Дмитрий Веневитинов: рифмы на местности

Часть первая, обязательная: История перстня

Таких поэтических задворок в центре Москвы больше не осталось. Лет десять-пятнадцать назад нечто подобное еще можно было встретить на задах Тверской, в анфиладе совершенно нехарактерных для столицы проходных дворов. Москвичи пользовались ими, чтобы срезать путь от метро «Чеховская» до Тверской площади (подобнее см. А. Рогачев. Проспекты советской Москвы. История реконструкции главных улиц города. 1935–1990 М.: Центрполиграф, 2015, с. 128–129). Теперь трущобный дух там истреблен: сплошь кальянные и пабы с крафтовым пивом.

С парадной стороны Тверской традиционно строились особняки для знати. В одном из них, параллельно тем самым задворкам (дом №14, ныне магазин «Елисеевский»), с 1824 по 1829 гг. размещался главный великосветский и литературный салон тогдашней Москвы. Его хозяйкой была княгиня Зинаида Волконская – писательница, поэтесса, певица, композитор, член Общества истории и древностей российских, а главное (в контексте нашего разговора) – муза Дмитрия Веневитинова, его роковая страсть.



Портрет Зинаиды Волконской работы  Ореста Кипренского

Сегодня мы говорим «Веневитинов», подразумеваем – «Волконская». А следом сразу приходит на ум и бронзовый перстень, найденный при раскопках в Геркулануме и Помпеях и переданный княгиней в дар поэту перед его отъездом в Санкт-Петербург. Самое известное стихотворение Веневитинова так и называется – «К моему перстню» (не позднее января 1827 г.):

Ты был отрыт в могиле пыльной,
Любви глашатай вековой,
И снова пыли ты могильной
Завещан будешь, перстень мой,
Но не любовь теперь тобой
Благословила пламень вечной
И над тобой, в тоске сердечной,
Святой обет произнесла;
Нет! дружба в горький час прощанья
Любви рыдающей дала
Тебя залогом состраданья.
О, будь мой верный талисман!
Храни меня от тяжких ран
И света, и толпы ничтожной,
От едкой жажды славы ложной,
От обольстительной мечты
И от душевной пустоты.
В часы холодного сомненья
Надеждой сердце оживи,
И если в скорбях заточенья,
Вдали от ангела любви,
Оно замыслит преступленье, –
Ты дивной силой укроти
Порывы страсти безнадежной
И от груди моей мятежной
Свинец безумства отврати,
Когда же я в час смерти буду
Прощаться с тем, что здесь люблю,
Тогда я друга умолю,
Чтоб он с моей руки холодной
Тебя, мой перстень, не снимал,
Чтоб нас и гроб не разлучал.
И просьба будет не бесплодна:
Он подтвердит обет мне свой
Словами клятвы роковой.
Века промчатся, и быть может,
Что кто-нибудь мой прах встревожит
И в нём тебя отроет вновь;
И снова робкая любовь
Тебе прошепчет суеверно
Слова мучительных страстей,
И вновь ты другом будешь ей,
Как был и мне, мой перстень верной.

Считается, что Веневитинов перевелся на службу в Коллегию иностранных дел в Санкт-Петербурге и покинул Москву как раз для того, чтобы быть подальше от Волконской, остыть от безответной и заведомо безнадежной любви (княгиня была старше его на 16 лет, у нее был сын). В ноябре 1826-го, при въезде в столицу империи, Веневитинова арестовали – по обвинению в причастности к декабристскому восстанию. Обвинение, возможно, было и небезосновательное: в доме Веневитинова в самом деле обсуждалась возможность перемены правления в России. Кроме того, поэт вместе с друзьями И. Киреевским и А. Кошелевым брал уроки фехтования и верховой езды, «в ожидании торжества заговора в южной (второй) армии и в надежде примкнуть к мятежникам в их предполагаемом победоносном шествии через Москву на Петербург» (см. Веневитинов М. К биографии поэта Д. В. Веневитинова. Русский архив, 1885, кн. I, с. 115). Но этот южный заговор кончился ничем, да и с 14 декабря 1825 года прошло уже слишком много времени для новых дознаний.

Как бы то ни было, поэт провел в холодном помещении гауптвахты около трех суток, и сразу же после этого у него начались кашель и озноб. Веневитинов умер спустя всего три с небольшим месяца, на 22-м году жизни. Окончательно пошатнула его здоровье сильная простуда, случившаяся после того, как он, разгоряченный танцами на балу у Ланских, в доме которых жил в Петербурге, перебегал налегке к себе во флигель.

Стихотворение «К моему перстню» поражает тем, что сбылись оба высказанные в нем пророчества. Первое – «И снова пыли ты могильной / Завещан будешь, перстень мой…»: друзья действительно похоронили Веневитинова вместе с заветным перстнем. И второе: «Века промчатся, и быть может, / Что кто-нибудь мой прах встревожит…» Действительно – встревожили. Тело поэта покоилось в Москве, на кладбище Симонова монастыря, но это кладбище было решено сровнять с землей под строительство ДК ЗИЛ.

«22 июля 1930 года, – пишет В. Осокин в очерке «Перстень Веневитинова», – к бывшему Симонову монастырю прибыла группа работников Наркомпроса… Им поручалось отыскать могилу Веневитинова и перенести его прах на Новодевичье кладбище. Могила была найдена и раскопана. Показался цинковый гроб. В нем лежал хорошо сохранившийся скелет. На безымянном пальце правой руки чернел перстень. Вечером того же дня останки Веневитинова в специально приготовленном гробу с возложенными на него цветами были захоронены на Новодевичьем кладбище…»



Стихотворение «К моему перстню» родилось в Санкт-Петербурге. К последним месяцам жизни Веневитинова относятся практически все его лучшие стихи. Часть из них образует своего рода цикл посвящений Волконской: «Завещание», «Италия», «Элегия», «К моей богине», «Кинжал». В другой части текстов разрабатывается одна из центральных для автора тем – тема поэта и поэзии. Он и здесь предсказывает свою близкую смерть. Но гораздо важнее, что сбылось другое пророчество – о будущем собственных стихов:

Мне сладко верить, что со мною
Не всё, не всё погибнет вдруг,
И что уста мои вещали:
Веселья мимолётный звук,
Напев задумчивой печали
Еще напомнит обо мне,
И сильный стих не раз встревожит
Ум пылкий юноши во сне,
И старец со слезой, быть может,
Труды нелживые прочтет;
Он в них души печать найдёт
И молвит слово состраданья:
«Как я люблю его созданья!
Он дышит жаром красоты,
В нем ум и сердце согласились,
И мысли полные носились
На легких крылиях мечты.
Как знал он жизнь, как мало жил!»

(«Поэт и друг», написано между 14 февраля и 2 марта 1827, по старому стилю)

Веневитинов обрел себе не одного «друга в поколенье». В день его смерти, на протяжении многих лет, друзья собирались за поминальным столом, оставляя неизменно одно кресло и один прибор пустыми. Тень поэта словно бы незримо присутствовала на этом застолье.

Часть вторая, произвольная: Самые поэтические задворки в центре Москвы

Застолье застольем, но у нас речь шла о паломнической прогулке. Откуда было начать? Выше прозвучало слово «Наркомпрос». Именно его работники не дали исчезнуть праху поэта под зданием Дворца культуры; они спасли и перстень, который теперь хранится в Государственном литературном музее в Москве. Так вот, одно время, в 1920–1925 годах, Наркомпрос располагался в бывшем доходном доме страхового общества «Россия». Именно отсюда начинается плотная рифмовка местности. Начнем и мы свое паломничество, тем более что во многом именно этот огромный, в целый квартал, доходный дом стал главной твердыней на пути предполагаемых сносов во имя будущего проспекта.


Бывший доходный дом страхового общества «Россия»

Магистраль первоначально называлась Северо-восточным лучом и должна была соединить Кремль с районом Измайлова. Кроме того, требовалось обеспечить прямую транспортную связь с центром нынешней площади трех вокзалов, устранив главное препятствие на пути – страшные трущобы Домниковки. Эти трущобы пали, хотя и не в одночасье: проектирование луча началось в 1927 году, а последние дома между Садовым и Бульварным кольцами на этом участке были снесены только в 1980-е годы.

Дальше вставали на пути новые задворки – бывшие хозяйственные постройки мануфактуры купца А.Я. Милютина, в честь которого и назвали прилегающий переулок. С этими задворками тоже, наверное, смогли бы разобраться, но требовалось снести прекрасную библиотеку-читальню им. И.С. Тургенева, несколько добротных доходных домов, не считая дома страхового общества «Россия», два католических храма, польский и французский (вместе с домами причта, богадельней, приходской школой и лицеем), два высотных здания телефонной станции, городскую усадьбу Милютиных, ну и несколько небольших частных построек, включая дом тетки Пушкина, Елизаветы Львовны, в замужестве Солнцевой (подробнее историю Северо-восточного луча см. в упомянутой выше книге А. Рогачева, гл.. 9, с. 386–435). Все это требовало огромных средств, сил и времени, и все-таки окончательно от проекта отказались только с падением СССР. Снесли только библиотеку-читальню – и не когда-нибудь, а в 1972 году (возрождена на новом месте в середине 1990-х).


Храмы, которые собирались снести: храм Св. Людовика и храм Петра и Павла

Из северо-восточного луча получился в итоге проспект Академика Сахарова, нелепо широкий и куцый, больше похожий на площадь, чем на магистраль, и потому очень часто используемый для митингов. От его пересечения со Сретенским бульваром и начинаются единственные и самые поэтические в центре Москвы задворки. Да, их сохранила трудоемкость и дороговизна сносов. Да, большие дяди, приговорив эти кварталы к смерти, просто о них забыли – и таким образом приговоренные выжили. Но и силу скрепляющих эти задворки поэтических судеб, их переплетений и перекличек, силу пространственных и временных рифм явно не стоит сбрасывать со счетов. Кроме шуток. Судите сами.

В Наркомпрос приходили за помощью многие поэты и писатели. Визит Осипа Мандельштама с Валентином Катаевым описан последним в повести «Алмазный мой венец» (Кишинев: Лумина, 1986, с. 348–350). Надежда Крупская предложила им халтуру: написать антикулацкие стихи. Ребята с блеском задание провалили, но не забыли потратить аванс на ветчину, белый хлеб и прекрасное телиани – в высшей степени поэтический поступок.

Чуть дальше, в Милютинском, 11 (доходный дом Российского общества застрахования капиталов и доходов), с 1919 по 1922 гг. располагалось Российское телеграфное агентство (РОСТА) и его прославленная мастерская, где трудился Владимир Маяковский. А в подвале дома в конце 1920-х действовал розенкрейцерский орден «Эмеш Редивиус», ставившей себе целью возродить «полноту древнего посвящения», то есть творить чудеса и преображать лицо мира (см. Мистические общества и ордена в Советской России. Выпуск 2-й. М.: Минувшее, 2004. С. 10–210). Не поэты, но мистика налицо. Да и стихи на заседаниях ордена все-таки обсуждали.

Прямо напротив дома располагался польский храм Петра и Павла – в нем 16 мая 1885 года (по старому стилю) крестили Владислава Ходасевича. Как передавал потом сам поэт слова близких, при погружении в купель он совершенно отчетливо показал нос отцу Овельту (см. Сергей Романюк. От Столешников до Чистых прудов. М.: Центрполиграф, с. 164). Во время Второй мировой войны от попадания бомбы купол был разрушен, и с 1946 года, после перестройки храма, в нем разместился институт «Гипроуглемаш».

Сразу за храмом – главная и самая впечатляющая рифма к дому поэта Дмитрия Веневитинова: это дом тетки Пушкина (Милютинский, 16). В 1837 году в нем жил и отец поэта. Именно здесь он узнал о гибели сына на дуэли. При встрече с Евгением Баратынским, Сергей Львович сказал ему: «Мне остается только одно – молить бога не отнять у меня памяти, чтоб я его не забыл» (там же, с. 161). Сегодня дом находится в плачевном состоянии. Окна или заложены кирпичом, или заколочены гофрированным железом. Но кое-где железо отогнуто, и за ним открывается некий лаз внутрь, словно вход в нору. Зимой к этим норам протаптываются тропки среди сугробов. Заходя во внутренний дворик (дом построен в форме каре), попадаешь на выставку очень жесткого стрит-арта.



Особенно поразительны фигуры, которые условно можно назвать Эросом и Танатосом. Они ростом в два этажа, руки-ноги или то, что от них остается после смерти, вылезают прямо из слепых окон. Эрос – великанша без головы, в сетчатых чулках, с неприкрытым срамом и наколкой «Гриша-89» на руках. Эти фигуры остаются неизменными, словно некие святыни. В остальном граффити постоянно обновляются. Поскольку дом стоит в глубине застройки, рисунки никто специально не замазывает. Это плюс. Но то, что одно из пушкинских мест Москвы представляет собой развалины, – это уже не минус, это катастрофа. Впрочем, место исключительно атмосферное и поэтическое. И просто невозможно поверить, что такая заброшка может годами существовать в самом центре столицы, где земля на вес золота.


Дом тетки Пушкина

За домом тетки Пушкина начинаются хозяйственные постройки Милютинской мануфактуры, давно превратившиеся в ветхие сараи. Следом возникает здание бывшей усадьбы Милютиных. В нем 1 (13) декабря 1873 года появился на свет поэт Валерий Брюсов, отец русского символизма. Он прожил тут всего четыре года: в 1877 году семья переехала в на Цветной бульвар, 22. Однако рифмы осознаются отчетливо: рядом и Пушкин, чье творчество Брюсов изучал вполне профессионально, и, разумеется, Ходасевич, тоже пушкинист, а главное, один из завершителей символизма – вспомним его программную статью «Конец Ренаты». Но есть и еще одна рифма – здание ОГПУ прямо напротив усадьбы (Милютинский, 9). Среди прочих крупных чекистов в нем жил и Яков Агранов, фактический убийца поэта Николая Гумилева. Таким образом, начало и конец серебряного века на крошечном пятачке зарифмованы дважды. А следом за ними, вниз по переулку, начинает брезжить уже век золотой.


Дом Валерия Брюсова

Храм Св. Людовика, построенный еще в 1791 году (сначала в дереве, потом перестроенный в камне в 1833-м), всегда служил центром французской диаспоры в Москве. Рядом с ним находится Лицей имени Александра Дюма, где все преподавание ведется на французском. В этих местах, особенно по будням, почти невозможно услышать речь на каком-либо ином языке, так что чувствуешь себя не то где-то во Франции, не то в русском великосветском салоне XIX века.

Ниже по переулку – единственные в Москве изображения мужчины и женщины, беседующих по телефону, в воротах здания телефонной станции.


Скульптуры на здании телефонной станции

Еще чуть ниже, уже на пересечении с Мясницкой, – здание Вышки (Высшей школы экономики). Здесь рифмы оказались бессильны. На этом месте когда-то стояла церковь Св. Евпла, приходская для семьи Веневитиновых. В ней сочетались браком родители поэта, отставной гвардии прапорщик Владимир Петрович Веневитинов и княжна Анна Николаевна Оболенская. Именно через нее поэт оказался в родстве с Пушкиным, приходясь ему четвероюродным братом. Церковь была разрушена в 1926 году, еще до начала прокладки Северо-восточного луча: хотели устроить трамвайное кольцо, но получили пустырь на долгие десятилетия.

И вот в створе Кривоколенного переулке возникает аккуратный двухэтажный особняк Веневитиновых. Здесь и родился поэт 14 (26) сентября 1805 года. Здесь он провел всю свою жизнь, не считая последних месяцев в Петербурге. В детстве к нему приходил давать уроки музыки композитор Иосиф Геништа – позднее он будет руководить Немецким хоровым обществом в церкви Св. Людовика Французского. В Кривоколенном собирались иногда и члены кружка любомудров, который был основан Веневитиновым вместе с писателем и музыкантом князем Владимиром Одоевским. Здесь, в Кривоколенном, 4, Пушкин дважды читал своего «Бориса Годунова» – 25 сентября и 12 октября 1826 года. Тоже своего рода рифма – парная. А 13 октября, по желанию самого Пушкина и снова в его присутствии, Алексей Хомяков прочитал свою поэму «Ермак» (см. Васькин А.А. Путеводитель по пушкинской Москве. М.: Издательство «Спутник+», 2016. С. 53).


Дом Веневитинова

Сто лет спустя в этом же самом доме, только отданном под коммуналки, в квартире 1, занимаемой семейством Гинзбургов, состоялись юбилейные чтения пушкинского «Годунова». И вот напоследок еще одна рифма. Маленького сына Гинзбургов звали Саша. В будущем он сам станет поэтом, и зовут его – Александр Галич. Этот вечер он запомнит на всю жизнь. Потому что уже тогда, в свои неполные восемь, прекрасно понимал, что происходит. Когда драматург Иосиф Прут спросил мальчика, знает ли он, в чьем доме живет, тот без запинки ответил:

– Да, я знаю. Здесь жил поэт Веня Витинов.