Эгофутурист Пруссак и его открытие Сибири

Сибирь

Покоится зловещая тайга
В объятиях морозного тумана.
Сторожат золото в глуши урмана
Ревнивые речные берега.

Свистит и скачет злобная пурга.
И вторит крику дикого шамана
Размеренная песня Океана,
Поющая безбрежные снега.

Здесь символ чести – скованные руки,
И города зевают в алчной скуке,
И жизнь обвило узкое кольцо,

Но вдруг мелькнет, неведомо откуда,
Раскосый взгляд насмешливого Будды
И желтое скуластое лицо.

1917

Поэтическое освоение Сибири

Стихотворение написано двадцатилетним Владимиром Пруссаком во время политической ссылки, которую он отбывал в Иркутске. За плечами молодого поэта уже многое — и годичное заключение в одиночной камере, и три года в Сибири, и выход поэтической книги с бодлеровским названием «Цветы на свалке», написанной под сильным влиянием Игоря Северянина. Родившийся в Петербурге, выросший в столичной поэтической атмосфере, близко наблюдавший становление модернистских направлений, Пруссак попадал под мощное влияние каждого из них по очереди, стремительно отказывался от прежних поэтических кумиров и вдохновлялся новыми. Преодолев тягу к эгофутуризму, к 1916 году он увлекается символизмом Александра Блока, Андрея Белого и Владимира Соловьева. 

Стихотворение «Сибирь» было впервые опубликовано на страницах альманаха «Иркутские вечера», который издавался поэтическим кружком политссыльных, активным членом которого стал Пруссак. По его подборке в альманахе заметно, что вычурная манерность, присущая поэту ранее, сменилась серьезностью. Этот сонет резко не похож на прежние эгофутуристские опыты. Свист и скакание «злобной пурги» перекликается с пляской и камланием шамана, и это уже интересный и колоритный образ. Стихотворение передает ощущение поэта от встречи с Сибирью, с ее свободой и безграничностью. Интересно, что строгая форма сонета, которой Владимир Пруссак мастерски владел, неожиданно оказывается органична сибирской теме. Сонет как будто сдерживает своей жесткой конструкцией буйный и своевольный сибирский дух, так же, как «безбрежные снега» сдерживают Океан, под которым подразумевается Байкал. С другой стороны, вольность суровой природы и шаманства противопоставлена городам, где «жизнь обвило узкое кольцо» и чей «символ чести - скованные руки» (намек на политическую ссылку). 

Поэтическое освоение Сибири как пространства помогает Пруссаку обнаружить свой собственный голос. Летом 1916 года поэт побывал в Забайкалье, посетил буддийские монастыри, познакомился с бытом коренных народностей, их традициями. Эти впечатления наложились на увлечение панмонголизмом и идеями Соловьева. Молодого поэта захватывает мысль о грядущей гибели западной цивилизации под напором пробудившегося варварского Востока.  Отсюда и насмешка «желтого скуластого лица» Будды, призванного в конце концов разорвать оковы не оправдавшей надежд цивилизации. Позднее Пруссак создаст венок сонетов «Дракон», посвященный памяти Владимира Соловьева:

И в гуле битв ничье не видит око: 
В краю, где в море рухнул небосклон, 
Медлительные правнуки Востока 
Нарушили тысячелетний сон; 
Сбылося предсказание пророка – 
Взвился над миром пламенный Дракон.

Любопытно, что произведение было опубликовано в начале 1917 года, тогда как известное блоковское стихотворение «Скифы» появилось только в январе 1918 года. Тот же мотив враждебного европейцу кочевника, готовящегося к походу, является центральным и в стихотворении «Степь»: 

На Запад направлены луки, 
Как струна, туга тетива; 
Не дрожат загорелые руки, 
Копытами смята трава. 

По стихам видно, что автор не на шутку увлекся буддизмом, уверовав в пророчество о грядущей власти «восточного Дракона» над всем миром. И свое положение изгнанника поэт рассматривает уже по-иному, в свете символистских чаяний — как редкую возможность приобщиться к жизнетворному истоку.  Однако хочется отметить, что поэт использует не только романтические клише, и Sibirica Владимира Пруссака — не просто дань экзотике. 

Интерес к чужим верованиям, укладу, привычкам глубже праздного любопытства. Поэту этнографическое чутье было передано, можно сказать, по наследству. Его старшая сестра Анна профессионально занималась этнографией, фольклором и диалектологией. Три года жизни в Иркутской губернии, поездка в Забайкалье позволили Владимиру Пруссаку познакомиться с обычаями, традициями, изучить незнакомую культуру. Сибирские пейзажи в стихах начинающего поэта начали наполняться реалистическими бытовыми деталями, узнаваемыми картинами байкальской жизни. Чем глубже Владимир Пруссак «врастает» в Сибирь, тем детальнее становятся образы коренных жителей, с тем большим вниманием и уважением изображается их культура. Однако символистский миф всё же остаётся для поэта ключом к пониманию и передаче образа Сибири в частности и России в целом.

Оборванная стремительная жизнь

Владимир Пруссак (1895-1918) родился в Петербурге, еще в подростковом возрасте увлекся освободительными идеями, посещал революционные кружки, за что и был исключен из гимназии. Интересное совпадение — один из кружков назывался «Недотыкомка» (отсылка к роману Сологуба «Мелкий бес»). И именно Федор Сологуб через несколько лет напишет некролог на смерть молодого поэта. 

Гимназистом Пруссак сблизился с эсерами, был обвинен в распространении прокламаций, сочиненных А.Керенским (кстати, Керенский лично выступал защитником на его судебном процессе). Далее последовал арест и многомесячное сидение в одиночной камере, которого Пруссак не вынес, заболев тяжелым нервным расстройством. Приговором стала пожизненная ссылка в Сибирь. В Иркутске Владимир Пруссак развил кипучую литературную деятельность. При его непосредственном участии начинает издаваться журнал «Багульник» (за два года вышло пять номеров), организуется поэтический кружок. 

В 1915 году Владимир Пруссак издает свою первую стихотворную книгу «Цветы на свалке». Рукопись вывезла в Петербург и опубликовала сестра поэта, навещавшая его в иркутской ссылке. На дебютную книгу юного автора откликнулись многие маститые литераторы, хотя отзывы и были разгромными. Так, Николай Гумилев практически не оставил от книги камня на камне: «Свалка? — сколько угодно свалок в литературе. Обольщение гимназисток — и столько-то гимназисток не наберется, сколько их обольщали в стихах и в прозе. Веселые прогулки с проститутками воспевались сотни раз. Все это кажется новым только оттого, что легко забывается. Каких-нибудь три, четыре года, как появился эго-футуризм, а каким старым и скучным он уже кажется. Владимиру Пруссаку надо сперва рассеять в своих стихах туман шаблона, чтобы о нем можно было говорить, как о поэте». Критики говорили о подражательности, о торчащем из каждого стихотворения эгофутуризме, об отсутствии своего голоса. 

Но творческое развитие поэта проходило стремительно. Пруссак искал свой путь в поэзии. Уже через год, в 1917-м, в Иркутске вышла вторая книга стихов, «Деревянный крест». В нее включена и небольшая поэма без названия, начинающаяся строками «Грозный час. Великая беда». Удивительно, но почти за год до Александра Блока начинающий автор где-то в Сибири пишет вещь, поразительно созвучную блоковским «Двенадцати»! Здесь тот же полифонизм, то же желание внезапно меняющимся ритмом передать многоголосье эпохи, подчеркнуть трагическую разорванность современного русского бытия. Конечно, нельзя утверждать определенно, что поэма Пруссака повлияла на Блока, но есть свидетельства, что на протяжении 1917 года в Петербурге было несколько совместных поэтических вечеров, и приехавший из Сибири Владимир Пруссак выступал на одной сцене с Маяковским, Ахматовой и Блоком. Возможно, молодой поэт читал там и эту свою поэму. Мы знаем, что Блок влиял на Пруссака. Может, и Пруссак в той или иной степени повлиял на Блока? В конце концов, они дышали одним воздухом.

Владимир Пруссак в 23 года скоропостижно скончался от аппендицита. Кто знает, во что бы, в конце концов, вылилось его литературное ученичество?