Булавка и ливийское стекло: поэзия и ИИ

Справка об авторе

Екатерина Смоленская (Дыхнова) - литературовед, поэт, литературный критик из Санкт-Петербурга. Закончила СПбГУ и Le collège universitaire français de Saint-Pétersbourg. Работала в Академической гимназии СПбГУ, Международной школе Герценовского университета, Аничковом лицее (Пресс-центр “Поколение”), платформе “Правое Полушарие Интроверта”. Вела литературный клуб и цикл лекций в “Открытой гостиной” библиотеки им.Лермонтова. Автор статей о творчестве Ф.И.Тютчева и В.И. Иванова. Автор спектакля-монолога “Письмо к Мирославе”, площадка “Скороход” (СПб, 2019). Публикуемое ниже эссе победило в конкурсе "Пристальное прочтение поэзии" в номинации "Роль поэта и поэзии в современном мире".

Что станет с почетным званием поэта и какова будет ценность поэзии через пять или десять лет? Будут ли вообще читать человеческую поэзию, если бесконечно обучаемый поэт из машины начнет на гора выдавать пастернаков да мандельштамов одного за другим? Ведь и сейчас поэзия - почти как оперная музыка, только более доступная в финансовом отношении. Объективная ценность поэзии - то есть все, что мы знаем о поэзии, как об искусстве - что-то “для своих”, для понимающего сообщества, которое перед лицом poeta ex machina обязано сжать строи и сплотиться! Но что она сможет ему противопоставить? Технически тягаться с AI - все равно что фигуристам прыгать тулупы: однажды и четверной покажется публике недостаточным.

Можно долго говорить об эволюции формальных признаков поэтического языка, о новых самобытных поэтах, о возможностях реализации для молодых и не очень авторов в сети, но пройдет пять лет, и формально любой кашель в рифму от чата GPT будет казаться более качественным, чем стихотворение средней руки, и поэзия в привычном понимании рискует умереть под натиском бездарных, но безукоризненно отполированных опусов.

Мне представляется, что сегодня, в 20-е годы ХХI века, истинная ценность поэзии лежит в первую очередь в области субъективного.

Субъективная ценность: о чем это? Все мы знаем истории, когда человек непишущий или пишущий редко, создает особый для себя текст, который затем назовет стихотворением. С позиции формы это просто предложение, завернутое в строфу, может быть даже не отличающееся яркой образностью. Но с автором оно совершило нечто, что выдернуло его из будней, выбросило на несколько мгновений во времяпространство идей, которые настолько отличаются от того, чем живет и дышит практическая повседневность, что уместны будут слова “откровение”, “катарсис” или - более безопасное и конвенциональное - “вдохновение”. Те же процессы происходят и с маститыми авторами. Просто пример неофитов от поэзии более репрезентативен.

Моя знакомая, молодая женщина в ранние тридцать, внезапно стала писать стихи, и довольно неплохие, причем этому не предшествовало никаких жизненных потрясений, как порой случается. Несколько месяцев спустя она заметила: “Если на меня кирпич свалится, то в принципе обидно не будет. Все-таки пару хороших стихотворений я написала”. С филистерской точки зрения звучит как глупость или кокетство. Стихотворения не принесли ей ни копейки, ни Нобелевки. Однако внутри нее каждый туманный, певучий текст в несколько строчек созидал что-то настолько значимое, что расставаться с планетой Земля ей было уже не так печально. Словно она теперь находилась в особых отношениях с вечностью¹, и булавку, которая ее к этой вечности приколола, она оставила бы здесь. Удивительно: стихотворение так легко утратить, забыть. И все равно автор верит, что в этом мире оно более вечно, чем он сам.

Сильное переживание - реально. Оно расплавляет мысль и высказывание: так поэзия вторгается в безопасную речь повседневности, которая помогает нам купить хлеб и молоко, и переживание кристаллизуется в образе. Образ! Его рождение для человека - всегда подлинное чудо, ведь образ - это больше, чем воспоминание, сильнее, чем впечатление, смелее, чем мечта. Он представляет из себя все это вместе и одновременно. Словно упавший в Сахаре метеорит, который спекает пустынный песок в ливийское стекло. Это и страдание, и избавление от страдания. Образ - это сложность per se, переживание, которое сопровождает его появление, также невероятно сложно. Они конфликтны по отношению к современному миру, тяготеющему к упрощениям (что отнюдь не делает его простым для жизни), но те, в ком развертывается этот опыт, хватаются за сложность, как за сверхценное, пусть и только для себя. Человек, чье внутреннее пространство посетил образ, во фразе “упростить не нужно усложнять”, скорее всего, поставит запятую после слова “нужно”.

Если прежде формальный признак - например, строфика, ритм - подсказывал, стихи перед нами или проза, то современный человек стал более чуток к порождающей стихии поэтического. Он хорошо считывает момент, когда внутренний метроном начинает работать в ином ритме. Это не всегда легко принять, ведь сегодня агрессивно рационализируется все и вся, но чем интенсивнее рационализация, тем более рьяно психика ищет пути к бессознательному, которое, хоть и пугает, но питает и лечит. Человек жаждет мгновения, когда восстановленное в своих правах психическое обывателя XXI века, искалеченное рассудочностью, запуганное, обнищавшее, обратится в живую душу, которую не измерить ни аршином, ни галлоном. Эта маленькая, личная трансцендентность, пребывание в собственной духовности, доступны всем и каждому², и если бы не стереотипы, предрассудки и просто лень, то стихотворцев сегодня было бы гораздо больше.

Для современного человека - опытного поэта и не поэта вовсе - факт написания стихотворения - это событие, а на подлинные события, лежащие в сфере духа, мир взирает одинаково с сомнением, с негодованием и тоской. С сомнением, поскольку говорить о духе неловко и несовременно. Слово сублимация понятней. С негодованием, потому что такие события может позволить себе не каждый³. Мы живем в эпоху самопрезентации ради самопрезентации, и вдруг некто поэт в себе самом и на листке бумаги/в вордовском документе дерзает транслировать чистые смыслы. Может быть, они не всегда до конца понятны самому стихотворцу, но осязаемы его существом и обладают для него колоссальной ценностью. Как он посмел? Зачем? Это никому не нужно! Все с той же филистерской точки зрения, эти полууловимые смыслы не имеют практического применения, а значит, бессмысленны, как и сам поэтический акт. За негодованием скрывается тоска: смыслы сегодня не модны не потому, что мы здесь и сейчас отказались от них, а потому что когда-то давно разуверились и разучились их создавать⁴.

Поэзия имеет дело с событием, и она делает событием все, к чему прикасается. В этом ее главная сила и главный же парадокс. Поэтические события могут быть беспредметными и бессюжетными, но они остаются тем типом переживания, когда человек растождествляется с самим собой, одновременно становясь сверхсобой. Даже робкие стихотворные опыты тревожат в человеке Поэта, а он, исцеляя от обыденности, утверждает в личности ее самую человеческую из возможностей: раздвигать пределы здесь и сейчас до неизмеримого.

Поэзия обладает прямым воздействием на психическое, душу, минуя условные барьеры в виде аналитических навыков, будничных задач и карьерных целей. Посредством даже одного “случайного” стихотворения сочинитель/автор при жизни касается вечности, той самой, которой боится, но которая манит его, которая его тяготит и о которой он так мало знает, предчувствуя о ней все.

“Современная” поэзия, точно эксперимент Воланда в варьете, показывает, что народонаселение (=поэты) внешне может быть и поменялось - примеряет другие образы и темы, жонглирует психоаналитическими терминами, вольно обращается со стихотворной формой - но на самом деле оно осталось тем же. Внешне поэзия не прочь с нами в эту перемену поиграть, но самое главное, как и много веков назад, происходит внутри человеческого существа. Неизменным остается и то, что поэзия, как и всякое искусство, позволяет людям быть странными, отстраненными, остраненными, что далеко не всегда согласуется с принципами современного общества: нужно быть трезво мыслящим и коммуникабельным, изъясняться прозрачно, действовать нормативно. Этика поэтического часто идет вразрез с социальной этикой: поэзией движут дерзость и искренность. Ее ясность - в туманности, сила - в образе, могущество - в оживлении души. При этом странность или простота, нарочитая свобода или строгость - все это отражение странности и строгости автора, которому наконец-то дозволено читать самое себя в первоисточнике.

1 Неважно, как понимать вечность в данном случае: в религиозно-философском ключе, как коллективное бессознательное, как связь эпох.

2 Кажется, что Фауста в 21 веке украли бы из лап Мефистофеля именно за такое мгновение.

3 Здесь подразумеваются как раз стереотипы, самоограничения и страх. Легко обесценить творческий импульс, сведя его к сублимации, а тонкий, истинно поэтический взгляд на мир объяснять наличием у человека расстройства аутистического спектра. Какие уж тут события в сфере духа.

4 Постмодернистская разочарованность в смысловой культуре, вызванная потрясениями ХХ века, кажется устаревшей и утомляет. Это утомление нисколько не обесценивает чудовищности трагедий прошлого столетия.