Борис Садовской: пушкинианец, который отрекся от Пушкина

Звезда начала века

В начале ХХ века Садовской был действительно настоящей звездой. Введенный в литературу В. Брюсовым в 1904-м, он быстро познакомился с ведущими литераторами обеих столиц. Печатался, по его собственным словам, «во всех лучших журналах того времени» («Весы», «Золотое руно», «Вестник Европы», «Нива» и пр.). Выступал в самых разных амплуа: поэт, беллетрист, литературный критик, историк литературы, драматург. Для прославленного кабаре «Летучая мышь» Н. Балиева он написал несколько оперных либретто, кстати, по «Графу Нулину» и «Пиковой даме». Важный штрих: стихи Садовского попали даже в популярный сборник «Чтец-декламатор», где публиковались наиболее востребованные произведения для драматических курсов и литературных вечером. О себе Борис Александрович писал говорил без ложной скромности: «Я был признанный писатель с безукоризненным именем. Все редакции передо мной открылись. Я зарабатывал много». 

Потом о нем забыли. Забавно, но как критик, и без того весьма едкий, он особенно безжалостно судил о забытых авторах прошлого. Например, статью 1915 года о Каролине Павловой Садовской начал словами, что современному читателю ее имя говорит немного и что уже «за тридцать лет до смерти ее постигло полное и вполне заслуженное забвение». Дальше следовал такой пассаж: «Преувеличенное увлечение второстепенными поэтами старых годов, выродившееся в какой-то модный спорт, давно уж пора оставить». Забавно, собственно, то, что, если бы исследователи вняли этому совету, сегодня о самом Садовском едва ли кто-нибудь вспомнил бы. 

Его перестали печатать пусть не за 30, но за 24 года до смерти точно. Он умер в 1952-м, а последнее прижизненное художественное произведение – роман «Приключения Карла Вебера» – увидело свет в 1928-м, между прочим, усилиями давнего друга пушкиниста М. Цявловского. Первое посмертное переиздание прозы и критических статей появилось спустя целых 62 года («Лебединые клики», 1990), благодаря С. Шумихину. В 1994-м он всплыл в сборнике «Новелла Серебряного века». Стихотворения, рассказы в стихах и пьесы (снова спасибо С. Шумихину) появились в «Новой библиотеке поэта» в 2001-м, к 120-летию со дня рождения автора. Еще спустя 20 лет вышел сборник избранной прозы «Пшеница и плевелы». Даже здесь предисловие В. Эрлихмана начинается такими словами: «Имя Бориса Садовского давно уже вернулось в литературный обиход после долгого забвения, но он по-прежнему малоизвестен читающей публике». Это чистая правда. Но правда и то, что без него в русской пушкиниане никак не обойтись

Поэтическая родословная

Свою поэтическую родословную Борис Садовской определил уже в предисловии первому стихотворному сборнику «Позднее утро» (1909): «Причисляя себя к поэтам пушкинской школы, я в то же время не могу отрицать известного влияния, оказанного на меня новейшей русской поэзией, поскольку она является продолжением и завершением того, что нам дал Пушкин. С этой стороны, минуя искусственные разновидности так называемого ‘‘декадентства”, которому Муза моя по природе всегда оставалась чуждой, я примыкаю ближе всего к неопушкинскому течению, во главе которого должен быть поставлен Брюсов. Основные черты моего творчества были бы намечены не с должной ясностью, если бы я забыл упомянуть имя Фета».

Фету Садовский остался верен до конца, но от учителя Брюсова отрекся уже в 1915-м, в книге статей «Озимь». Автор признавался, что «хотел видеть в нем преемника Пушкина, выводящего поэзию русскую на ее историческую дорогу», что считал мэтра «первым русским поэтом наших дней». Теперь он уточняет: «Божия милость не осенила чела его». В прирожденном даре Садовской Брюсову отказал. Больше того, назвал его предтечей футуристов, то есть именно тех людей, которые призвали бросить Пушкина с парохода современности.

Этот перелом в оценке учителя совершался на позициях романтического консерватизма («романтическим консерватором» Садовской назван как раз в примечаниях к сборнику «Новелла Серебряного века»). В поэзии такая позиция наиболее принципиального была заявлена в книге стихов «Самовар» (1914). Эпиграф к ней взят из стихотворения Я. Полонского «Колокольчик» (1854). Полонский, как мы уже знаем, и сам был пушкинианец: он написал программное стихотворение на открытие памятника поэту в Москве в 1880 году, а его «Колокольчик» напоминает сразу и о Пушкине, и о Вяземском с его тройками и, разумеется, «Самоваром» (1838). В посвящении издателю А. Кожебаткину Садовской пишет: 

Я стихотворству, ты изданью
От юных лет обречены,
Мы в о д о х л е б ы, по преданью
Нижегородской старины.
Струями волжской Ипокрены
Вспоили щедро нас Камены
И Мусагета водомет.
Теперь фонтан его поет
В лугах лазурной Альционы.
Заветы Пушкина храня,
Ты отблеск чтишь его огня
И красоты его законы;
За то несу тебе я в дар
Мой одинокий самовар.

Пушкин в книге появляется далее в стихотворении «Самовар в Москве» (кстати, в одной строке со своим личным цензором Николаем I). В заключительном «Разочаровании» Садовской пишет «Мой идеал покой», и это сразу приводит на ум пушкинский идеал – покой и воля в обители трудов и чистых нег. О той же самой обители напоминают и «Монастырские мечты»:

О, тихая обитель,
О, звон монастыря!
Веди меня, Хранитель,
К ступеням алтаря!

Там будет жизнь легка мне,
Где благовест дрожит
И гробовые камни
Ограда сторожит.

Садовский еще не знал, что эти его строки окажутся пророческими, но кардинальная перемена судьбы к тому времени уже произошла. Еще в 1904 году он тяжело заболел сифилисом – следствие бурной декадентской молодости. Та же самая болезнь в свое время поразила Языкова, Гейне, Мопассана, Ницше, Гогена, Верлена. Садовской не умер, не ослеп, не оглох, не потерял рассудка. Напротив, он так активно взялся за лечение и в таких количествах принимал «меркуриальные средства» (т.е. на основе ртути), что в 1916 году, в родном Нижнем Новгороде, его разбил паралич. На всю оставшуюся жизнь он остался прикован к инвалидному креслу. А в следующем, 1917 году, вслед за «крепостью собственного тела» рухнула крепость старой царской России. Вскоре его бросила жена, уйдя вместе с сыном. Следы обоих затерялись во время Гражданской войны.

Переписанный «памятник»

Садовской был не просто романтический консерватор и любитель русской старины. Он был также убежденный монархист. Для него после 1917-го наступили черные дни. Поэт пытался бежать за границу, спастись философией («Кант помог мне мало, а Шопенгауэр сделал то, что меня дважды вынимали из петли»). Но спасение удалось обрести только в православной вере и строгом соблюдении церковных обрядов. 

В 1929 году Садовской переехал из Нижнего в Москву: там ему посчастливилось найти вместе с новой женой квартиру – и не где-нибудь, а в подклети Новодевичьего монастыря. Окна полуподвальной комнаты смотрели прямо на могилу одного из самых любимых поэтов, Дениса Давыдова. А вот некогда жаркая любовь к Пушкину к тому времени стала проходить. 

Перелом наметился уже в 1917 году, когда Садовский вывернул наизнанку пушкинский «Памятник»:

Мой скромный памятник не мрамор бельведерский,
Не бронза вечная, не медные столпы:
Надменный юноша глядит с улыбкой дерзкой
На ликование толпы.

Пусть весь я не умру, зато никто на свете
Не остановится пред статуей моей
И поздних варваров гражданственные дети
Не отнесут ее в музей.

Слух скаредный о ней носился недалеко
И замер жалобно в тот самый день, когда
Кровавый враг обрушился жестоко
На наши села и стада.

И долго буду я для многих ненавистен
Тем, что растерзанных знамен не опускал,
Что в век бесчисленных и лживых полуистин
Единой Истины искал.

Но всюду и всегда: на чердаке ль забытый
Или на городской бушующей тропе,
Не скроет идол мой улыбки ядовитой
И не поклонится толпе.

Это очень похоже на стихи декабриста Григория Батенькова Non exegi monumentum (1856), написанные в день объявления царской амнистии заговорщикам. Существует версия, что эти стихи – позднейшая мистификация. Это странным образом роднит Садовского и Батенькова. Первый совершенно точно был мистификатором-виртуозом. Он выдумывал стихи и письма Некрасова, Степняка-Кравчинского, Есенина, Блока, воспоминания об отце Ленина. По свидетельству С. Шумихина, «некоторые из подделок были сфабрикованы столь искусно, что на десятилетия вошли в научный оборот в качестве подлинных произведений названных авторов», введя в заблуждение даже маститых специалистов. Батеньков, кстати, появляется в романе Садовского «Пшеница и плевелы», написанном более или менее о том, какой молодец был Николенька Мартынов, что застрелил демона Лермонтова на дуэли (исчерпывающее послесловие к роману написал литературовед В. Вацуро). 

Как менялось отношение к Пушкину 

В прозе Садовской, в отличие от простых и ясных стихов, был склонен к стилизации и орнаментализму. Ироническое отношение к национальному гению там всегда было нормой, взять, например, такие рассказы как «Из бумаг князя Г.» (1909), «Петербургская ворожея» (1910), «Две главы из неизданных записок» (1910), «Натали Пушкина и почтмейстер» (1912), «Три встречи с Пушкиным» (1915). В сборниках критических работ, таких как «Русская Камена» (1910) «Ледоход» (1916) и «Озимь», любые упоминания о Пушкине, наоборот, пронизаны глубоким пиететом. 

В стихах все тоже начиналось с безусловного поклонения. Пусть в «Самоваре» светится ирония, но это ирония светлая, утвердительная, любовная. 1917 год и поставленный с ног на голову памятником были всего лишь тенью наметившегося охлаждения. Тогда же Садовской пишет стихотворение «Жена Пушкина»: Натали собирается держать на том свете ответ только Богом и перед мужем, а вовсе не перед теми, кто заводил над его гробом спор (нет смысла уточнять, по каким вопросам). В «Царях и поэтах» (1917) Садовской говорит, что «стихами Пушкина был славен безумца Павла грозный сын», имея в виду, конечно, Николая (эпоху Александра, по его мнению, прославил Карамзин).

Но в 1924-м, в юмористической повести «Наполеониды» (опубликована посмертно), Садовской спародировал себя самого в образе Кира Кирилыча Коридолина – и именно как представителя «пушкинской школы». 1929 год стал для поэта, как и для всей страны, годом Великого перелома. 

Перелом случился в стихотворении «Пушкин» (1929):

Ты рассыпаешься на тысячи мгновений,
   Созвучий, слов и дум.
Душе младенческой твой африканский гений
   Опасен как самум.

Понятно, чьим огнем твой освящен треножник,
   Когда в его дыму
Козлиным голосом хвалы поет безбожник
   Кумиру твоему.

Превращение Пушкин в россыпь мгновений – это явная полемика с приватизацией поэта русским символизмом, которому сам Садовской был далеко не чужд. Именно символизм провозгласил эмоциональную самоценность мига.

Перелом завершился в эссе «Святая реакция» и дневниковых записях начала 1930-х: «… На пробном камне православия даже Пушкин оказывается так себе. Поэт – и только. Блестящий стиль у таких писателей, как Пушкин или Розанов, –чешуя на змеиной коже. Привлекает, отвлекает, завлекает. А как в настоящий возраст войдешь, вся пустота их сразу и откроется». 

Принципиально важно, что Садовской здесь не просто обвиняет Пушкина, в том, что его треножник горит неправедным, вакхическим и даже откровенно дьявольским огнем. Он не перестает видеть себя прежнего, поющего хвалы любимому поэту. Лирический герой цикла «Аврелия» (название публикатора) признается: «Во мне козлиные ухватки и черты, / Я верный твой сатир…» Сатир – это еще не бес, как и лирический герой – не сам поэт, но признание в высшей степени характерное. Садовского, который в 1929 году писал своего «Пушкина», безбожником никак не назовешь.  Не назовешь «душой младенческой» и Пастернака, который тоже связал (очень опосредованно, не прямо) Пушкина с самумом в «Теме с вариациями»:

Море тронул ветерок с Марокко.
Шел самум. Храпел в снегах Архангельск.
Плыли свечи. Черновик «Пророка»
Просыхал, и брезжил день на Ганге.

Образ самума – то есть ветра в пустыне, поднимающего столбы песка, – у Садовского очень показателен. Эта такая тайная оговорка, потому что и сам этот текст рассыпается, как поднятый ветром песок. Сначала нам как будто бы пытаются внушить мысль об отсутствие цельности в Пушкине (хотя, возможно, и о его многоликости тоже). Потом, никак не следующая из этой дробности, возникает мысль об опасности Пушкина для младенческой души. 

Каким бы самум ни был, он прежде всего губителен.  Пушкин тут в самом деле погружен в вихревой поток мигов, словно заправский символист. При таком прочтении текст, конечно, собирается в некое целое, но оно противоречиво, потому что отец символизма Брюсов был отвергнут Садовским как предтеча футуризма, как ложный пушкинианец. Но не получается ли, что ложным пушкинианцем оказывается сам Пушкин? Это похоже на правду, хотя бы потому, что здесь брезжит уже гневное цветаевское изумление близкого 1931 года: «Пушкин – в меру пушкиньянца?»

Стихотворение «Пушкин» подробно проанализирована в книге Т. Шеметовой «Пушкин в русской литературе ХХ века. От Ахматовой до Бродского» (2017). Исследователь полагает, что «тысячи мгновений – это такая метафора поэтического гения» и что «африканский гений» противопоставлен «душе младенческой». Но, похоже, главное в другом: «Взгляды Бориса Садовского являются редким исключением на фоне все усиливающейся канонизации Пушкина, который был нужен набирающей обороты советской государственной машине в качестве схематично-идеального носителя нормативного языка. Позиция Б. Садовского на этом фоне является парадоксальным проявлением пушкинской “тайной свободы”, к которой апеллировал в своих последних выступлениях А. Блок…»

Это очень интересная точка зрения. Вот только Т. Шеметова умалчивает, что для ребят с Лубянки свобода Садовского ни в коей мере не являлась тайной. В 1941 году по заданию Берии была разработана разведывательная операция «Монастырь». Как пишет «АиФ», приняли решение «сообщить германскому командованию, что в Москве действует подпольная монархическая группа “Престол” во главе с Борисом Садовским и что она готова сотрудничать с немецкой разведкой». На роль главы «Престола» прямо в Новодевичьем монастыре поэта успешно завербовал агент А. Демьянов по кличке «Гейне» (ирония судьбы?). В подробности мы здесь вдаваться не будем. С. Шумихин ссылается материалы из истории отечественной контрразведки. Впрочем, В. Эрлихман считает историю с вербовкой Садовского легендой. Как бы то ни было, Садовской немцев ждал и на восстановление монархии крепко надеялся. И даже написал об этом обращенные к России стихи в 1941-м:

Крепись! Тебя враг благородный спасает.
С далекого берега сильной рукой
Он верную петлю в болото бросает
И криками будит предсмертный покой.