Данте Алигьери: чистая радость зачина

Толкование сновидений

В качестве эпиграфов к предисловию, предпосланному этому эпохальному труду Зигмунда Фрейда, были использованы сонеты двух Данте: известного нам Алигьери и его забытого современника да Майяно. О толковании в переписке тогда просил второй из них: «Не откажи, премудрый, сделай милость, на этот сон вниманье обрати…» (Данте Алигьери. Малые произведения. Серия «Литературные памятники». М.: издательство «Наука», 1968. с. 54. Далее ссылки на это издание даются как МП с указанием страниц). Да Майяно навестила некая красавица с густым венком в руках. Ее рубашка внезапно очутилась на теле поэта – видимо, из этого следует сделать вывод, что гостья тем самым оказалось обнаженной. Поэт пришел в такое состоянье,

Что начал даму страстно обнимать,

Ей в удовольствие – по всем приметам.

Я целовал ее; храню молчанье

О прочем, как поклялся ей. И мать

Покойная моя была при этом.

(Пер. И.Н. Голенищева-Кутузова)

Что именно делала покойница, не уточняется, может, просто наблюдала за процессом, но концовка сегодня выглядит вполне законной для сновидений нелепостью. Естественно объяснить ее и более чем скромным дарованием автора. Алигьери, однако, отвечал очень серьезно и мать-покойницу истолковал как знак любви до гроба, но его собственный сонет со сновидением и талантливее, и гораздо интереснее для толкования во фрейдистском ключе. Итак, вот его текст:

                * * *

Влюбленным душам посвящу сказанье,

Дабы достойный получить ответ.

В Аморе, господине их, – привет! –

Всем благородным душам шлю посланье.

На небе звезд не меркнуло сиянье,

И не коснулась ночь предельных мет –

Амор явился. Не забыть мне, нет,

Тот страх и трепет, то очарованье!

Мое, ликуя, сердце он держал.

В его объятьях дама почивала,

Чуть скрыта легкой тканью покрывал.

И, пробудив, Амор ее питал

Кровавым сердцем, что в ночи пылало,

Но, уходя, мой господин рыдал.

(Пер. И.Н. Голенищева-Кутузова)

Сонет служит началом сразу нескольких историй. Прежде всего, это первое стихотворное произведение «Новой жизни», написанной, как известно, преимущественно прозой. Молодой Данте включил в книгу только часть созданных им к этому времени стихов и «расположил их строго симметрично: если не считать первого, вводного, сонета и заключительного, все остальные произведения разбиты на три группы…» (См. комментарии С. Аверинцева и А. Михайлова к переводу А. Эфроса к т. 28 первой серии «Библиотеки всемирной литературы»: Данте Алигьери. Новая жизнь. Божественная комедия. М.: издательство «Художественная литература», 1970. С. 530 – 531. Далее ссылки на это издание даются как БВЛ с указанием страниц). Таким образом, вводный сонет структурно зарифмован с заключительным, и оба они вынесены за рамки общей трехчастной структуры повествования в качестве своего рода пролога и эпилога.

Данте здесь обращается не просто к возлюбленным душам, к собратьям по перу – с той же самой просьбой, с какой раньше к нему обращался да Майяно: растолковать сновидение. В этом сне к Алигьери явился Амор (то есть любовь на куртуазном языке еще трубадурской традиции). На одной руке он нес спящую обнаженную Беатриче, на другой – пламенное сердце поэта. Амор разбудил даму и уговорил ее съесть это сердце На одной руке он нес спящую обнаженную Беатриче, на другой – пламенное сердце поэта. Амор разбудил даму и уговорил ее съесть это сердце.  На приглашению к толкованию сна откликнулись сразу трое поэтов, в том числе и да Майяно. Отклик этот был не слишком почтителен: один Данте указал другому на его слабую способность к суждению, посоветовал обливаться холодной водой, дабы изгнать из своего тела вредные пары, вызывающие бред и видения, и даже предложил сдать анализ мочи. Зато другой поэт, Гвидо Кавальканти, стал благодаря своему отклику на сонет Алигьери, его другом Данте. Кавальканти ответил так:

             * * *

Вы видели пределы упованья,

Вам были добродетели ясны,

В Амора тайны вы посвящены,

Преодолев владыки испытанья.

Докучные он гонит прочь желанья

И судит нас – и мы служить должны.

Он, радостно тревожа наши сны,

Пленит сердца, не знавшие страданья.

Во сне он ваше сердце уносил:

Казалось, вашу даму смерть призвала,

И этим сердцем он ее кормил.

Когда, скорбя, владыка уходил,

Вся сладость снов под утро убывала,

Чтоб день виденье ваше победил.

(пер. И.Н. Голенищева-Кутузова)

Кавальканти толкует сновидение как предсказание о скорой смерти возлюбленной Данте – и Беатриче действительно умерла. Это сделало возможным и путешествие поэта по загробному миру, для встречи с любимой в Земном Раю. В самом деле, в финале «Новой жизни», после заключительного сонета и очередного вещего сна, Данте пишет: «Так, если соблаговолит Тот, кем все живо, чтобы жизнь моя продлилась еще несколько лет, я надеюсь сказать о ней то, что никогда еще не было сказано ни об одной женщине» (Данте Алигьери. Малые произведения. Серия «Литературные памятники». М.: издательство «Наука», 1968. с. 53. Далее ссылки на это издание даются как МП с указанием страниц). Комментаторы справедливо усматривают в этих словах обещание написать «Божественную комедию» (МП, с. 489; БВЛ, с. 543). Иными словами, открывая стихотворную часть «Новой жизни» сонетом «Возлюбленным душам», автор намечает пути и для своей «Божественной комедии». Итого получается сразу три начала: книги, сонетного турнира толкователей сновидений и работы над поэмой. Есть и четвертое – разработка сюжета съеденного сердца. Это начало интересно еще и тем, что поначалу (мы еще увидим, что повторы тут неизбежны) выглядит как завершение – завершение целой поэтической традиции, которой наследовал Данте.

Пожираемое сердце

И.Н. Голенищев-Кутузов в комментариях к ответному сонету Кавальканти отметил, что легенда о съеденном сердце восходит к поэзии трубадуров (МП, с. 493). Подробно этот сюжет и его литературные обработки рассматриваются в книге «Жизнеописания трубадуров», подготовленной М.Б. Мейлахом для той же серии «Литературные памятники» (Жан де Нострадам. Жизнеописания древних и наиславнейших провансальских пиитов, во времена графов провансских процветших. М.: «Наука», 1993, с. 434 – 504, с. 538 – 544. Далее ссылки на это издание даются как ЖТ с указанием страниц).

В своей канонической форме этот сюжет представлен в жизнеописании трубадура Гильема де Кабестаня (ЖТ, с. 240 – 246). Он влюбился в жену своего сеньора, Раймона де Касталь-Россильон, и сложил в ее честь множество канцон. Когда сеньор догадался об измене, он убил певца, вырезал его сердце и скормил жене под видом изысканного кушанья.  Как только сердце было съедено, Раймон раскрыл тайну, предъявив неверной отрезанную голову трубадура  Как только сердце было съедено, Раймон раскрыл тайну, предъявив неверной отрезанную голову трубадура. Дама поблагодарила мужа и сказала, что отныне отказывается принимать любую пищу, поскольку более прекрасного блюда ей отведать уже не суждено. После этих слов она выбросилась из окна замковой башни. Существуют в том числе пародийные обработки сюжета. Например, трубадур Арнаут Гильем де Марсан в своем «Назидании» писал о некоем рыцаре, который сделал рогатыми сразу четверых мужей. Они его поймали, убили, а тело – четвертовали, причем аккуратно разделили на четыре части не только сердце, но и пенис.

Погиб, увы, погиб

Его могучий шип.

А жаль: в искусстве страсти

Он был преславный мастер.

В «Лэ об узнике» этот мотив доводится до совершенно «гротескной мультипликации» (выражение В.М. Жирмунского, цит. по: ЖТ, 539). Там рыцарь пользовал сразу двенадцать дам. Узнав об этом, они вынудили его избрать только одну, наилучшую. Но дело все равно закончилось убийством и расчленением тела. Той самой единственной избраннице в пищу достался, конечно же, срамной уд героя.

Тот, что в плену ее держал

«Сударыня, – жене сказал, –

Вам было в нем всего дороже

То, чем он тешил вас на ложе.

Сыта, наверное, ваша власть:

Теперь-то вы наелись всласть!»

М.Б. Мейлах полагал, что у Данте в третьей главе «Новой жизни» дан пример «чисто спиритуалистического преломления сюжета» о съеденном сердце (ЖТ, с. 541). Никаких доказательств в пользу своей точки зрения исследователь не привел. И это понятно: традиция духовно-иносказательного истолкования поэзии Данте так сильна, что в сонете о съеденном сердце некоторые комментаторы видели даже аллегорию посвящения поэта в низший духовный чин и предсказание о том, что ему никогда не стать иподиаконом (см. Этьен Жильсон. Данте и философия. М.: Институт философии, теологии и истории св. Фомы, 2010. С. 26). Между тем, в поэзии Данте, казалось бы, целиком обращенной к небесным сферам, нет ничего чисто спиритуалистического Между тем, в поэзии Данте, казалось бы, целиком обращенной к небесным сферам, нет ничего чисто спиритуалистического. Его спиритуализм всегда имеет под собой телесную, плотскую основу. Давайте просто внимательно прочитаем прозаический фрагмент из главы III «Новой жизни», предшествующий сонету.

Данте является владыка страны Куртуазии, Амор. «В его объятиях, казалось мне, – пишет поэт, – я видел даму, которая спала нагая, лишь слегка повитая кроваво-красным покрывалом. Взглянув пристально, я в ней узнал госпожу спасительного приветствия, соизволившую приветствовать меня днем. И в одной из рук своих, казалось мне, Амор держал нечто объятое пламенем, и мне казалось, что он произнес следующие слова: "Vide cor tuum" [т.е. "Взгляни на сердце твое!" – пер. с лат. И.Н. Голенищева-Кутузова. – П.Р.]. Оставаясь недолго, он, казалось мне, разбудил спящую и прилагал все силы свои, дабы она ела то, что пылало в его руке; и она вкушала боязливо. После этого, пробыв недолго со мной, радость Амора претворилась в горькие рыдания; рыдая, он заключил в свои объятия госпожу и с нею – чудилось мне – стал возноситься на небо» (МП, с. 8–9).

Не нужно быть доктором Фрейдом или обладать каким-то особенно извращенным воображением, чтобы, помимо спиритуалистического (вознесение на небо), не разглядеть тут и попросту эротического контекста. Он ясно ощутим даже в самом первом, вполне неуклюжем переводе «Новой жизни» на русский язык, где поэту кажется, будто Амур (так!) «разбудил ту, которая спала, и с помощью разных ухищрений… заставил ее съесть ту горящую вещь, которую держал в руке, что она и исполнила, но только со страхом и отвращением» (Данте-Алигиери. Обновленная жизнь. Перевод стихами с итальянского А.П. Федорова, с объяснительными примечаниями и вступлением. СПб, 1895. С. 52). Сразу обращают на себя внимание эти подозрительно сильные эмоции. В более поздних переводах А. Эфроса и И. Голенищева-Кутузова Беатриче вкушает сердце «боязливо» – и только. Возможно, Федоров в его время острее ощущал неприличие всей этой сцены и потому посчитал, что прекрасная дама должна как-то более решительно заявить о своем внутреннем несогласии с происходящим.

Но что же в подлиннике? А вот что: «E quando elli era stato alquanto, pareami che disvegliasse questa che dormia; e tanto si sforzava per suo ingegno, che la facea mangiare questa cosa che in mano li ardea, la quale ella mangiava dubitosamente». Dubitosamente – это означает попросту «с сомнением». Именно так и понял это слово Д.С. Мережковский в книге «Данте» (глава IV в ней называется «Пожираемое сердце»). Писатель подчеркнул, что Беатриче здесь предстает перед взором поэта обнаженной.  Любящий видит наготу возлюбленной только в том соединении любви, когда они уже не двое, но одна плоть «Любящий видит наготу возлюбленной только в том соединении любви, когда "они уже не двое, но одна плоть" (Мт. 19, 6). Видели наготу Беатриче только два человека: Симон де Барди и Данте Алигьери, муж и возлюбленный; тот – наяву, этот – во сне. Но что действительнее – явь того или сон этого, – люди не знают; знает только "сладкий и страшный бог Любви". (…) Чудно и страшно, что Данте видит наготу Беатриче; но еще страшнее, чудеснее, что бог Любви принуждает ее пожирать сердце возлюбленного; что чистейшая любовь этой "Женщины-Ангела", donna angelicata, подобна сладострастию паучихи, пожирающей самца своего».

В оригинале обращает на себя внимание и глагол «пылать» (ardere): «Questa cosa che in mano li ardea». В сочетании со словом «сердце» русскоязычному читателю сразу вспоминается программная книга Вячеслава Иванова – Cor Ardens. Ее дионисийский подтекст – тема отдельного разговора, но что он в книге присутствует, сомнению не подлежит (см. работу Веры Проскуриной «"Cor Ardens": смысл заглавия и эзотерическая традиция»). Кроме того, важную для себя статью «О границах искусствах» Иванов начал обширной цитатой как раз из третьей главы «Новой жизни», о пожираемом сердце, и сам перевел открывающий сонет:

Всем данникам умильным, чистым слугам
Царя сердец, Амура, мой привет!
Кто свиток сей прочтет и даст ответ,
Тот будет мне, единоверцу, другом.

Уж треть пути прошла небесным кругом
Та, чьей стезей всех звезд лучится свет,
Когда предстал – кому подобья нет,
Ликующий, и грудь сковал испугом.

Он сердце нес – пылала плоть моя –
И Госпожу, под легким покрывалом,
В объятиях владыки вижу я.

Пугливую будил от забытья
И нудил он питаться яством алым;
И с плачем взмыл в надзвездные края.

«Пылала плоть моя» – такое сложно понять вне эротического контекста, даже если главный контекст – мистический. Вспоминается, кстати, и название набоковского романа «Ада, или Страсть»: в оригинале оно звучит «Ada, or Ardor». А следом за ним вспоминается и «Бледный огонь»: он написан в том же жанре комментария к стихам, что и «Новая жизнь» (см. статью А.В. Топоровой «К вопросу о жанре “Новой жизни” Данте»). Да, Набоков вдохновлялся прежде всего собственной работой над английским переводом «Евгения Онегина» и комментариями к нему, но генеалогических связей это не отменяет.

Иванов пишет о восхождении и нисхождении, о рождении «из эротического восторга мистической эпифании». Это антиномическое единство плотского и духовного прямо увязано с «Новой жизнью» Данте, но, конечно, нельзя не вспомнить и его «Божественную комедию».

Сладострастники

Суровый Дант с удивительной мягкостью относится к сладострастникам. В Аду они помещены у него во втором круге, то есть сразу после Лимба, где вообще-то находятся некрещеные младенцы и добродетельные христиане, включая языческих мудрецов и поэтов (БВЛ, с. 94–99). История Паоло и Франчески из Пятой песни – одна из известных и пронзительных во всей «Комедии».

В Чистилище еще лучше: сладострастники молятся о спасении в седьмом круге, последнем перед вступлением в Земной Рай. Оно и неудивительно, ведь тут начинает работать и нормальный поэтический (поэтологический) шовинизм. Ну кто такая Франческа да Римини? Ну, знатная дама. И что? Паоло – тот вообще был начальником городской милиции («капитаном народа»). Пусть даже они первый раз поцеловались над страницей романа о Ланселоте, это их не спасает: презренная проза. Так что им самое место в Аду, извините.

В Чистилище, напротив, среди сладострастников густо пошли поэты. Данте встречает там, к примеру, своего учителя в лирике «сладостного нового стиля» Гвидо Гвиницелли. Перед отправкой к Земному Раю Алигьери напутствует на провансальском наречии блистательный трубадур Арнаут Даниель. Еще раньше среди чревоугодников (аппетит важен не только в любви) Данте повстречался поэт Бонаджунта Орбиччани из Лукки и приветствовал его первой строчкой канцоны «Лишь с дамами, что разумом любви / владеют…» (МП, с. 23) из XIX главы «Новой жизни». В подлиннике говорится буквально о новых рифмах, начинающихся – и далее уже само начало («le nove rime, cominciando: "Donne ch’avete inteletti d’amore"»). Начала умножаются. Телесный жар нарастает.

Прежде чем попасть в Рай, Данте предстоит пройти через пламя. Поэт и переводчик Ольга Седакова называет этот огонь искупительным, все верно. Но это и телесный огонь тоже – иначе с чего бы в нем пребывать сладострастникам? Важно еще и то, что до сих пор, не считая полета на Герион ко Злым Щелям в Аду, Данте был свидетелем чьих-то мук. Теперь он их участник. «Не надейся, – пишет Седакова, – дальше тебе ничего не покажут, пока тебя не укусит этот огонь».

Пройдя сквозь пламя, поэт видит сон о Лии, символе любви деятельной, и Рахили, символе любви созерцательной. Но символика эта появляется неспроста. Данте видит свой сон на утренней заре, «в час, когда на горный склон / С востока Цитерея засияла, чей свет как бы любовью напоен» (БВЛ, с. 344). Цитерея – это Венера. Поэт обнаружит ее в третьем небе Рая, как раз там, где пребывают любвеобильные. Среди них – прекрасная Куницца, возлюбленная трубадура Сорделло. Этот певец уже успел проводить Данте до врат Чистилища, а заодно это еще и автор стихов о съеденном сердце, хотя написанных и не в эротическом ключе (ЖТ, с. 248 – 251). Зато с Куниццей он общался именно в этом ключе, тут сомнений нет. Но вернемся к Цитерее. В подлиннике нет никакого света, как бы напоенного любовью В подлиннике нет никакого света, как бы напоенного любовью. Все сказано предельно четко: «первый луч Цитери, вечно пылающий огнем любви» («di foco d’amor par sempre ardente»). Перевод явно смягчил ситуацию, особенно если вспомнить, что в итальянском есть и raggi ardenti, т.е. «палящие лучи», и aredente desiderio («жгучее желание»). Любовь не теряет своей огненной природы, даже очищаясь от позывов грешной плоти. Своей зачинающей природы она тоже не теряет, и об этом своему подопечному очень внятно говорит Вергилий (БВЛ, с. 333 – 334).

Беспримесная кровь, которой жилы

Вобрать не могут в жаждущую пасть,

Как лишнее, чего доесть нет силы,

Приемлет в сердце творческую власть

Образовать собой все тело ваше,

Как в жилая кровь творит любую часть.

Очистясь вновь и в то сойдя, что краше

Не называть, впоследствии она

Сливается с чужой в природной чаше.

Здесь та и эта соединена,

Та – покоряясь, эта – созидая,

Затем, что в высшем месте рождена.

Соединение тут в самом деле потрясающее: сразу и «пасть», и «доесть», и сердце, и то, «что краше не называть» (надо ли пояснять, что речь о могучем шипе?), и «высшее место», и dc.le – торжество высокой творческой энергии, единство зачатия и зачина.

Окончание следует

В «Новой жизни» текст буквально пестрит началами. После рассказа о сновидении и своих просьбах ко всем верным Амору (приглашении на конкурс) Данте пишет: «Тогда я приступил к сонету, начинающемуся: "Влюбленным душам"» (МП, с. 9). Это перевод Голенищева-Кутузова. Перевод А. Эфроса менее элегантен, зато буквален: «И тогда я начал, начинающийся словами…». В подлиннике именно тавтология: «E cominciai allora questo sonetto, lo quale comincia…». Учитывая, что сонет прямо тут же и начинается, это уже тройная тавтология. Сообщая в комментарии о стихотворном ответе Кавальканти, автор продолжает в том же духе: «…Он написал сонет начинающийся словами…», после чего «началась наша дружба». Такие тавтологические градации начал встречаются по сути в каждой в главе, когда поэт комментирует свои стихи. Комментарии выстроены по одной и той же структуре: сонет (канцона) делится на три части. Первая начинается… Вторая начинается… Третья начинается. Есть сонет с двумя началами (глава XXXIV). Есть случаи, когда часть состоит всего из одной строки, причем она может быть не только начальной, но и, что всего замечательнее, заключительной. Так, в комментарии к канцоне в главе XXIII Данте посчитал нужным указать, что заключительный раздел этой канцоны начинается словами «Спасибо вам». Весь же раздел выглядит так: «Спасибо вам, прервавшим сновиденья». Конечно, в подробности таких приступов можно усмотреть и чисто психологическую причину: неуверенность молодого автора в себе. Если верить Мандельштаму, Данте был чем-то вроде разночинца эпохи Возрождения и не умел толком себя себя вести Если верить Мандельштаму, Данте был чем-то вроде разночинца эпохи Возрождения и не умел толком себя себя вести. Дело не в молодости даже, важно вот это: «Внутреннее беспокойство и тяжелая, смутная неловкость, сопровождающая на каждом шагу неуверенного в себе, как бы недовоспитанного, не умеющего применить свой внутренний опыт и объективировать его в этикет измученного и загнанного человека…»

Но Мандельштам знает и другое. Это все-таки «психологическая загрунтовка», а главное – энергия зачина. Одержимость новизной. Сдержанно критикуя перевод «Божественной комедии» М. Лозинского, Ольга Седакова отмечает: из-за его академической гладкописи, общего гула торжественной декламации «мы потеряли острое, моментальное состояние начала чего-то совершенно нового». А Данте весь – в этой новизне, вечно повторяющемся зачине. Самый яркий образ этой новизны дал, пожалуй, именно Мандельштам в «Разговоре о Данте» (интересно, что и для него самого этот разговор происходил внутри нового начала и мощного возвращения стихов после пятилетнего молчания).

«Представьте себе самолет, – отвлекаясь от технической невозможности, – который на полном ходу конструирует и спускает другую машину. Эта летательная машина так же точно, будучи поглощена собственным ходом, все же успевает собрать и выпустить еще третью. Для точности моего наводящего и вспомогательного сравнения я прибавлю, что сборка и спуск этих выбрасываемых во время полета технически немыслимых новых машин является не добавочной и посторонней функцией летящего аэроплана, но составляет необходимейшую принадлежность и часть самого полета и обусловливает его возможность и безопасность в не меньшей степени, чем исправность руля или бесперебойность мотора».

Мандельштам это говорил о «Божественной комедии», традиционно заслоняющей все остальные произведения Данте. Но мы уже показали, что это не просто имеет отношение к «Новой жизни» – это в ней и началось. Казалось бы, закругленная еще трубадурами история о съеденном сердце стала толчком к новым рождениям, и не только в творчестве самого Данте, а и века спустя, и не только в большой литературе (напомним имена Дмитрия Мережковского и Вячеслава Иванова), но и в массовом кино на заре нового тысячелетия. Так, в фильме «Ганнибал» (2001) сонет Данте превратился в либретто к оперной арии «Vide cor meum», а список с текста маньяк Лектер галантно вручил молодой жене инспектора Пацци, которого потом хладнокровно лишил жизни.

Но самое удивительное, что поэту удалось добиться превращения в зачины даже финальных строчек своих стихов и песней. В «Божественной комедии» это искусство достигло совершенства: все три кантики венчает эпифора о светилах (звездах в оригинале): «Ад» – «И здесь мы вышли вновь узреть светила», «Чистилище» – «Чист и достоин посетить светила». Везде это не конец, а новое начало: нечто еще явно предстоит впереди.

С Раем получилось несколько сложнее, но и интереснее. По-русски в непревзойденном переводе М. Лозинского это звучит так:

Здесь изнемог высокий духа взлет;

Но страсть и волю мне уже стремила,

Как если колесу дан ровный ход,

Любовь, что движет солнца и светила.

Тут необходимо сделать ряд важных уточнений. С ними нам любезно помог замечательный итальянский филолог-славист Стефано Гардзонио. Прежде всего, disio в оригинале – это не только страсть, желание (desiderio) или даже отсылающие нас опять-таки к съеденному сердцу «стихотворный голод», «аппетит к гармонии» и «чувственное вождение к рифме», о которых пишет Мандельштам. Это еще и «инстинкт». Точно так же velle – не просто воля. Это еще и философский термин, означающий осознанную волю, совпадающую с Божьей волей. Глагола «стремить» в оригинале нет вовсе, есть volgere – здесь он означает скорее «поворачивать», «вращать». А это уже прямой выход в девятое вращающееся небо, попадание в Перводвигатель всего. Стало быть, неосознанный инстинкт (страсть, аппетит) и осознанная воля, угодная Богу, не только не противоположны, но на предельных скоростях небесного вращения образуют собой единое целое, как образуют его зачин и завершающая строка.