Эдвард Лир: абсолютный поэт

Lear + lyrics

Это может прозвучать чистой бессмыслицей – хотя бы в силу выспренности высказывания и отсутствия доказательств, – но слова сами просятся на язык: Эдвард Лир – абсолютный поэт. Заходя со стороны смысла и всяких больших идей, начиная с философии старика Платона, то же самое можно сформулировать более корректно: Лир – воплощенный эйдос поэта. Неудивительно, что даже само терминологическое обозначение прославившей его стихотворной формы, пятистишия-лимерика, иногда возводят к сумме слов Lear + lyrics: фамилия автора как бы совпадает с лирикой как таковой. Переводчик Борис Архипцев находит эту версию слишком экстравагантной и фантастической, чтобы она могла оказаться правдой. Однако совпадение в любом случае показательно: у абсолютного поэта все должно рифмоваться – и в жизни, и в стихах.

Архипцев усомнился в совпадении Лира и лирики в статье, посвященной одному очень известному его лимерику: There was a young lady of Russia. В блестящем переводе самого Бориса Владимировича он звучит так:

Голосила девица в России
Так, что прямо святых выносили;
Слушать не было сил,
Сроду не голосил
Так никто, как девица в России.



Первым, кто взялся за перевод этого стихотворения в России (правда, уже находясь в Америке), был Владимир Набоков. Его текст Архипцев считает образцовой несмотря на то, что Россию там заменил Краков, а вместо слов hush her («утихомирить ee») в подлиннике писатель использовал слуховые аберрации собственной памяти: crushed her («сдавливали ее»).

Есть странная дама из Кракова:
орет от пожатия всякого,
орет наперед
и все время орет –
но орет не всегда одинаково.

Имя Набокова здесь очень важно. Он не был поэтом по преимуществу, но именно ему удалось превратить рифму из простых созвучий двух или нескольких слов в организацию тематических узоров судьбы – как собственной, так и своих романов, не говоря уже о судьбах отдельных персонажей, сцен, образов и мотивов. Это убедительно показал Брайан Бойд в своих исследованиях, например, в статьях о «Даре» и «Бледном огне» (см., например, . в его книге «По следам Набокова. Избранные эссе». СПб.: Symposium, 2020. С. 291–293, 295). Там же подчеркнута и еще одна важная мысль о щедрости жизни, о том, что неприятности так или иначе возмещаются прихотливой судьбой и настоящий поэт, «несмотря на неудачи и потери, чувствует благость сил, творящих этот мир» (с. 296, 298, 303).

Судьба и поэзия Эдварда Лира свидетельствуют о том же, пусть более скромно и камерно, без эпического размаха, но с не меньшей убедительностью и виртуозностью в организации тематических узоров и рифмовки разного рода совпадений. К тому же Лир был попросту раньше Набокова.

Далековатые сближения

Он и не думал становиться поэтом. Его главной страстью было рисование. Началось, впрочем, не столько по по призванию, сколько из-за нужды: в семье было двадцать детей, а отец, биржевый маклер, попал в долговую яму. Лир писал, что «рисовать ради хлеба и сыра насущного» начал уже в пятнадцать лет, в 1827 году: «Сначала я малевал всякие необычные рекламные рисунки для лавок… раскрашивал гравюры, каминные экраны и веера, а также делал медицинские рисунки для больниц и частных докторов». В 1831 году юный художник приступил к работе для Зоологического общества и уже на следующий год напечатал альбом «Семейство попугаевых» – эти птицы потом займут прочное место в его поэзии. Тогда же, в 1832-м, и в тех же целях – зарисовать коллекцию пернатых – Лира пригласил к себе в поместье Ноусли граф Дерби. Здесь для развлечения самых юных членов графской семьи и были сочинены короткие стихи для будущей «Книги бессмыслицы» (1846), проиллюстрированные самим автором. Этого авторства поэт еще стыдился и поначалу представился просто старым Дерри:

Обожал старый Дерри из Дерри,
Чтобы радостно дети галдели;
Он им книжку принес,
И смешил их до слез
Славный Дерри из города Дерри.

(Пер. Б. Архипцева)

Судьба оказалось щедрой. Книжку стремительно раскупили, вышло второе издание. Наконец, на титуле третьего появилось настоящее имя автора. Щедрость судьбы несложно усмотреть и в другом. Лир был человеком болезненным: с детства страдал от астмы, эпилептических припадков, потом прибавилась еще и частичная потеря зрения. Но вместе с тем он сумел дожить до 76 лет (солидный по тем временам возраст), объездил полмира, не растеряв ни своей наблюдательности, ни безошибочного чутья на разного рода нелепости. Вынужденный сменить промозглый Лондон на солнечный Сан-Ремо, он умудрился построить себе там сразу две виллы. Первую Лир оставил сразу же после того, как новый отель заслонил ему вид из окна. Второй дом было решено строить на берегу моря, где уже ничто не могло застить свет, если только «рыбы не займутся строительством» (Эдвард Лир. Книги нонсенса. Перевод Ю.К. Сабанцева. СПб.: «Ретро», 2001, с. 12). Новая вилла в точности повторяла старую – чтобы любимый кот Фосс не обиделся: коты, как известно, привыкают к месту, а не к людям.



Путевые заметки поэта, например, те, что он делал в письмах своему другу Чичестеру Фортескью, очень похожи на лимерики в прозе и таинственными образом перекликаются как с его собственными стихами, так и со всей мировой литературой, прошлой и будущей. Скажем, на Корфу Лиру повстречался некий пожилой джентльмен, который так глубоко проникся «Книгой нонсенса», что запросто рассказывал о своих встречах с отдельными ее персонажами, например, с одной старушкой из Эритреи.

У старушки одной в Эритрее
Был девиз: «Дальше, выше, быстрее!»
Если нужно, на спор
Перепрыгнуть забор
Та старушка могла в Эритрее.

Этот джентльмен якобы дошел до того, что в подробностях описывал Лиру внешность старушки и способ, каким она перепрыгивала через забор. Выдумка? Правда? Не важно, главное – истории рифмуются.

А вот еще одна выдержка из письма к Чичестеру: «Каждое воскресенье утром я благодарю Бога, что не родился сороконожкой, ибо в этот день у меня происходит еженедельная обрезка ногтей и прочие манипуляции с ногами. Если с десятком пальцев на ногах такая морока, что было бы, если бы Творцу пришло в голову сотворить нас сороконогими! Вообрази, пришлось бы стричь ногти на двухстах пальцах!». Запись датирована 23 декабря 1883 года. Тут сложно не вспомнить о стихотворении «Поббл, у которого нет на ногах пальцев» (1872) – и это будет рифмой из прошлого. Но точно так же приходит на ум «Превращение» Франца Кафки (1912), а это уже рифма из будущего. Грегор Замза просыпается в собственной постели в образе насекомого и видит, как у него перед глазами копошатся «многочисленные, убого тонкие по сравнению с остальным телом ножки».

Еще более удивительные совпадения можно обнаружить в художественной прозе Лира – в его нонсенс-историях. Четверо маленьких человечков, Виолетта, Слингсби, Гай и Лайонелл, отправились в кругосветное путешествие. В один из дней, побитые градом апельсинов, они впали в меланхолию и так бы в ней и остались навеки, если бы Лайонелл не ободрил остальных громкой и приятной мелодией, которую насвистывал, стоя на одной ноге. Воспрявшие духом ребята пообещали себе, что «если им доведется вернуться домой, они воздвигнут по подписке скрижали из Имбирных пряников с Малиной, и занесут на них Лайонелев подвиг...» (Книги нонсенса, с. 368).

Домой путешественники вернулись, но автор не уточнил, исполнили они свое обещание или нет. Зато совершенно точно, что русский поэт-конструктивист Алексей Чичерин в 1924 году выпустил особое пряничное издание своей поэмы «Авеки веков»: «...с обильным присутствием мяты; тема образована шоколадом; доска резана в Сергиевом Посаде; печатана и печена в количестве 15 штук в Моссельпроме, что у Мясницких ворот». Мысль сама по себе очевидная, раз уж пряникам свойственно быть печатными, и тем не менее такие далековатые переклички не могут не удивлять. Всего удивительнее они в стихах самого Эдварда Лира.

Разоблачение джамблей

Лир был бы абсолютным поэтом, даже если бы ничего, кроме лимериков, не написал. Уже в них бессмыслица предстает в своей предельной и одновременно изначальной чистоте, как тот самый воздух, которым мы дышим в детстве, по счастливому выражению Эдварда Стрэчи. Крайне важно, что эту чистоту не только не нарушают, но даже, напротив, подчеркивают и оттеняют совершенно скабрезные варианты лировских лимериков.

Сокрушался старик из местечка Кейп-Хорн,
По тому, что на свет был когда-то рожден.
От вселенской тоски
Он откинул коньки
И покинул родимый Кейп-Хорн.

(Пер. Ю. Сабанцева)

Мыс Горн – никакое не местечко, конечно. Но дело не в этом. Мы клоним к тому, что по-русски очень тяжело воспринимается даже самое тонкое огрубление (просьба простить невольный оксюморон) стихов Лира. Вспомним шедевр Марка Фрейдкина:

Слабый духом старик из Рязани
Пил рассол в дни душевных терзаний.
Все твердят: «Вам бы это
Сдобрить рюмкой кларета –
Он смягчит бремя ваших терзаний!»

Замечательные стихи, но кларет как-то плохо вяжется с рассолом и Рязанью, а те, в свою очередь, с воздухом детства, хоть бы и рязанского. Возможно, на чужом языке все кажется возвышеннее, чем на родном, но, честное слово, есть твердое ощущение, что неприличные варианты лимерика о старике с мыса Горн звучат по-английски так же невинно и чисто, как исходный текст, тем более что и старик превращается в молодого человека (переводить не будем, по-русски получается просто ад какой-то):

There was a young man of Cape Horn
Who wished he had never been born;
And he wouldn't have been
If his father had seen
That the end of the rubber was torn.

Этот вариант приписывается Алджернону Суинберну (1837–1909) и приводится здесь по изданию Book of Limericks. A comprehensive anthology of over 1800 zany verses by Edward Lear and many others (Wordsworth classics, 1997, p. 39). Несложно догадаться, что среди 1800 сумасбродных стишков должны быть и еще более скабрезные, но и они, поверьте, звучат очень целомудренно: видимо, такова природа нонсенса.

Однако были не только лимерики. Были еще и песни нонсенса (некоторые из них Лир сам положил на музыку: он не только рисовал, но также играл на фортепиано и немного пел). Это уже совершенно недосягаемая, абсолютная поэтическая чистота и высота, при сохранении всей причудливости комбинаторики и сюжетных перекличек.

Более всего поражает дилогия «Джамбли» и «Донг со светящимся Носом». Первая часть всем хорошо известна в переводе Самуила Маршака, особенно этот ее завораживающий рефрен:

Где-то, где-то вдали
От знакомой земли,
На неведомом горном хребте
Синерукие Джамбли над морем живут,
С головами зелеными Джамбли живут.

И неслись они вдаль в решете.

Кажется, что невозможно трогательнее и одновременно сдержаннее воспеть романтику дальних странствий, безумство храбрых, отправляющихся к неведомым берегам в нелепом решете и с парусом из носового платка на курительной пенковой трубке. Герои возвращаются с триумфом, хотя и спустя целых двадцать лет. В их честь земляки устраивают пир и тоже обещают себе со временем отправиться в страну джамблей.

Вроде бы идеальная романтическая коллизия: эти вот захотели и смогли, а домоседы-обыватели пусть тешат себя пустыми мечтами о будущем, разглядывая необыкновенные трофеи: дрессированных сов, зеленых сорок, шоколадных морских обезьян. Но если вдуматься, то как-то сильно начинает смущать, что среди этих трофеев есть и совершенно заурядные вещи: гороха мешок, кочан капусты, ореховый торт, живая свинья… Что за невидаль? Что тут такого, ради чего стоило бы ездить к черту на рога и провести в странствии целых двадцать лет?

Сложно сказать, о чем думал Маршак, но в его переводе упоминаются французские сыры, рокфор и бри. Теперь внимание: у Лира это попросту стилтон. Вот тебе раз! Ездить за тридевять земель за классическим английским сыром? Это как? Зачем?

Ответ содержится во второй части дилогии. В ней ясно сказано, что сами странники и были синерукими джамблями с зелеными головами. В одну такую девушку без памяти влюбился некто Донг. Возможно, они вместе провели те самые двадцать лет – жизнь вместе прожили, считай. Но ей пришло время возвращаться на родину. И, конечно, никак не в Англию, иначе стоило ли брать с собой (приводим теперь список трофеев из оригинала) сову (не дрессированную), полезную тележку, фунт риса (!), клюквенную тарталетку ну и, конечно, сыр стилтон. Вот когда все действительно становится с ног на голову и для Донга оборачивается настоящей трагедией. Бедняга приделывает себе светящийся нос и отправляется на вечные поиски своей возлюбленной.

Вот только джамбли, похоже, не возвращаются. И, возможно, это даже к лучшему: четверо ребятишек, тех самых, что планировали воздвигнуть скрижали из Имбирного пряника с Малиной, немедленно убили чудесного носорога, который привез их домой на своей спине, сделали из него чучело и поставили в виде подпорки к двери.

P.S. В виде постскриптума приводим текст стихотворения в переводе Григория Кружкова – с неизбежными цитатами из Самуила Маршака: дилогия все-таки была достроена и по-русски.

Донг С Фонарем На Носу

Когда тьмою и мглою кромешной объят
Злоповедный Грамбулинский Бор,
Когда гулкие волны о скалы гремят
И тяжелые, мрачные тучи висят
Над вершинами Знудских Гор, –

Тогда, сквозь этот жуткий мрак,
Какой-то брезжит светлый знак,
Какой-то слабый огонёк,
Пронзая веером лучей
Густую черноту ночей,
Во тьме блуждает без дорог,
Далек и одинок.

То шевельнётся, то замрет,
То снова медленно ползет,
Как светлячок, среди стволов
Гигантских Буков и Дубов.
И те, кто зрят в полночный час
С высоких Башен и Террас
Тот слабый огонек в лесу,
Тревожно ударяют в гонг
И восклицают: «Это Донг! –
Это Донг!
Это Донг!
Это Донг С Фонарем На Носу!»

Было время –
Не знал он ни горя, ни зла,
Жизнь его беспечально и вольно текла,
Но приплыли джамбли туда в решете
(Это были те самые! самые те!) –
И высадились возле Зиммери-Фидд,
Где омары столь аппетитны на вид
И прибой возле скал так бурлит и шумит,
Словно чайник кипит на плите;
Там они танцевали все ночи и дни
И песню волшебную пели они:
Далеко-далеко,
И доплыть нелегко
До страны, где на горном хребте
Синерукие джамбли над морем живут,
С головами зелеными джамбли живут.
И ушли они вдаль в решете!

И была среди Джамблей Дева одна –
С волосами зелёными, словно волна,
И руками синими, как небосвод;
Рядом с Девою милой ночь напролет
Очарованный Донг водил хоровод.
Но ужасный день наступил;
И уплыли джамбли в море опять,
И остался Донг одиноко стоять
(Созерцая пустынную водную гладь) –
Неприкаян, дик и уныл.

Он глядел и глядел до боли в очах
На далёкий парус в закатных лучах
(А прибой между скал всё кипел),
Он мычал и стонал, он томился и чах
И песню джамблей он пел:
Далеко-далеко,
И доплыть нелегко
До страны, где на горном хребте
Синерукие джамбли над морем живут,
С головами зелеными джамбли живут.
И ушли они вдаль в решете!

А когда догорела заката кайма,
Он вздохнул и воскликнул: «Увы!
И последние выдало крохи ума
Из несчастной моей головы».
И пошёл он скитаться все дни напролёт
Среди скал и холмов, лесов и болот,
Распевая: «В каком отыщу я краю
Синерукую милую Деву мою?
У каких берегов и озер
За грядою неведомых гор?»

Так, на тоненькой дудке свистя и пища,
Он скитается, милую Деву ища.
И чтоб ночью не сбиться с пути,
Он надрал коры осин и берез
И сплёл себе удивительный Нос,
Вот уж истинно замечательный Нос –
Такого нигде не найти! –
И покрасил его яркой сурьмой,
И завязал на затылке тесьмой.
Этот Нос, как Башня, торчал на лице
И в себе заключал он фонарь на конце,
Освещающий мир
Через множество дыр,
Проделаных в этом огромном Носу;
Защищенный корой,
Чтобы ветер сырой
Его не задул в злоповедном лесу.

Так все ночи и дни напролет
Он блуждает средь гор, лесов и болот,
Этот Донг С Фонарём На Носу!
Пугая дудочкой ворон,
Уныл, истерзан, изнурен,
Все ищет, но не может он
Найти свою красу.
И те, кто зрят в полночный час
С высоких Башен и Террас
Тот беглый огонек в лесу,
Тревожно ударяют в гонг
И восклицают: «Это Донг!
Это он там блуждает в лесу! –
Это Донг!
Это Донг!
Это Донг С Фонарем На Носу!»