и «Поверх барьеров». Можно, конечно, сказать, что это одни и те же стихотворения, но в каких-то местах от прежнего варианта осталась строфа или даже две-три строчки. Здесь совсем другое: текучесть, и это принципиально важно. Воспринимать это было сложно, и только в конце 1980-х годов по-настоящему сложился круг поэтов и читателей, которые начали ценить именно новаторские стихи Аркадия, а не андеграундный мейнстрим, нацеленный на прошлое. И поначалу я тоже принадлежал к группе поклонников Драгомощенко.

– Вы признавались, что сегодня он для вас – любимый оппонент. Что это значит? Что любимый, пожалуй, понятно, но в чем суть оппонирования?

– Главное, что Аркадий стал выразителем определенного поворота, что ли, общегуманитарных настроений своего времени. Но уже в конце 1980-х я стал понимать, что в своем движении он дошел до какого-то предела. Я его младше на 12 лет. Мы принадлежим к разным поэтическим поколениям. С одной стороны, я восхищался тем, что он делает, и учился у него, но с другой, понимал, что его успехи и его наследие – это то, чему мне предстоит оппонировать. Каждое поколение должно отрицать предыдущее – это закон развития культуры.



Казалось бы, Аркадий сам во всем противопоставил себя своему поколению. Абсолютно другая просодия, другое отношение к слову, к советскому режиму, к литературной среде. И все-таки в одном он остался продуктом своего времени: в исключении из своего поэтического мира, незамечании человека на улице, и не «в плаще», а в рабочей робе. В его стихах нет этого человека с его проблемами. А я как-то с самого начала чувствовал, что за героями, например, античной литературы – я всегда был влюблен в античность – стоят просто какие-то типы людей. Одиссея нужно разглядеть на улице. Я почувствовал, что в стерилизованную Серебряным веком русскую поэзию нужно вернуть человека. Пафос же Аркадия как раз был в обратном – в том, что человек есть просто то, что он говорит, причем ни он сам не в состоянии понять, что он говорит, ни кто-то другой этого сделать не в состоянии. Есть только стихия языка, река языка, которая течет, и в ней, как в зеркале, отражается весь мир. Вот почему у него так много прекрасных стихов о воде и отражениях. Но эти прекрасные стихи не включают в себя проблематику добра и зла. Они отказываются от подобного суждения:

Горсть песка, летящая в воду,
Легчайшая ссадина единицы, расцветающая в зрачке;

Окись крови от первого к следующему и другому,
Темный воздух воображения.

В детских телах своевольные рыбы
Идут к южному полюсу сквозь магнитное поле,
Что неминуемо с ними случится.
Числа немотствуют в царствах шиповника.
И все окна раскрыты на юг.

Вещи сужались в себе,
Плато арктического сияния,
Громом сражений солнц,
Таких же (с первого взгляда),
Но разницу не уловить,

А те, кто, как рыбы, те, кто оделись воздухом черным,
Те скрылись из вида, ведомые братьями Маркс, –
Плывущими нескончаемо, под стать колесу,
В обнимку с изумрудными рыбами
К проему, где немота настигает спирали страниц,
Рассыпанных кое-как под ногами.

Это из книги «Тавтология» (2011), вторая редакция, первая – в книге «Описание» (2000).

Я вижу, насколько был радикален, важен и, главное, благотворен для русской поэзии «проект» Драгомощенко. Он перевернул русскую поэзию. Освободил ее от рутины бесконечных четверостиший, распеваемых наизусть. Но с другой стороны, он же и завел потом поэзию в новый тупик. И это объективная закономерность. Так устроена культура.

Тупик в том, что сегодняшние молодые поэты, которые пишут «под Драгомощенко», словно бы состязаются с ним в непонятности. Вот он писал непонятно и сложно. А мы можем еще сложнее и еще непонятнее. В молодой вменяемой поэзии едва ли не большинство сегодня ходит под знаменем Драгомощенко: я несколько лет состоял в жюри премии его имени и могу судить. Но ведь это как раз то, против чего сам Драгомощенко воевал. Да, есть какие-то новые модные вещи, и они формируют некое пространство, которое диктует какие-то законы. Но Аркадий-то ни по каким законам никогда не жил! Он был бунтарь. Он так делал один. Вообще весь смысл в том и состоит, что он был такой один. Никто не писал ни под него, ни как он. Его настоящие ученики – «другие». Посмотрите на самого значительного из них, Александра Скидана. Ну разве он хоть чем-то похож на Драгомощенко? Ничем. Ни строкой. Но именно это и есть его школа.