Десять главных стихотворений Введенского: ключи к бессмыслице

1. «Ответ богов» - рождение странной сказки

Стихотворение «Ответ богов», написанное 4 января 1929 года, по существу, начинает зрелый период творчества Введенского.

К этому моменту «чинарь авто-ритет бессмыслицы», как называл себя сам поэт, прошел определенный творческий путь. Как и его ближайший друг Хармс (но в еще большей степени) Введенский начинал как радикальный авангардист. Заболоцкий в написанной им поэтической части «Декларации ОБЭРИУ» так характеризует его поэтику: «Введенский… разбрасывает предмет на части, но от этого предмет не теряет своей конкретности. Введенский разбрасывает действие на куски, но действие не теряет своей творческой закономерности». В не предназначенном для публикации тексте «Мои возражения А. И. Введенскому, авто-ритету бессмыслицы» Заболоцкий высказывается откровеннее, демонстрируя свое несогласие со стратегией друга и соратника: «…Бетон новых стихов требует новых путей в области разработки скрепляющего единства. Это благодарнейшая работа для левого поэта. Вы на ней поставили крест и ушла в мозаичную лепку оматериализованных метафорических единиц. На Вашем странном инструменте Вы издаете один вслед за другим удивительные звуки, но это не есть музыка».

Но к началу 1929 года поэтика Введенского меняется. «Оматериализованные метафорические единицы», связанные, казалось бы, случайными синтаксическими и звуковыми ассоциациями, обретают связность и образуют цельное смысловое пространство. Как будто случайно, сам собой в стихах прорастает новый мир – таинственный и пугающий.

Рождается странная сказка. Ее героини – «три девицы», чьи образы восходят не то к «Сказке о царе Салтане», не то к «Трем сестрам» Чехова. У них загадочные имена, появляющиеся из самой языковой стихии. «Звали первую светло» - нам может показаться, что у нее «светлое» имя. Но нет – само слово «светло» является именем. Второе имя – нелепое «помело» - просто подсказано рифмой. «Третьей прозвище Татьяна так как дочка капитана» - нам сперва кажется, что поэт перепутал двух пушкинских героинь, Татьяну Ларину и Машу Миронову. Но оказывается, что имя девицы не «Татьяна», а «Татьяна так как дочка капитана». В обэриутской эстетике любое сочетание звуков и слов, отсылающее к совершенно произвольным культурным реалиям, может быть именем (вспомним «тетю Мультатуле» и «дядю Тыкавылка» у Заболоцкого).

Девицы, в соответствии с логикой сказки, встречают «жениха». Выбирающего «лучшую из них». Но традиционный конец со свадьбой невозможен. Безостановочное движение ассоциаций продолжается. Герои – во власти загадочных богов, которые приказывают «вынуть душу из груди» и провозглашают «конец для чувства». Наконец, еще более таинственный «ровесник» на коне продолжает движение в неизведанное и прибывает к «морю». Так появляется важнейший мотив поэзии Введенского.

ОТВЕТ БОГОВ

жили были в Ангаре
три девицы на горе
звали первую светло
а вторую помело
третьей прозвище Татьяна
так как дочка капитана
жили были а потом
я из них построил дом
говорит одна девица
я хочу дахин дахин
сестры начали давиться
шили сестры балдахин
вдруг раздался смех оттуда
гибко вышел белый гусь
говорит ему Гертруда
я тебя остерегусь
ты меня не тронь не рань
я сложнейшая герань
но ответило светло
здесь красиво и тепло
но сказало помело
сколько снегу намело
будем девы песни петь
и от этого глупеть
девы охают поют
из фонтана речки бьют
в это время из камина
появляется домина
а в домине жил жених
видит лучшую из них
видит он и говорит
я рыдать могу навзрыд
я в слезах сижу по пояс
огорчаясь беспокоясь
где рука а где рога
и желаю пирога
говорит одна девица
пирога мы вам дадим

Он
я желаю удавиться

Она
лучше сядем посидим
посмотрите вот орел
брел и цвел и приобрел
он семейник и гурман
между ними был роман

Он
мужем я желаю стать
чистоту хочу достать
а достану чистоту
поднимусь на высоту
верст на тридцать в небо вверх
не взирая на четверг

подошла к нему Татьяна
так как дочка капитана
и сказала вот и я
черепаха и статья

Он
не желаю черепахи
и не вижу я статьи

стали девкины рубахи
опу поды в забытьи
гусь до этого молчал
только черепом качал
тут увидел он — пора
тронул клювом до пера
добрым басом произнес
у меня не клюв а нос
слушал я как кипяток
слов мучительный поток
колоссальный этот спор
стало тяжко как топор
я дрожу и вижу мир
оказался лишь кумир
мира нет и нет овец
я не жив и не пловец

Мы (говорим)
слышим голос мрачной птицы
слышим веские слова
боги боги удалиться
захотела голова
как нам быть без булавы
как нам быть без головы

Боги
звезды смотрят свысока
на большого рысака
мысли звезд ясны просты
вот тарелка чистоты
то ли будет впереди
выньте душу из груди
прибежал конец для чувства
начинается искусство

Жених
странно боги как же так
где рука а где рога
ведь на мне надет пиджак
я желаю пирога
вот красавица Татьяна
так как дочка капитана
я желаю с Таней быть
с ней минуты проводить

Боги
нет минут

Мы (говорим)
вы не будьте боги строги
не хотим сидеть в остроге
мы желаем пить коньяк
он для нас большой маньяк

Ровесник
еду еду на коне
страшно страшно страшно мне
я везу с собой окно
но в окне моем темно
я несу большую пасть
мне она не даст упасть
все же грустно стало мне
на таинственном коне
очертания стоят
а на них бегущий яд
твердый стриженый лишай
ну предметы не плошай
соберитесь в темном зале
как святые предсказали

но ответило светло
где крапивное село
и сказало помело
то село на нет свело
все боятся подойти
блещет море на пути
муха ветхая летит
и крылами молотит
начинается закат
беден среден и богат
птица гусь в зеленой шляпе
ищет веточек на лапе
ни кровинки на кольце
ни соринки на лице
оживает и поет
нашатырь туманный пьет

1929

2. «Кончина моря» - неспасающая стихия

Как наследник романтической традиции, Введенский видит в море, «волне», вольной и непредсказуемой стихии бытия источник таинственной и неназываемой истины (но и угрозы в то же время). Море для него – воплощение той священной бессмыслицы, в которой рождаются и таятся все смыслы. В то время как для его антипода Заболоцкого море – обитель природного хаоса, враждебного человеческой воле и разуму. Но и Введенский после таких стихотворений как «Больной который стал волной» (1929) и «Значенье моря» (1930) пишет стихотворение, пронизанное разочарованием в спасительности и благотворности свободной стихии. Несомненна здесь отсылка к Пушкину. После «Моря» (1824) тот пишет стихотворение «К Вяземскому» (1826):

…В наш гнусный век

Седой Нептун земли союзник.

На всех стихиях человек —

Тиран, предатель или узник.

Вслед за Пушкиным Вяземский устами Морского Демона объявляет море «ничего не значащей» обителью будничной и рациональной посюсторонности. Охотник и Сановник, разочаровавшиеся в своих обычных занятиях и ценностях, пришли к «морю дорогому» в поисках спасения, но получить его уже невозможно. Охотник отрекается от мира природного, физиологического, мира «сыпых зверей», частью которого был, и ищет пути к «миры вторые»; Сановник, разочаровавшийся в государственности, цивилизации и Эросе, тоже прибегает ко «второму и водяному божеству». Но приговор Морского демона неотменяем. Море само признает, что «больше ничего не значит». Так исчезает последняя надежда на спасение.

КОНЧИНА МОРЯ

М о р с ко й д е м о н

и море ничего не значит

и море тоже круглый нуль

и человек напрасно скачет

в пучину от ножа и пуль

и в море так же ходят рыбки

собаки бегают играют скрипки

и водоросли спят как тётки

и будто блохи скачут лодки

и в море так же мало смысла

оно покорно тем же числам

оно пустынно и темно

быть может море ты окно?

быть может море ты одно?

О х о т н и к

я сам ходил в леса по пояс

я изучал зверей науку

бывало крепкой водкой моясь

испытывал я смерть и скуку

передо мной вращались звери

разнообразные сырые

но я закрыл лесные двери

чтобы найти миры вторые

вот я стою на этих скалах

и слышу мёртвых волн рычанье

и на руках моих усталых

написаны слова прощанья

прощайте горы и леса

прощай барсук прощай лиса

Я

откуда-то идёт сановник

в его руке пищит шиповник

на всё глядит великосветски

икает редко по-немецки

и величаво горделиво

остановившись он стоит

шумит сосна болтает слива

волна безумная блестит

мечтает лодка и пучина

вдруг говорит ему: мужчина

и ты устав от государства

и службы испытав коварство

узнав ненужность эполет

ужель тебе постыл балет

и жизнь предстала кровопийцей

и ты стоишь самоубийцей

С а н о в н и к

вот перед вами я

пучина милая моя

я вижу здесь ещё людишки

хотят купить на дне домишки

чтоб в этих домиках морских

с русалками обедать

чтобы в трактирах водяных

морской коньяк отведать

мы верим в то что не умрём

что жизнь имеет продолженье

мерцает рыба серебром

мы любим пиво любим ром

играем с бабкой в размноженье

моя невеста дурдина

мои любила ордена

но целый год весну и лето

не выходила из клозета

и я отчаялся потух

сказал себе я не петух

не пищевод она же утка

и продолжение желудка

она рабыня живота

тут появилась пустота

и понял я что всё роскошно

но пакостно тоскливо тошно

и я к тебе склоняюсь море

на документах слово горе

гляди написано везде

и вижу сотни категорий

как рыбы плавают в воде

Слуги вносят большой диван

на диване люди птицы

мысли мыши и кусты

и у всех печальны лица

и у всех глаза пусты

птицы ходят по траве

будто сны на голове

люди жёлтые лежат

лодки светят дребезжат

мысли крадутся в могилу

через дождь и через силу

мыши ходят вдоль домов

с видом греческих умов

и прозрачны и чисты

спят под знаменем кусты

Г о л о с

все сюда явитесь

и зажгите ваши свечи

демон овощ дождь и витязь

нынче к нам идут на вечер

море берег и звезда

мы устроим пир огромный

вылетает ангел тёмный

из пучины из гнезда

А н г е л

все ли все ли

здесь собрались

все ли сели

на полу

музыканты собирались

как пингвины на скалу

выходило море в гости

с ним под руку шла звезда

и сказало море бросьте

думать бегать ерунда

думай думай думай думай

бегай прыгай и ворчи

смерть возьмёт рукой угрюмой

поздно выскочат врачи

будто лебеди, родные

соберутся вкруг постели

и труды придут иные

залетают мухи в теле

но чему могу помочь

дети люди в эту ночь

О х о т н и к

море море госпожа

на тебя одна надежда

мы к тебе идём дрожа

С а н о в н и к

замолчи невежда!

мы море море дорогое

понять не можем ничего

прими нас милое второе

и водяное божество

как звери бегаем во мраке

откинув шпаги мысли фраки

в руке дымится банка света

взгляни могущее на это

на голове стучит венец

приходит нам – пришёл конец

М о р е

я не могу

М о р с к о й д е м о н

а что я говорил

О х о т н и к

я думаю я плачу

М о р е

я так же ничего не значу

1930

3. «Куприянов и Наташа» - эрос и танатос

 Эротические переживания занимают в поэзии Введенского, как и других обэриутов, немалое место. Но эти переживания остраняются и отчуждаются. Так у Заболоцкого, с его пафосом победы над природой (и, следовательно, над человеческой биологией). Но так же и у Введенского. Любовники в момент страсти «подобны судакам», смешны и животны. Куприянов и желает, и страшится этого – и в конце концов предпочитает соитию «одинокое наслаждение», принуждая к тому же свою возлюбленную. Но это самоудовлетворение оказывается подобно смерти – и ведет к растворению в безличной природе. Герои лишаются субъектности: Наташа превращается в лиственницу, Куприянов «становится мал-мала меньше и исчезает».

Предположительно стихотворение отразило кризис в отношениях Введенского с его первой женой Тамарой Александровной Мейер (1903-1982). Тамара Мейер, «энтелехия» обэриутского содружества, предмет романтической влюбленности почти всех его участников, после расставания с Введенским (с которым у нее сохранились близкие дружеские отношения) вышла замуж за его друга, философа, эссеиста и детского писателя Леонида Савельевича Липавского (погибшего в 1941 году на фронте). Дом Леонида и Тамары Липавских был местом регулярных встреч писателей обэриутского круга в 1930-е годы. Позднее Тамару Липавскую связывали близкие отношения с Яковом Семеновичем Друскиным (1902-1980) – также философом, хранителем текстов Хармса и Введенского и памяти о них.

КУПРИЯНОВ И НАТАША

Куприянов и его дорогая женщина Наташа проводив тех свиных гостей укладываются спать.

КУПРИЯНОВ снимая важный галстук сказал:

Пугая мглу горит свеча,

у ней серебряные кости.

Наташа,

что ты гуляешь трепеща,

ушли давно должно быть гости.

Я даже позабыл, Маруся,

Соня,

давай ложиться дорогая спать,

тебя хочу я покопать

и поискать в тебе различные вещи,

недаром говорят ты сложена не так как я.

НАТАША (снимая кофту).

Куприянов мало проку с этой свечки,

она не осветила бы боюсь овечки,

а нас тут двое,

боюсь я скоро взвою

от тоски, от чувства, от мысли, от страха,

боюсь тебя владычица рубаха,

скрывающая меня в себе,

я в тебе как муха.

КУПРИЯНОВ (снимая пиджак).

Скоро скоро мы с тобой Наташа

предадимся смешным наслаждениям.

Ты будешь со мной, я буду с тобой

Заниматься деторождением.

И будем мы подобны судакам.

НАТАША(снимая юбку)

О Боже, я остаюсь без юбки.

Что мне делать в моих накрашенных штанах.

На стульях между тем стояли весьма серебряные кубки, вино чернело как монах

и шевелился полумёртвый червь.

Я продолжаю.

Я чувствую мне даже стало стыдно,

себя я будто небо обнажаю:

покуда ничего не видно,

но скоро заблестит звезда.

Ужасно всё погано.

КУПРИЯНОВ (снимая брюки).

Сейчас и я предстану пред тобой

почти что голый как прибой.

Я помню раньше в этот миг

я чувствовал восторг священный,

я видел женщины родник

зелёный или синий,

но он был красный.

Я сходил с ума,

я смеялся и гладил зад её атласный,

мне было очень хорошо,

и я считал что женщина есть дудка,

она почти что человек,

недосягаемая утка.

Ну ладно, пока что торопись.

НАТАША(снимая штаны).

Своё роняя оперенье,

я думаю твой нос и зренье

теперь наполнены мной,

ты ешь мой вид земной.

Уже ты предвкушаешь наслажденье

стоять на мне как башня два часа,

уже мои ты видишь сквозь рубашку волоса

и чувствуешь моей волны биенье.

Но что-то у меня мутится ум,

я полусонная как скука.

КУПРИЯНОВ(снимая нижние штаны).

Я полагаю что сниму их тоже,

чтоб на покойника не быть похожим,

чтоб ближе были наши кожи.

Однако посмотрим в зеркало на наши рожи.

Довольно я усат. От страсти чуть-чуть красен.

Глаза блестят, я сам дрожу.

А ты красива и светла,

И грудь твоя как два котла,

возможно что мы черти.

НАТАША (снимая рубашку).

Смотри-ка, вот я обнажилась до конца

и вот что получилось,

сплошное продолжение лица,

я вся как будто в бане.

Вот по бокам видны как свечи

мои коричневые плечи,

пониже сытных две груди,

соски на них сияют впереди,

под ними живот пустынный,

и вход в меня пушистый и недлинный,

и две значительных ноги,

меж них не видно нам ни зги.

Быть может тёмный от длины

ты хочешь посмотреть пейзаж спины.

Тут две приятные лопатки

как бы солдаты и палатки,

а дальше дивное сиденье,

его небесное виденье

должно бы тебя поразить

И шевелился полумёртвый червь,

кругом ничто не пело,

когда она показывала хитрое тело.

КУПРИЯНОВ(снимая рубашку).

Как скучно всё кругом

и как однообразно тошно.

Гляди я голым пирогом

здесь пред тобой стою роскошно.

И поднята могущественно к небу

моя четвёртая рука.

Хотя бы кто пришёл и посмотрел на нас,

а то мы здесь одни да на иконе Спас,

интересно знать сколько времени мы раздевались.

Пожалуй пол-часа, а? Как ты полагаешь?

Меж тем они вдвоём обнялись,

к постели тихой подошли.

— Ты окончательно мне дорога Наташа, —

ей Куприянов говорит.

Она ложится и вздымает ноги,

и бессловесная свеча горит.

НАТАША

Ну что же Куприянов, я легла,

устрой чтоб наступила мгла,

последнее колечко мира,

которое ещё не распаялось,

есть ты на мне.

А чёрная квартира

над ними издали мгновенно улыбалась.

Ложись скорее Куприянов,

Умрём мы скоро.

КУПРИЯНОВ

Нет, не хочу. (Уходит).

НАТАША

Ужасно, я одна осталась,

любовь ко мне не состоялась,

лежу одна, лежу грущу,

рукой в окрестности верчу. (Плачет).

КУПРИЯНОВ (сидя на стуле в одиноком наслаждении).

Я сам себя развлекаю.

Ну вот всё кончилось.

Одевайся.

Дремлет полумёртвый червь.

НАТАША (надевая рубашку).

Я затем тебя снимала,

потому что мира мало,

потому что мира нет,

потому что он выше меня.

Я осталась одинокой дурой.

со своей безумною фигурой.

КУПРИЯНОВ (надевая рубашку).

Наташа, гляди светает.

НАТАША (надевая штаны).

Уйдите я на вас смотреть не хочу,

сама себя я щекочу

и от этого прихожу в удивительное счастие.

Я сама для себя источник.

Я люблю другого.

Я молча одеваюсь в сон.

Из состояния нагого

я перейду в огонь одежд.

КУПРИЯНОВ (надевая нижние штаны).

И нету для меня надежд.

Мне кажется, что становлюсь я меньше

и бездыханнее и злее.

От глаз подобных жарких женщин

бегут огни по тела моего аллее,

я сам не свой.

Зевает полумёртвый червь.

НАТАША (надевая юбку).

Какой позор, какое бесстыдство.

Я доверилась последнему негодяю.

Это хам человеческого рода —

и такие тоже будут бессмертными.

Стояла ночь. Была природа.

Зевает полумёртвый червь.

КУПРИЯНОВ(надевая брюки).

О природоведение, о логика, о математика, о искусство,

не виноват же я что верил в силу последнего чувства.

О как всё темнеет.

Мир окончательно давится.

Его тошнит от меня,

меня тошнит от него.

Достоинство спряталось за последние тучи.

Я не верил в количество звёзд.

Я верил в одну звезду.

Оказалось что я одинокий ездок,

и мы не были подобны судакам.

НАТАША (надевая кофту).

Гляди идиот, гляди

на окончания моей груди.

Они исчезают, они уходят, они уплывают,

потрогай их дурак.

Сейчас для них наступит долгий сон.

Я превращаюсь в лиственницу.

я пухну.

КУПРИЯНОВ (надевая пиджак).

Я говорил, что женщина это почти что человек,

она дерево.

Что же теперь делать.

Я закурю, я посижу, я подумаю.

Мне всё чаще и чаще кажется странным,

что время ещё движется,

что оно ещё дышит.

Неужели время сильнее смерти,

возможно что мы черти.

Прощай дорогая лиственница Наташа.

Восходит солнце мощное как свет.

Я больше ничего не понимаю.

Он становится мал-мала меньше и исчезает.

Природа предаётся одинокому наслаждению.

4. «Кругом возможно Бог» - мистерия и ее мрачный конец

 Одно из центральных произведений Введенского – поэма-мистерия «Кругом возможно Бог». Предполагается, что она написана в качестве полемики с «Торжеством земледелия» (1929-1930) Заболоцкого. Если пафос поэмы Заболоцкого – преображение и «очеловечиванье» неразумной природы, то Введенский противопоставляет ему идею свободы, самостояния веществ и явлений, их случайного, антителеологического существования, в котором только возможен (но не обязателен) Бог и смысл бытия.

Герой поэмы, «сумасшедший царь Фомин», приходит «посмотреть на казнь». Но оказывается, что казнят его. Так начинается его посмертное странствие. Завершается она описанием конца мира, который описывается с почти раешной грубоватой наивностью. При этом этот конец вял, жалок, прозаичен и напоминаеть написанные в ту же эпоху строки Т.С.Элиота:

Вот как закончится мир –

Не взрыв, но всхлип.

Единственным неизменным и постоянным оказывается «звезда бессмыслицы». Бессмыслица для Хармса и Введенского – таинственная глубина, таящая в себе бесконечные возможности смыслов. И в финале «мертвый господин… удаляет время». Тут тоже интересная перекличка с Заболоцким: его стихотворение 1932 года, в ранней редакции называющееся «Мещане» или «Беседа четырех друзей», а в окончательной «Время», заканчивается предложением «истребить часы» и выстрелом из ружья в часовой циферблат.

КРУГОМ ВОЗМОЖНО БОГ

(фрагмент)

Лежит в столовой на столе

труп мира в виде крем-брюле.

Кругом воняет разложеньем.

Иные дураки сидят

тут занимаясь умноженьем.

Другие принимают яд.

Сухое солнце, свет, кометы

уселись молча на предметы.

Дубы поникли головой

и воздух был гнилой.

Движенье, теплота и твердость

потеряли гордость.

Крылом озябшим плещет вера,

одна над миром всех людей.

Воробей летит из револьвера

и держит в клюве кончики идей.

Все прямо с ума сошли.

Мир потух. Мир потух.

Мир зарезали. Он петух.

Однако много пользы приобрели.

Миру конечно ещё не наступил конец,

ещё не облетел его венец.

Но он действительно потускнел.

Фомин лежащий посинел

и двухоконною рукой

молиться начал. Быть может только Бог.

Легло пространство вдалеке.

Полёт орла струился над рекой.

Держал орёл иконку в кулаке.

На ней был Бог.

Возможно, что земля пуста от сна,

худа, тесна.

Возможно мы виновники, нам страшно.

И ты орёл аэроплан

сверкнёшь стрелою в океан

или коптящей свечкой

рухнешь в речку.

Горит бессмыслицы звезда,

она одна без дна.

Вбегает мёртвый господин

и молча удаляет время.

1931

5. «Мир» - бессмыслица как смысл

 Стихотворение написано в форме метафизической беседы о природе бытия, восходящей к средневековым или барочным образцам. Но беседа оказывается тупиковой. Вместо философских рассуждений мы слышим подобие детского лепета. «Демон» (ср. «морской демон» из «Кончины моря»), задающий вопрос о том, «сколько в мире сил», - младенец, которого опекает Нянька (и тут на ум приходит нянька-убийца из пьесы Введенского «Кругом возможно бог»). Попытка рационально анализировать мир пародируется в монологе «дурака-логика», напоминающем бессмысленные рассуждения героев Кэрролла.

Каждый из персонажей произносит свой монолог, не слыша и не понимая других. (При этом сами персонажи неслучайны; экзотическое животное тапир, например - важный персонаж обэриутской мифологии; Хармс одно время собирался издавать рукописный журнал «Тапир»). Перед нами разваленный, размагниченный, лишившийся целостности мир. На вопрос, заданный вначале, Няня дает в итоге ответ, но она характеризует лишь одну из «двух сил». Эта сила – свет, тепло, движение. Какова же вторая? Очевидно, сила разрушения, деструкции. Этот процесс возобладал. Мир умирает так же тихо, как и в «Кругом возможно Бог». В каком-то смысле это освобождение – «новый кончился шильон» (отсылка к поэме Байрона «Шильонский узник»).

МИР

ДЕМОН.

Няню демон вопросил –

няня сколько в мире сил.

Отвечала няня: две,

обе силы в голове.

НЯНЯ.

Человек сидит на ветке

и воркует как сова,

а верблюд стоит в беседке

и волнуется трава.

ЧЕЛОВЕК.

Человек сказал верблюду

ты напомнил мне Иуду.

ВЕРБЛЮД.

Отчего спросил верблюд.

Я не ем тяжёлых блюд.

ДУРАК-ЛОГИК.

Но верблюд сказал: дурак,

ведь не в этом сходство тел,

в речке тихо плавал рак,

от воды он пропотел,

но однако потный рак

не похож на плотный фрак

пропотевший после бала.

СМЕРТЬ.

Смерть меня поколебала,

я на землю упаду

под землёй гулять пойду.

УБИЙЦЫ.

Появились кровопийцы

под названием убийцы,

с ними нож и пистолет,

жили двести триста лет.

И построили фонтан

и шкатулку и шантан,

во шантане веселились,

во фонтане дети мылись.

НЯНЬКИ.

Няньки бегали с ведёрком

по окружности земной.

Всё казалось им тетёркой.

ОН.

Звери лазали за мной,

я казался им герой,

а приснился им горой.

ЗВЕРИ ПЛАЧА.

Звери плача: ты висел.

Всё проходит без следа.

Молча ели мы кисель,

лёжа на кувшине льда.

РОГАТЫЕ БАРАНЫ.

Мы во льду видали страны.

Мы рогатые бараны.

ДЕМОН.

Бросьте звери дребедень,

настаёт последний день,

новый кончился шильон,

мир ложится утомлён,

мир ложится почивать,

Бог собрался ночевать.

Он кончает все дела.

ЛЯГУШКА.

Я лягушку родила.

Она взлетела со стола,

как соловей и пастила,

теперь живёт в кольце Сатурна,

бесшабашно, вольно, бурно,

существует квакает,

так что кольца крякают.

ВИСЯЩИЕ ЛЮДИ.

Боже мы развешаны,

Боже мы помешаны,

мы на дереве висим,

в дудку голоса свистим,

шашкой машем вправо влево

как сундук и королева.

НЯНЬКА.

Сила первая светло,

и за ней идёт тепло,

а за ней идёт движенье

и животных размноженье.

ТАПИР.

Как жуир спешит тапир

на земли последний пир.

МЕТЕОР.

И сверкает как костёр

в пылком небе метеор.

ЭПИЛОГ.

На обоях человек,

а на блюдечке четверг.

1931

6. «Приглашение меня подумать» - волшебное и страшное видение

 Это одно из самых светлых и лиричных стихотворений Введенского – хотя и в нем идет речь о гибели и исчезновении мира. Однако по ту сторону «гаснущей жизни» поэт-визионер провидит удивительный мир «царственной ночи» (и мы вспоминаем строки Баратынского и Тютчева, для которых именно ночной мир был подлинным и глубинным). Он выходит из времени, из причинно-следственных связей, припадает к «непонятному» и «необъяснимому», познает «печальную участь наук». Проводником учителем в этом мире оказывается мудрая Лиса, собеседниками – «гордые рыбы». Но даже здесь находится место для остраняющей иронии:

гляди кругом гуляют девы синие,

как ангелы собаки бегают умно

ПРИГЛАШЕНИЕ МЕНЯ ПОДУМАТЬ

Будем думать в ясный день,

сев на камень и на пень.

Нас кругом росли цветы,

звёзды, люди и дома.

С гор высоких и крутых

быстро падала вода.

Мы сидели в этот миг,

мы смотрели всё на них.

Нас кругом сияет день,

под нами камень, под нами пень.

Нас кругом трепещут птицы,

и ходят синие девицы.

Но где же, где же нас кругом

теперь отсутствующий гром.

Мы созерцаем часть реки,

мы скажем камню вопреки:

где ты ночь отсутствуешь

в этот день, в этот час?

искусство что ты чувствуешь,

находясь без нас?

государство где ты пребываешь?

Лисицы и жуки в лесу,

понятия на небе высоком, –

подойди Бог и спроси лису:

что лиса от утра до вечера далеко?

от слова разумеется до слова цветок

большое ли расстояние пробежит поток?

Ответит лиса на вопросы Бога:

это всё исчезающая дорога.

Ты или я или он, мы прошли волосок,

мы и не успели посмотреть минуту эту,

а смотрите Бог, рыба и небо, исчез тот кусок

навсегда, очевидно, с нашего света.

Мы сказали: да это очевидно,

часа назад нам не видно.

Мы подумали – нам

очень одиноко.

Мы немного в один миг

охватываем оком.

И только один звук

ощущает наш нищий слух.

И печальную часть наук

постигает наш дух.

Мы сказали: да это очевидно,

всё это нам очень обидно.

И тут мы полетели.

И я полетел как дятел,

воображая что я лечу.

Прохожий подумал: он спятил,

он богоподобен сычу.

Прохожий ты брось неумное уныние,

гляди кругом гуляют девы синие,

как ангелы собаки бегают умно,

чего ж тебе неинтересно и темно.

Нам непонятное приятно,

необъяснимое нам друг,

мы видим лес шагающий обратно

стоит вчера сегодняшнего дня вокруг.

Звезда меняется в объеме,

стареет мир, стареет лось.

В морей солёном водоёме

нам как-то побывать пришлось,

где волны издавали скрип,

мы наблюдали гордых рыб:

рыбы плавали как масло

по поверхности воды,

мы поняли, жизнь всюду гасла

от рыб до Бога и звезды.

И ощущение покоя

всех гладило своей рукою.

Но увидев тело музыки,

вы не заплакали навзрыд.

Нам прохожий говорит:

скорбь вас не охватила?

Да музыки волшебное светило

погасшее имело жалкий вид.

Ночь царственная начиналась

мы плакали навек.

1932-1933

7. «Мне жалко что я не зверь…» - о тождествах и различиях

 Одно из самых знаменитых стихотворений Введенского. В дружеском кругу его называли «Ковер гортензия», но это, конечно, не авторское название.

В основе этого текста – проблема самотождественности, вообще важная для модернистской поэзии. Поэты обэриутского круга подходили к ней по-разному, скажем, Олейников в «Перемене фамилии» - в социально-бытовом аспекте (с элементами романтической фантастики). В этом стихотворении Введенского мука несовпадения с окружающим миром носит скорее метафизический характер.

Поэт хочет быть любым объектом – зверем, звездой, червяком, ковром, гортензией. Но кто он сам? И насколько различны между собой воображаемые им вещи и существа (скажем жуки жуки и жуки пауки)?

Мне страшно что я при взгляде

на две одинаковые вещи

не замечаю что они различны,

что каждая живет однажды.

Мне страшно что я при взгляде

на две одинаковые вещи

не вижу что они усердно

стараются быть похожими

В этом стихотворении Введенский – поэт-мыслитель. Здесь его мировосприятие ближе всего к интеллектуальным конструкциям Якова Друскина. Но в отличие от своего друга, он мыслит поэтическими образами, физиологически ощутимыми, волнующе «неточными», сопряженными между собой случайными по видимости созвучиями.

***

Мне жалко что я не зверь,

бегающий по синей дорожке,

говорящий себе поверь,

а другому себе подожди немножко,

мы выйдем с собой погулять в лес

для рассмотрения ничтожных листьев.

Мне жалко что я не звезда,

бегающая по небосводу,

в поисках точного гнезда

она находит себя и пустую земную воду,

никто не слыхал чтобы звезда издавала скрип,

ее назначение ободрять собственным молчанием рыб.

Еще есть у меня претензия,

что я не ковер, не гортензия.

Мне жалко что я не крыша,

распадающаяся постепенно,

которую дождь размачивает,

у которой смерть не мгновенна.

Мне не нравится что я смертен,

мне жалко что я неточен.

Многим многим лучше, поверьте,

частица дня единица ночи.

Мне жалко что я не орел,

перелетающий вершины и вершины,

которому на ум взбрел

человек, наблюдающий аршины.

Мы сядем с тобою ветер

на этот камушек смерти.

Мне жалко что я не чаша,

мне не нравится что я не жалость.

Мне жалко что я не роща,

которая листьями вооружалась.

Мне трудно что я с минутами,

меня они страшно запутали.

Мне невероятно обидно

что меня по-настоящему видно.

Еще есть у меня претензия,

что я не ковер, не гортензия.

Мне страшно что я двигаюсь

не так как жуки жуки,

как бабочки и коляски

и как жуки пауки.

Мне страшно что я двигаюсь

непохоже на червяка,

червяк прорывает в земле норы,

заводя с землей разговоры.

Земля где твои дела,

говорит ей холодный червяк,

а земля распоряжаясь покойниками,

может быть в ответ молчит,

она знает что все не так

Мне трудно что я с минутами,

они меня страшно запутали.

Мне страшно что я не трава трава,

мне страшно что я не свеча.

Мне страшно что я не свеча трава,

на это я отвечал,

и мигом качаются дерева.

Мне страшно что я при взгляде

на две одинаковые вещи

не замечаю что они различны,

что каждая живет однажды.

Мне страшно что я при взгляде

на две одинаковые вещи

не вижу что они усердно

стараются быть похожими.

Я вижу искаженный мир,

я слышу шепот заглушенных лир,

и тут за кончик буквы взяв,

я поднимаю слово шкаф,

теперь я ставлю шкаф на место,

он вещества крутое тесто

Мне не нравится что я смертен,

мне жалко что я не точен,

многим многим лучше, поверьте,

частица дня единица ночи

Еще есть у меня претензия,

что я не ковер, не гортензия.

Мы выйдем с собой погулять в лес

для рассмотрения ничтожных листьев,

мне жалко что на этих листьях

я не увижу незаметных слов,

называющихся случай, называющихся

бессмертие, называющихся вид основ

Мне жалко что я не орел,

перелетающий вершины и вершины,

которому на ум взбрел

человек, наблюдающий аршины.

Мне страшно что всё приходит в ветхость,

и я по сравнению с этим не редкость.

Мы сядем с тобою ветер

на этот камушек смерти.

Кругом как свеча возрастает трава,

и мигом качаются дерева.

Мне жалко что я семя,

мне страшно что я не тучность.

Червяк ползет за всеми,

он несет однозвучность.

Мне страшно что я неизвестность,

мне жалко что я не огонь.

1934

8. «Элегия» - великие стихи о поражении

 Конечно, главное стихотворение Введенского, ставшее его «визитной карточкой» в истории литературы. «Элегия» написана в период, когда все основные участники ОБРИУ обратились к своеобразному неоклассицизму по ту сторону авангарда. Правда, к 1940 году творческий путь Олейниковаа закончился, а Заболоцкого надолго прервался – оба они стали жертвами Большого террора 1937-38 годов.

Стилистический и строфический склад «Элегии» почеркнуто классичен и восходит к Пушкину. Но это своеобразная классичность. Все образы и эпитеты сдвинуты, остранены: воин «плавает навагой», у коня есть «ладони», птицы одеты в «халаты». Впрочем, эти образы нельзя назвать совсем уж абсурдистскими – за ними стоит конкретное зрительное содержание. Наконец, само название «Элегия» остранено дурашливым эпиграфом.

Тема «Элегии» - глобальное поражение человека (на фоне нестерпимой гармонии окружающего мира). Это можно понять как отражение трагедии людей поколения и круга Введенского, которые вне государственного сверхпроекта (а разделить его они не могли или не хотели) ощущали себя лишенными будущего. Но скорее речь идет о человеке и человечестве вообще, о тяготеющем над ними проклятии, делающем их чужими природному, стихийному бытию.

«Элегия» относится к харьковскому периоду жизни поэта. В Харькове Введенский поселился в 1936 году, женившись на Галине Викторовой, жительнице этого города. Там он был арестован в начале войны и погиб по дороге из Харькова в Казань в тюремном вагоне.

ЭЛЕГИЯ

Осматривая гор вершины,

их бесконечные аршины,

вином налитые кувшины,

весь мир, как снег, прекрасный,

я видел горные потоки,

я видел бури взор жестокий,

и ветер мирный и высокий,

и смерти час напрасный.

Вот воин, плавая навагой,

наполнен важною отвагой,

с морской волнующейся влагой

вступает в бой неравный.

Вот конь в могучие ладони

кладет огонь лихой погони,

и пляшут сумрачные кони

в руке травы державной.

Где лес глядит в полей просторы,

в ночей неслышные уборы,

а мы глядим в окно без шторы

на свет звезды бездушной,

в пустом сомненье сердце прячем,

а в ночь не спим томимся плачем,

мы ничего почти не значим,

мы жизни ждем послушной.

Нам восхищенье неизвестно,

нам туго, пасмурно и тесно,

мы друга предаем бесчестно

и Бог нам не владыка.

Цветок несчастья мы взрастили,

мы нас самим себе простили,

нам, тем кто как зола остыли,

милей орла гвоздика.

Я с завистью гляжу на зверя,

ни мыслям, ни делам не веря,

умов произошла потеря,

бороться нет причины.

Мы все воспримем как паденье,

и день и тень и сновиденье,

и даже музыки гуденье

не избежит пучины.

В морском прибое беспокойном,

в песке пустынном и нестройном

и в женском теле непристойном

отрады не нашли мы.

Беспечную забыли трезвость,

воспели смерть, воспели мерзость,

воспоминанье мним как дерзость,

за то мы и палимы.

Летят божественные птицы,

их развеваются косицы,

халаты их блестят как спицы,

в полете нет пощады.

Они отсчитывают время,

Они испытывают бремя,

пускай бренчит пустое стремя —

сходить с ума не надо.

Пусть мчится в путь ручей хрустальный,

пусть рысью конь спешит зеркальный,

вдыхая воздух музыкальный —

вдыхаешь ты и тленье.

Возница хилый и сварливый,

в последний час зари сонливой,

гони, гони возок ленивый —

лети без промедленья.

Не плещут лебеди крылами

над пиршественными столами,

совместно с медными орлами

в рог не трубят победный.

Исчезнувшее вдохновенье

теперь приходит на мгновенье,

на смерть, на смерть держи равненье

певец и всадник бедный.

1940

9. «Где. Когда» - прощание человека и мира

 В стихотворении «Где. Когда» (последнем из сохранившихся) впервые у Введенского появляется тема самоубийства. Перед тем как (все же Введенский остается абсурдистом!) «сложить оружие, вынуть из кармана висок и выстрелить себе в голову» герой произносит монологи, обращенные к деревьям, камням, цветам, реке, морю. Эти монологи стилистически очень близки к «Элегии» - в них тот же остраненный неоклассицизм. Очень характерны для позднего Введенского и постоянные переходы стиха в прозу.

Что происходит дальше? После смерти человека природа отвечает ему. Но он уже «цепенеет», «каменеет», «леденеет». И только крики людей «не то дикарей не то нет» внезапно пробуждают мертвеца, и он вспоминает то (неназванное), с чем забыл попрощаться. И здесь внезапно возникает имя Пушкина (которое присутствует в подтексте с самого начала). «Ах, Пушкин, Пушкин» - этими словами заканчивается весь творческий корпус поэта Александра Введенского. Эти слова произнесены уже после прощания с миром, природой, жизнью.

Заметим, что в те же годы Хармс говорит и думает о возвращении к пушкинской гармонии – через голову всей литературы второй половины XIX века и раннего модернизма.

Где Где он стоял опершись на статую. С лицом переполненным думами. Он стоял. Он сам обращался в статую. Он крови не имел. Зрите он вот что сказал:

Прощайте темные деревья,

прощайте черные леса,

небесных звезд круговращенье,

и птиц беспечных голоса.

Он должно быть вздумал куда-нибудь когда-нибудь уезжать.

Прощайте скалы полевые,

я вас часами наблюдал.

Прощайте бабочки живые,

я с вами вместе голодал.

Прощайте камни, прощайте тучи,

я вас любил и я вас мучил.

Он с тоской и с запоздалым раскаяньем начал рассматривать концы трав.

Прощайте славные концы.

Прощай цветок. Прощай вода.

Бегут почтовые гонцы,

бежит судьба, бежит беда.

Я в поле пленником ходил,

я обнимал в лесу тропу,

я рыбу по утрам будил,

дубов распугивал толпу,

дубов гробовый видел дом

и песню вел вокруг с трудом.

Он воображает и вспоминает как он бывало или небывало выходил на реку.

Я приходил к тебе река.

Прощай река. Дрожит рука.

Ты вся блестела, вся текла,

и я стоял перед тобой,

в кафтан одетый из стекла,

и слушал твой речной прибой.

Как сладко было мне входить

в тебя, и снова выходить.

Как сладко было мне входить

в себя, и снова выходить,

где как чижи дубы шумели,

дубы безумные умели

дубы шуметь лишь еле-еле.

Но здесь он прикидывает в уме, что было бы если бы он увидал и море.

Море прощай. Прощай песок.

О горный край как ты высок.

Пусть волны бьют. Пусть брызжет пена,

на камне я сижу, все с дудкой,

а море плещет постепенно.

И всё на море далеко.

И всё от моря далеко.

Бежит забота скучной шуткой

Расстаться с морем нелегко.

Море прощай. Прощай рай.

О как ты высок горный край.

О последнем что есть в природе он тоже вспомнил. Он вспомнил о пустыне.

Прощайте и вы

пустыни и львы.

И так попрощавшись со всеми он аккуратно сложил оружие и вынув из кармана висок выстрелил себе в голову. И тут состоялась часть вторая — прощание всех с одним.
     Деревья как крыльями взмахнули своими руками. Они обдумали, что могли, и ответили:

Ты нас посещал. Зрите,

он умер и все умрите.

Он нас принимал за минуты,

потертый, помятый, погнутый.

Скитающийся без ума

как ледяная зима.

Что же он сообщает теперь деревьям.— Ничего — он цепенеет.
     Скалы или камни не сдвинулись с места. Они молчанием и умолчанием и отсутствием звука внушали и нам и вам и ему.

Спи. Прощай. Пришел конец.

За тобой пришел гонец.

Он пришел последний час.

Господи помилуй нас.

Господи помилуй нас.

Господи помилуй нас.

Что же он возражает теперь камням.— Ничего — он леденеет.
     Рыбы и дубы подарили ему виноградную кисть и небольшое количество последней радости.

Дубы сказали: — Мы растем.

Рыбы сказали: — Мы плывем.

Дубы спросили: — Который час.

Рыбы сказали: — Помилуй и нас.

Что же он скажет рыбам и дубам: — Он не сумеет сказать спасибо.
     Река властно бежавшая по земле. Река властно текущая. Река властно несущая свои волны. Река как царь. Она прощалась так, что. Вот так. А он лежал как тетрадка на самом ее берегу.

Прощай тетрадь.

Неприятно и нелегко умирать.

Прощай мир. Прощай рай.

Ты очень далек человеческий край.

Что сделает он реке? — Ничего — он каменеет.
     И море ослабевшее от своих долгих бурь с сожалением созерцало смерть. Имело ли это море слабый вид орла.— Нет оно его не имело.
     Взглянет ли он на море? — Нет он не может. Но — чу! вдруг затрубили где-то — не то дикари не то нет. Он взглянул на людей.

Когда

Когда он приотворил распухшие свои глаза, он глаза свои приоткрыл. Он припомнил всё как есть наизусть. Я забыл попрощаться с прочим, т. е. он забыл попрощаться с прочим. Тут он вспомнил, он припомнил весь миг своей смерти. Все эти шестерки, пятерки. Всю ту — суету. Всю рифму. Которая была ему верная подруга, как сказал до него Пушкин. Ах Пушкин, Пушкин, тот самый Пушкин, который жил до него. Тут тень всеобщего отвращения лежала на всем. Тут тень всеобщего лежала на всем. Тут тень лежала на всем. Он ничего не понял, но он воздержался. И дикари, а может и не дикари, с плачем похожим на шелест дубов, на жужжанье пчел, на плеск волн, на молчанье камней и на вид пустыни, держа тарелки над головами, вышли и неторопливо спустились с вершин на немногочисленную землю. Ах Пушкин. Пушкин.

Всё

1941

10. «Кто» - совсем другой Введенский

 Как и Хармс, Введенский существовал в официальной литературе только как детский писатель. Однако если поэтика «детского» и «взрослого» Хармса близка друг другу, то про Введенского этого сказать нельзя. Его детские стихи мягче, лиричнее стихов Хармса, в них нет черного юмора. Но некоторые композиционные приемы сближают поэтов. Например, фирменный хармсовский ход – повторение в качестве рефрена больших блоков текста, с некоторыми вариациями и изменениями – используется и Введенским - в частности, в этом стихотворении.

Сюжет стихотворения «Кто» - история шаловливого мальчика, устроившего беспорядок в кабинете у дяди, - на редкость простодушен и идилличен в сравнении с головокружительной изысканностью его формы. Любопытно, что героев стихотворения зовут так же, как сыновей Введенского (родного, Петра, и приемного – усыновленного им сына Галины Викторовой Бориса). Впрочем, в 1930 году оба еще не родились.

КТО

1

Дядя Боря говорит,

Что

От того он так сердит,

Что

Кто-то сбросил со стола

Три тарелки, два котла

И в кастрюлю с молоком

Кинул клещи с молотком;

Может, это серый кот

Виноват,

Или это черный пес

Виноват,

Или это курицы

Залетели с улицы,

Или толстый, как сундук,

Приходил сюда индюк,

Три тарелки, два котла

Сбросил на пол со стола

И в кастрюлю с молоком

Кинул клещи с молотком?

2

Входит дядя в кабинет,

Но и там порядка нет —

Все бумаги на полу,

А чернильница в углу.

3

Дядя Боря говорит,

Что

Оттого он так сердит,

Что

Банку, полную чернил,

Кто-то на пол уронил

И оставил на столе

Деревянный пистолет;

Может, это серый кот

Виноват,

Или это черный пес

Виноват,

Или это курицы

Залетели с улицы,

Или толстый, как сундук,

Приходил сюда индюк,

Банку, полную чернил,

В кабинете уронил

И оставил на столе

Деревянный пистолет?

4

На обои дядя Боря

Поглядел,

И со стула дядя Боря

Полетел.

Стали стены голые,

Стали невеселые —

Все картинки сняты,

Брошены и смяты.

5

Дядя Боря говорит,

Что

Оттого он так сердит,

Что

Все картинки кто-то снял,

Кто-то сбросил их и смял

И повесил дудочку

И складную удочку;

Может, это серый кот

Виноват,

Или это черный пес

Виноват,

Или это курицы

Залетели с улицы,

Или толстый, как сундук,

Приходил сюда индюк

И повесил дудочку

И складную удочку?

6

Дядя Боря говорит:

— Чьи же это вещи?

Дядя Боря говорит:

— Чьи же это клещи?

Дядя Боря говорит:

— Чья же эта дудочка?

Дядя Боря говорит:

— Чья же эта удочка?

7

Убегает серый кот,

Пистолета не берет,

Удирает черный пес,

Отворачивает нос,

Не приходят курицы,

Бегают по улице,

Важный, толстый, как сундук;

Только фыркает индюк,

Не желает удочки,

Не желает дудочки.

А является один

Восьмилетний гражданин,

Восьмилетний гражданин —

Мальчик Петя Бородин.

8

Напечатайте в журнале,

Что

Наконец-то все узнали,

Кто

Три тарелки, два котла

Сбросил на пол со стола

И в кастрюлю с молоком

Кинул клещи с молотком,

Банку, полную чернил,

В кабинете уронил

И оставил на столе

Деревянный пистолет,

Жестяную дудочку

И складную удочку.

Серый кот не виноват,

Нет.

Черный пес не виноват,

Нет.

Не летали курицы

К нам в окошко с улицы,

Даже толстый, как сундук,

Не ходил сюда индюк.

Только Петя Бородин —

Он.

Виноват во всем один

Он.

И об этом самом Пете

Пусть узнают все на свете.

1930