Дмитрий Веденяпин. «Стоит стихотворение, как ангел»

Дмитрий Юрьевич Веденяпин – поэт, эссеист, переводчик. Родился 14 октября 1959 года в Москве. Окончил Институт иностранных языков. Кандидат в мастера спорта по самбо. Начал публиковаться в начале 1980-х в самиздате и за рубежом, с конца восьмидесятых – в «толстых» литературных журналах. Был близок к группе «Московское время», в которую входили Александр Сопровский, Сергей Гандлевский, Бахыт Кенжеев и др. Автор девяти поэтических книг. Лауреат стипендии Фонда Иосифа Бродского (2011), лауреат премий «Московский счёт» (2010) и «Поэзия» (2019).

 

Интервью взято во время «Дней современной поэзии» в Ростове-на-Дону в октябре 2021 года.

 

 

1. Премьера фильма «Зеркало» в кинотеатре «Витязь»

 

Я помню, какая погода была

И как чёрно-белые гнулись кусты,

И лампа катилась в траву со стола,

И мальчик на реку смотрел с высоты.

И грустный Тарковский на сцене стоял,

И гнусно сипел и фонил микрофон.

Наверно, он важное что-то сказал,

Но было не слышно почти ничего.

Должно быть, кино стало значить не то,

Что прежде для многих в тот день – всё и вся

Светилось, как в праздник, когда без пальто

В Беляево преобразившееся

Мы вышли, как сходят на пирс с корабля.

Я сам не вполне понимал, что со мной.

В три четверти слуха шумела земля,

И «Витязь», качаясь, белел за спиной.

 

– Помню, что, посмотрев фильм «Зеркало», на вопрос «Какая погода?», отвечал: «Как в праздник, и я выхожу без пальто». На вас, как я понимаю, этот фильм тоже произвел похожее впечатление.

– «Зеркало» я смотрел, когда мне было 14 или 15 лет. Мы жили тогда на Юго-Западе Москвы, а «Витязь» находился в Беляево, и там была премьера, и приезжал Андрей Тарковский. Спустя много-много лет я написал стихотворение про мое тогдашнее впечатление от фильма. Это один из таких важных моментов в моей жизни. У меня «Зеркало» есть и в других стихах.

– А вы тогда читали стихи Арсения Тарковского?

– Тарковский не является моим любимым поэтом. Хотя с годами я стал относиться к нему лучше, я оценил некоторые его стихи. «Вот и лето прошло» кажется мне выдающимся. При том, что с Арсением Тарковским дружил Аркадий Штейнберг, мой старший товарищ, один из моих поэтических учителей. Я однажды был на вечере Тарковского, он мне показался каким-то слишком торжественным, слишком каким-то надутым. Но чем дальше, тем лучше я отношусь к его стихам.

– То есть на тот момент для вас сын был важнее отца?

– Безусловно. Но если говорить о стихах, которые звучат в фильме «Зеркало», то, на мой взгляд, это одно из лучших совмещений стихотворения и визуального ряда. Визуальный ряд не иллюстрирует стихотворение, но каким-то точным образом они связаны друг с другом.

– В жизни  каждого человека случаются моменты, когда он ощущает себя стоящим на перекрестке: пойдешь направо – жизнь сложится одним образом, свернешь налево – жизнь пойдет по другому руслу. Этот фильм был для вас таким перекрестком?

– У меня было ощущение какого-то события, какой-то новизны, ощущение, что появился какой-то новый язык, что-то принципиально другое. И какие-то образы совпали с моими картинами внутреннего меня. Это было событие.

 

2. «Е.Л.Ш.»

 

– На встрече с читателями на Днях поэзии в Ростове-на-Дону вы говорили, что, вступая в литературную жизнь, вы видели себя, прежде всего, в андеграунде.

 

– Для меня каким-то невероятным Вергилием в этом андеграундном мире был Евгений Львович Шифферс, режиссер театра и кино, писатель и богослов-мыслитель. Он был знаком со многими художниками – Штейнбергом, Янкилевским, Кабаковым, Эрнстом Неизвестным. Для них он был очень важной фигурой, потому что начал немножко о них писать, говорить какие-то слова, до которых сами художники иногда не могли додуматься. Это был очень яркий и энергетически заряженный человек. Я познакомился с ним, когда мне было двенадцать лет, он был из поколения моих родителей. На меня Евгений Львович произвел ошеломительное впечатлением своими рассказами о Флоренском, Бердяеве. Их я, разумеется, не читал. Но с с подачи Шифферса в 12–14 лет начал – Шестова, Флоренского, Розанова, Бердяева. После этого читать советскую литературу я уже не мог. Мне хотелось быть частью этого настоящего, интересного, глубокого мира. У меня не было проблемы опубликоваться в советском издании, я хотел, как мои старшие товарищи, принадлежать андеграунду.

 

Я стал немножко писать, мне было 15–16 лет. Первые мои попытки, естественно, были ужасными. Потом, когда мне было уже лет двадцать, через Евгения Львовича я познакомился с Аркадием Штейнбергом, поэтом, переводчиком «Потерянного рая» Мильтона. Шифферс дружил с сыном Штейнберга – Эдиком, художником. Штейнберг-старший пригласил меня на поэтический семинар, который он вел. Там и началась моя литературная жизнь. На семинаре Штейнберга я познакомился с Сергеем Гандлевским, Александром Сопровским, Виктором Санчуком, который вскоре привел ко мне Гришу Дашевского. Для меня этот неформальный мир был невероятно привлекательным.

 

Мы разговаривали с Евгением Львовичем в его комнате с иконами. Я находился в каком-то особом состоянии, разговаривая с ним. Он мог ответить на незаданный вопрос, мог сказать что-то, связанное с моей дальнейшей судьбой. Во всяком случае, тогда так казалось. Я понял, что самоочевидное не очевидно, понимание имеет не один и не два, а множество уровней; не «что есть истина», а «Кто есть Истина» – вот фундаментальная ошибка Пилата.

 

У меня есть несколько стихов, посвященных Евгению Львовичу Шифферсу. Есть стихотворение про мое восприятие, переживание человека и времени. Для меня это важное стихотворение.

  

Е.Л.Ш.

Из жёлтого шара чёрных блестящих букв

В голубоватый куб белого снега.

Он идёт по двору. Слышно «хруп-хруп» –

Снег скрипит, как немазаная телега.

Я смотрю на его андеграундный модный тулуп,

Диссидентскую бороду, облачко пара…

Вот тебе и советская власть, вот тебе и «хруп-хруп»,

Вот тебе и сансара!

 

Стихотворение написано в 2014 году, описывает ситуацию семидесятых.

– Тулуп – это дублёнка?

– Да. Это была мода культурного сообщества диссидентского толка. В Москве, по крайней мере. В моде были простые овчинные тулупы. У Евгения Львовича была борода. Никто не носил шапок-ушанок, носили вязаные шапочки.

– У нас говорили, шапка-ушанка – символ тоталитаризма.

– Да-да-да.

– Рок-н-ролл входил в круг ваших интересов?

– Странным образом, нет. Папа слушал музыку, и я вместе с ним. У нас были Галич, Высоцкий. И Юра Кукин – мне очень нравилось, как он говорит между песнями. В классе, конечно, многие слушали Rolling Stones, Beatles или Doors. И потом я же учился в Институте иностранных языков, а там люди знали все на свете. Но я почему-то не слушал рок-музыку. Я был настолько впечатлен Флоренским, Розановым и Достоевским, что не мог это слушать. Мне это было как-то неинтересно.

 

 

3. «Первенство по самбо. Длинный зал».

– В 13 лет я занялся самбо.

 

       Первенство по самбо. Длинный зал.

       Запах пота, хлопка и… левкаса.

       Я тогда Флоренского читал:

       Ксерокопию «Иконастаса».

       Я принёс с собой её тогда

       С чистой курткой (мама постирала)

       И читал урывками – ну да,

       Прямо там, не уходя из зала.

       Я читал про вывернутый смысл

       Времени, границу сна и яви,

       А потом вставал и выходил

       На ковёр в неочевидном праве

       Находиться сразу там и здесь,

       На ковре и в листьях слов и – ух ты! –

       Получалось сделать «ахиллес»,

       Оставаясь чем-то вроде буквы.

        

Стихотворение и описывает совершенно реальную историю – первенство общества «Динамо». «Ахиллес» – это такой прием, ущемление ахиллова сухожилия, очень больно. Это действительно так и было: выхожу на ковер и выигрываю этот чемпионат. Это было здорово. 

 

У меня есть эссе, в котором я сравниваю работу поэтическую со спортивной. В самбо, как и в поэзии, поле битвы – прямоугольник ковра и бумаги, соответственно. Есть два противника, они начинают работать с друг другом. Это очень похоже на работу поэта: слова, буквы отталкиваются, сближаются. Поэтический труд, как любой художественный труд  близок к единоборствам, к жонглированию. 

 

 

4. «Как жонглерские мячики, мир превращается в птицу»

 

– Интерес к цирку у меня был с детства. Меня восхищал клоун Енгибаров. Я был на представлении, которое начиналось с того, что он вылетал из-под купола цирка и падал с зонтиком на кусок брезента, который держали ассистенты. А потом начиналось представление. А помните, как он забрасывал с ноги блюдце, потом – чашку, а в чашку – кусочек сахара. И детстве я хотел быть клоуном под впечатлением Енгибарова.

 

Забросившей поверх толпы

На дерево вешнюю пташку,

Как внешнею частью стопы,

На голову чайную чашку…

Какой бы была наша жизнь,

Каких бы не знала кошмаров,

Умей мы хоть что-нибудь из

Того, что умел Енгибаров...

 

Есть у меня упоминания о жонглировании и в других стихах.

 

От предчувствия встречи слова начинают летать,

Как жонглерские мячики, мир превращается в птицу

Между снегом и светом, где, чтобы родиться опять,

Недостаточно права, достаточно просто родиться.

 

Иногда о поэтах снисходительно говорят, дескать, они жонглируют словами. Но в этом нет абсолютно ничего позорного. Жонглировать тремя предметами я готов научить любого за полчаса, но  жонглировать пятью предметами – это уже не так просто, а семью – совсем тяжело. Поэты иногда удерживают в голове и девять предметов. Это непросто. Один известный французский жонглер говорил мне: «Думаешь, во время репетиций у меня устают руки или ноги?  Нет, устает голова, сознание». Когда ты жонглируешь, находишься в определенном состоянии. В подобных состояниях находятся и поэты, и художники. Ты должен удерживать сразу несколько вещей.

У меня было такое сильное переживание, чувство, что бог-творец жонглирует планетами. Но сам я в молодости никогда не занимался жонглированием. Смотрел с восхищением, но...  И вдруг я познакомился с одним австралийцем: он приехал в Москву, а мне уже было 32 года. Он подарил моим, тогда еще маленьким, детям книжечку про жонглирование. И три бинбега – это мягкие шарики для жонглирования, книжечка  была самоучителем. Он думал, что он дарит детям, а подарил главным образом мне. Я за полдня научился жонглировать тремя предметами. А потом увлекся, брал уроки у Вики Медведевой, которая работала в Театре на Таганке. Потом пошел в цирковое училище и год занимался с профессиональными жонглерами за какую-то маленькую плату. 

– Вы планировали выступать за деньги?

– Нет-нет, амбициозных планов у меня не было. Была пара вечеров, когда я жонглировал и читал стихи. В начале 90-х я хотел связаться с Валентином Гнеушевым, художественным руководителем Цирка на Цветном бульваре. Цирк – такое демократическое место, куда могут прийти все, люди с разными бэкграундами, мне это было интересно. Гнеушев был талантливым человеком, сделал несколько замечательных номеров. Мне казалось, что с ним можно поговорить. У меня был план сделать номера со стихами, жонглированием и, может быть, с акробатикой. Но пока я думал, как с ним поговорить, его уже выгнали.

– Вы предполагали одновременно и читать, и говорить?

– Нет, это могли быть разные люди. Автор мог бы читать стихи, жонглировали бы другие. К слову, я у Гнеушева видел номер, когда по канату ходили люди, они немножко жонглировали и звучала песня Вертинского… Стандартный жонглерский номер – это быстрая музыка и человек в яркой одежде. А у меня была другая идея – могла быть самая разная музыка, в том числе Бах, и жонглирование могло быть очень разным. Я, кстати, видел во Франции гениальный жонглерский спектакль, прямо какой-то Шекспир. Спектакль был про смерть и воскресение. Это было жонглирование булавами, которые были похожи на обгоревшие кости. Но все это так и осталось нереализованной мечтой. 

 

 

5. «Где велик прислонён к сосне»

 

 

– Тарковский, самбо, жонглирование. Что еще могло бы быть в этом ряду?

– Природа. Лес, главным образом сосновый. Раньше я с иронией относился к людям, которые в советские времена ездили в дома творчества и там творили. Но последние лет шесть мы регулярно отправляемся в Кясму, это бывший рыбацкий поселок в Эстонии. Три четверти моих стихов написаны там, как правило, в первой половине дня, в прогулках по лесу или на берегу моря.

        

       Где велик прислонён к сосне

       И волны бухают, как пушки,

       Являться Муза стала мне,

       Как будто я немножко Пушкин.

        

       Но – обойдёмся без вранья

       И дурковатого кривлянья –

       Её лица не видел я,

       Лишь чувствовал её дыхание.

        

       Что до лица, то раз всего,

       Как в том романсе льдисто-синем,

       Я видел издали его

       В ночном окне сквозь мрак и ливень.

        

       В окне между добром и злом

       У Павелецкого вокзала.

       Оно мелькнуло за стеклом

       Сквозь дождь, мелькнуло и пропало.

 

 

– Как вы попали в Кясму?

– Семья моей первой жены в конце шестидесятых начала снимать там домик. Это было одно из мест, куда московская и питерская интеллигенция ездила летом. Там жила переводчица «Моби Дика» Инна Максимовна Бернштейн с мужем – математиком Виктором Лидским. Там жила Анастасия Ивановна Цветаева, бывали Владимир Сорокин, Дмитрий Пригов, жил Лева Рубинштейн. Неподалеку жил эстонский кинорежиссер Георгий Кроманов, который снял фильм «Последняя реликвия», первый слушатель моих стихов...

– Когда вы пишите стихи, нужно, чтобы весь окружающий мир замолчал?

– Наверное. Мне тяжело писать в городе. Причем в любом городе, будь это Москва или Париж. Город меня отвлекает. Конечно, есть немножко стихов про Париж. Они невольно появились, есть московские стихи. Но если говорить о  важных местах, то для меня это лес в Кясму и, конечно, Таганка, где в коммуналке прошли мои первые 10 лет. Няня водила меня  гулять в несуществующий сегодня Тетеринский сквер. Но главное на Таганке – это наша квартира, одна комната на пятерых человек. Это очень важно. 

 

6. «В золотом заповедном сне голубые полоски света»

 

– Кроме Таганки, для меня важна еще и Александровка – это дачный поселок  в 30 километрах от Москвы, где мои родители снимали домик. Подмосковные дачные впечатления невероятно важны для меня. Мои ранние стихи чуть ли не все связанны с этим местом. Свет, который я там увидел в пять-шесть лет – это очень важное переживание. Это был особенный свет, какое-то приближение к «нетварному» свету.

 

В Александровке

Эта ночь разбудила лето.

В золотом заповедном сне

Голубые полоски света

На дощатой темной стене.

В доме настежь окно открыто

В нарисованный серый сад.

В переполненное корыто

Капли прыгают и звенят.

Над землей повисает низко

Бестолковый вороний гам.

Отступившее небо близко,

И терраса – как будто храм.

(1981)

 

 

Все-таки главные мои впечатления связаны с  детством. Школа, институт – все это как-то прошло мимо меня. Они были несущественны и неинтересны.

 

Почему я пишу стихи? Ну, во-первых, потому что у меня есть ощущение, что мы живем не всегда, точнее будет сказать, мы живем не так часто. И для меня написание стихов – это способ просто начать жить. Это значит, что ты перестаешь кого-то изображать, самого себя в первую очередь. Или кого-то обманывать, самого себя в первую очередь. Стихи – это способ увидеть что-то, как оно есть. Сказать некую правду, прежде всего себе. Найти какие-то слова, которые тебе, по крайней мере вот сейчас, кажутся точными, незамутненными представлениями кого-то, или своими собственными, какими-то желаниями. Допустим, я хочу, чтобы было так. В этом смысле мне важны детские воспоминания, именно потому, что мне кажется, что ребенок обладает способностью видеть, как оно есть. Взрослые, конечно, начинают сбивать его с толку, но когда он ложится спать, он остается один на один со своими страхами, с какими-то правдами. Ребенок понимает, что вот тот взрослый на самом деле глупый, хотя все говорят, что он умный.

 

7. «Стоит стихотворение, как ангел».

– Я шел по Измайлово и увидел мальчика, который стоял наклонившись, и над ним в столбе воздуха я увидел это стихотворение. 

 

                * * * 

В траве, в костре июня, у торца 

Шестнадцатиэтажного дворца, 

Споткнувшись о натянутое время, 

В зеленом круглом мире, где пришлось –

Приходится-придется, глядя сквозь 

Танцующую солнечную темень 

Туда, где только музыка, без слов, 

И мелкий дождь, как стрелки без часов, 

Среди стволов стрекочет наудачу 

(В душе у грибника то вскрик, то всхлип: 

Нет, гриб – нет, лист – нет, гриб – нет, лист – нет, гриб), 

За полчаса до выезда на дачу –

Все собрано, но ты еще в Москве –

Над мальчиком – что тот грибник – к траве 

Склонившимся над смятой пачкой «Dunhill» 

И собственным беспамятством, в аду, 

В Москве и в опечатанном саду 

Стоит стихотворение, как ангел.