Евдокия Ростопчина: первый роман с Пушкиным в стихах

Классический дебют

Уже дебют Евдокии Ростопчиной можно считать связанным с Пушкиным: ее первое опубликованное стихотворение называлось «Талисман». Оно появилось в альманахе «Северные цветы» на 1831 год за подписью «Д… а…» (криптоним, означающий «Додо Сушкова» – так «авторку» до замужества называли домашние). В феврале следующего года стартовала полноценная поэтическая пушкиниана, которая закончится только вместе со смертью Евдокии Петровны в 1858-м. Сама продолжительность диалога с первым национальным поэтом обращает на себя внимание. Однако Ростопчина рискнула весьма недвусмысленно определить и характер этого диалога, по сути – выстроить личный миф, признав себя, как мы увидим, не только преемницей Пушкина на Парнасе, но и его тайной любовью. Второе кажется сегодня совершенно естественным просто в силу гендерной идентичности участников диалога, но два века тому назад ситуация была иной. Ростопчина – одна из первых поэтесс в России. В своем манифесте «женской поэзии» она вменяла Музе в обязанность соблюдать приличия, пусть даже стихотворные занятия сами по себе были тогда для слабого пола не вполне скромны и приличны. И уж точно не от избытка скромности нарекают себя тайной любовью первого поэта России.

Впрочем, что бы там ни вменялось в обязанности Музе, поэтическая пушкиниана Ростопчиной началась очень по-женски – с упреков счастливой избраннице, Наталье Гончаровой. В стихотворении «Отринутому поэту» (написано в феврале 1832 г, впервые опубликовано в 1841-м) среди прочего говорится:

Он сравнивал ее с картиной: 
Он прав! Бездушно-весела, 
Кумир всех мотыльков гостиной, 
Она лишь слепок божества!.. 

В ней огнь возвышенный, небесный 
Красу земную не живит... 
И вряд ли мрамор сей прелестный 
Пигмалион одушевит!..
 
Первая же строчка звучит решительным обвинением: «Она не поняла поэта…» К чести Ростопчиной надо сказать, что она быстро одумалась и в том же 1832 году сама ответила на собственное стихотворение, причем от лица Натальи Пушкиной: 

Нет, я поэта разгадала,
Язык любви мне внятен был: 
Его я сердцем понимал,
Но миг кокетства все сгубил…

Эти строки могут выглядят сегодня пророческими, но тогда Ростопчина, очевидно, и близко не могла себе представить смысла этого «все сгубил». Она закончила стихотворение довольно нелепым напутствием Натальи Николаевны своему супругу (как если бы те уже договорились о разводе!):

Скажу: любовь ты повстречаешь,
Но часто вспомнишь и меня.

Как мы знаем, вышло все наоборот. Любопытно, однако, что в печати «Ответ» появился в V-й книжке «Молвы» за 1832 г., почти на 10 лет раньше, чем было опубликовано стихотворение «Отринутому поэту». В той же обратной перспективе стала выстраиваться и вся пушкиниана Ростопчиной – от стихов, навеянных гибелью Пушкина, к воспоминаниям о первом знакомстве с ним, которое, конечно же, стало – опять-таки в обратной перспективе – завязкой романа длиною в целую жизнь, пусть он даже состоялся только на бумаге. 

«Черновая книга Пушкина»: цепь парадоксов

Стихотворение с этим названием было впервые опубликовано в журнале «Современник» в 1839 году (т. XV) вместе с письмом Василия Жуковского от 25 апреля 1838-го: «Посылаю вам, Графиня, на память книгу, которая может иметь для вас некоторую цену. Она принадлежала Пушкину; он приготовил ее для новых своих стихов, и не успел написать ни одного; мне она досталась из рук смерти, я начал ее, то, что в ней найдете, не напечатано нигде. Вы дополните и докончите эту книгу его. Она теперь достигла настоящего своего назначения. Все это в старые годы я написал бы стихами, и стихи были бы хороши, потому что дело бы шло о вас и о вашей поэзии; но стихи уже не так льются, как бывало; кончу просто: не забудьте моих наставлений, пускай этот год уединения будет истинно поэтическим годом вашей жизни» (пунктуация подлинника). 

Среди произведений самого Жуковского, записанных в черновой книге Пушкине, было и одно из самых страшных стихотворений на смерть поэта. Страшных – потому что, во-первых, оно обращено напрямую к мертвому телу (название – «Покойнику» – в ряде публикаций опускается или заменятся инициалами-фамилией в треугольных скобках), во-вторых, представляет собой сокращенный ритмизованный пересказ письма самого же Жуковского к Сергею Львовичу Пушкину о последних минутах его сына (то есть как бы и не стихи вовсе, заодно – и без рифмы), в-третьих, написано, по замечанию В. Перельмутера, «самым конечным из всех метров» – пятистопным анапестом с дактилическими (гекзаметрическими) вкраплениями.  

Он лежал без движенья, как будто по тяжкой работе
Руки свои опустив. Голову тихо склоня,
Долго стоял я над ним, один, смотря со вниманьем
Мертвому прямо в глаза; были закрыты глаза,
Было лицо его мне так знакомо, и было заметно,
Что выражалось на нем, – в жизни такого
Мы не видали на этом лице. Не горел вдохновенья
Пламень на нем; не сиял острый ум;
Нет! Но какою-то мыслью, глубокой, высокою мыслью
Было объято оно: мнилося мне, что ему
В этот миг предстояло как будто какое виденье,
Что-то сбывалось над ним, и спросить мне хотелось: что видишь?

После таких стихов Ростопчиной ничего не оставалось, как промолчать. В принципе, так она и поступила, но парадоксальным образом отказ от письма решила облечь в стихи. 

Черновая книга Пушкина

                                           Василию Андреевичу Жуковскому

                                           Sic transit gloria mundi
                                           Devise de Louis XIV

Смотрю с волнением, с тоскою умиленной
На книгу-сироту, на белые листы,
Куда усопший наш рукою вдохновенной
Сбирался вписывать и песни и мечты;
Куда фантазии созревшей, в полной силе,
Созданья дивные он собирать хотел...
И где, доставшийся безвременно могиле, –
   Он начертать ни слова не успел!..
Смотрю и думаю: судьбою легконравной
Какой удел благой, возвышенный и славный
Страницам сим пустым назначен прежде был!
Как много творческих высоких помышлений,
Как много светлых дум, бесценных откровений
Он им поверил бы... И гроб все истребил!!.
Приняв наследие утраченного друга,
Свидетель горестный предсмертного недуга,
Другой, восторженный, мечтательный поэт
Болезненно взирал на сей немой завет,
   И сердце в нем стеснялось от испуга...

«Давно ли, – думал он, – давно ли предо мной
Он, в полном цвете лет, здоровый, молодой,
Мечтал о будущем, загадывал, трудился?..
И вот он навсегда oт глаз моих сокрылся!..
Нет! Полно вдаль смотреть!.. Не под моим пером
Ты, книга, оживешь духовным бытием!..»

И мне, и мне сей дар! Мне, слабой, недостойной,
Мой сердца духовник пришел ее вручить,
Мне песнью робкою, неопытной, нестройной
Стих чудный Пушкина велел он заменить!..
Но не исполнить мне такого назначенья,
Но не достигнуть мне желанной вышины!
Не все источники живого песнопенья,
Не все предметы мне доступны и даны:
Я женщина!.. Во мне и мысль и вдохновенье
Смиренной скромностью быть скованы должны!

Сказать по правде, парадоксальным было уже сопроводительное письмо Жуковского к Ростопчиной. С одной стороны, Василий Андреевич всего лишь дарит черновую книгу на память, с другой – наставляет дополнить и докончить ее. Он допускает, что книга всего лишь «может иметь… некоторую цену» для графини, но тут же выражает уверенность, что, оказавшись у нее в руках, эта книга наконец-то достигает «настоящего своего назначения». Да и сам по себе жест парадоксален. Его можно понимать и как передачу лиры, признание в Ростопчиной наследницы высокой традиции, и одновременно как обрекающий на немоту приговор – что-то вроде невыполнимой сказочной задачи для нелюбимой падчерицы.

Реакция поэтессы – уже целая серия парадоксов. Прежде всего, она ответила на частное письмо стихотворным посланием в печати, тем самым приватизировав случившееся в качестве факта собственной литературной биографии, весьма значительного вне зависимости от каких бы то ни было трактовок. Конечно, эпистолярный жанр в ту эпоху был гораздо ближе к литературе. Не кто иной, как Жуковский в ноябре 1824 году в письме сообщил Пушкину: «По данному мне полномочию предлагаю тебе первое место на русском Парнасе». Но, во-первых, это было написано после получения в рукописи первой главы «Евгения Онегина». Во-вторых, Пушкин и так уже был звездой первой величины, автором множества популярных стихотворений и романтических поэм. В-третьих, прекрасно осознавая свое место на Парнасе, Александр Сергеевич ничего не ответил на предложение Жуковского, ни в частной переписке, ни в печати. 

Ростопчина находилась скорее в начале пути. Да, детская пора миновала (1829–1832 гг.). Да, ее стихи печатались в периодике и расходились в списках. Однако первый сборник появится только в 1841-м, четырехтомник – в 1856–1859 гг. В любом случае Жуковский ей сильно польстил своим подарком. Можно было бы и скромно промолчать в ответ, тем более, что мэтр дал ясно понять: ничего из его собственных произведений, записанных в черновой книге Пушкина, нигде еще не напечатано. В самом деле, эти стихи Василия Андреевича увидели свет только в 1867 году!

Ростопчина не стала ждать. Это нетерпение еще можно объяснить порывом благодарности за бесценный подарок (порыв, как видим, не исключающий холодного расчета в делании собственной поэтической биографии). Но зачем такой эпиграф? Слава Пушкина с его смертью только начиналась, пусть даже потом, в 1840–1860-е, несколько и угасла. Зачем публично отказываться от выполнения поручения? Зачем его перевирать? Чего-чего, а заменять пушкинские стихи Жуковский ей не велел (потому что и заменять в книге было нечего). Ну и венец всех парадоксов: главными причинами отказа названы женская скромность и смирение! 

Отказ как приятие

Ростопчина едва ли кривила душой, и все же «Черновую книгу Пушкина» никак нельзя назвать проявлением скромности и смирения. Закроем глаза на то, что поэтесса печатно ответила на частное письмо – пустяки. Закроем и на то, что она высказалась, не дожидаясь, когда станут известны вписанные в книгу стихи великого Жуковского, игнорируя тем самым и законное любопытство публики (письмо-то – вот оно, в примечании), и воздержание мэтра от их публикации, на что вполне могли бы быть свои деликатные причины, в отношении которых у Ростопчиной даже вопроса не возникает. Но как закрыть глаза на самое странное – отказ исполнить наставление поэта, т.е. по сути – не принять пушкинскую лиру? 

Отказ был, конечно, тоже совершен во имя скромности, не столько женской, сколько поэтической: дескать, ну куда мне, слабой, недостойной, следовать за Пушкиным с моей робкой и неопытной песнью. Поведение похвальное, вот только оно по умолчанию выставляет добрейшего Василия Андреевича в невыгодном свете: промахнулся старик, лиру передал не тому человеку! 

В его письме, впрочем, и впрямь был один серьезный промах – слова «Вы дополните и докончите эту книгу его». ЕГО! Не СВОЮ. А Ростопчиной, как и всякому поэту, тем более в торжественный момент рукоположения в сан, наверняка хотелось следовать прежде всего своей дорогой. Да и само рукоположение – это признание того, что такая самостоятельная дорога уже обретена. Дар опять-таки получился парадоксальный – мы уже говорили об этом: не то лиру передал, не то дал невыполнимое задание нелюбимой падчерице. Или же просто вручил рабочую пропись ученице, подающей кое-какие надежды. Обидно? Пожалуй. Но никому из русских поэтов черновая книга самого Пушкина в качестве такой прописи никогда еще не доставалась. И никогда не достанется! То есть дар – при всей двусмысленности – был все-таки бесценным. Как можно было отказаться? Наиболее вероятный ответ мы уже предложили: чтобы не ЕГО книгу дополнить и докончить, а написать свою, в том числе и о НЕМ. 

В самом деле, именно после «Черновой книги…» Ростопчина всерьез обращается к образу поэта и создает программные «Две встречи», где как раз и выстраивает первый в истории русской поэзии роман с Пушкиным. Стихи были напечатаны в том же «Современнике», причем снова в обратной перспективе, книжкой раньше (т. XIV, 1839). Получается еще один парадокс: отказавшись наследовать Пушкину и что-то за ним дописывать, поэтесса целиком принимает его и решает сделать «своим» – задолго до «Моего Пушкина» М. Цветаевой и уже тем более до «Дачного романа» Б. Ахмадулиной. Разве что Николай I опередил всех в деле приватизации гения, назвав Пушкина «моим» 8 сентября 1826 года, в Кремлевском дворце. 

О важности «Двух встреч» красноречиво свидетельствует тот факт, что Ростопчина перерабатывала текст на протяжении всей своей жизни (1811–1858). Филолог А. Ранчин подробно исследовал ход этой переработки и пришел к следующему выводу: «… Если в тексте более ранних редакций был более отчетливо выражен мотив душевного и духовного родства Пушкина и лирической героини как поэтов (“Ему рассказала молва городская, / Что, душу небесною пищей питая, / Поэзии чары постигла и я, / И он с любопытством смотрел на меня”; “В душе генияльной есть братство святое”, то в последней редакции… акцент сделан на мотиве любви Пушкина к автобиографической ростопчинской героине. Так индивидуальный миф о себе как о преемнице Пушкина подкрепляется другим личным мифом – о себе как о предмете пушкинской любви, как о его избраннице не только по воле Аполлона, но и по произволению Эрота». Какая уж тут скромность, какое «докончите… эту книгу его». Книга вышла в полной мере своя.

Непоправимо белая страница

В реальной жизни первая встреча с Пушкиным у Ростопчиной, тогда еще Сушковой, произошла в апреле 1827 года на пасхальных гуляниях в Москве. Если верить стихам, уже тогда поэтесса все сообразила:

Я отгадала, поняла
На нем и гения сиянье,
И тайну высшего призванья,
И пламенных страстей порыв,
И смелость дум наперерыв…
(…)
Я прочитала без ошибки,
Что много, горько сердцем жил
Наш вдохновенный, – и любил,
И презирал, и ненавидел,
Что свет не раз его обидел,
Что рок не раз уж уязвил
Больное сердце, что манил
Его напрасно сон лукавый
Надежд обманчивых, что слава
Досталася ему ценой
И роковой и дорогой!..

Главное, однако, что уже в эту первую встречу зародилось некое чувство к поэту, весьма похожее на любовь.

И долго, долго в грезах сна
Им мысль моя была полна!..
Мне образ памятный являлся,
Арапский профиль рисовался,
Блистал молниеносный взор,
Взор, выражающий укор
И пени раны затаенной!..
И часто девочке смиренной,
Сияньем чудным озарен,
Всё представал, всё снился он!..

При второй встрече (на балу, при первом выезде Ростопчиной в свет) порыв этих страстей стал не просто заметнее, он был обращен уже на саму героиню: 

Он пылкостью прежней тогда оживлялся,
Он к юности знойной своей возвращался,
О ней говорил мне, ее вспоминал.
Со мной молодея, он снова мечтал.
Жалел он, что прежде, в разгульные годы
Его одинокой и буйной свободы,
Судьба не свела нас, что раньше меня
Он отжил, что поздно родилася я...

В петербургском доме теперь уже графини Ростопчиной Пушкин был и накануне роковой дуэли. Это именно тогда, если верить воспоминаниям мужа, поэт во время разговора «выбегал мочить себе голову, до того она у него горела». Впрочем, эта встреча в стихах графини отражения не нашла. 

На смерть поэта Ростопчина откликнулась «Черновой книгой Пушкина». Парадоксальным образом отказ принять лиру Пушкина стал началом многолетнего романа с тенью поэта. Тем самым Ростопчина не только предвосхитила типологически близкие романы Цветаевой и особенно Ахмадулиной. Ее стихи, построенные как отказ от письма, – революционная находка для своего времени. Только многие десятилетия спустя сама невозможность говорения станет предметом разговора, вспомним, например, прославленный «Пустой сонет» Л. Аронзона или его же «Забытый сонет». М. Цветаева на жалобу своего гения, что, дескать, не может петь (предположительно речь идет о Пушкине, между прочим) ответит приказом: «Это воспой!» Куда более скромная по масштабу дарования Ростопчина смогла не просто удержаться от каких бы то ни было повелений и назиданий. Он сумела артикулировать само это страшное зияние в русской поэзии, возникшее с гибелью Пушкина. Не потому ли она и переврала в итоге наставление Жуковского, не просившего ее «стих чудный… заменить», чтобы подчеркнуть незаменимость этого стиха? 

Черновая книга Пушкина сама по себе была парадоксальным подарком: ни летучего почерка, ни рисунков – сплошь белые листы. Ростопчина смогла почувствовать и показать, что эта белизна была действительно непоправимой. И одновременно сделать ее далеко не немым залогом любви.