Евгений Ивачевский и его поэтика неузнавания

Ивачевский Е. Эти прозрачные колокольчики. — Екатеринбург; М.: Кабинетный ученый, 2022 (серия «InВерсия», выпуск 13).

Поэтическая книга как новый уровень диалога

Выход дебютного сборника Евгения Ивачевского убедительно демонстрирует, что шанс найти интересного поэта среди малоизвестных, редко публикуемых имён никогда не равен нулю.  К сожалению, до появления сольной книги большинство из них остаётся незамеченным. Поэтическая книга – всегда новый уровень диалога, она говорит о поэте куда больше, чем отдельные подборки. И серия «InВерсия», специализирующаяся на книгах дебютных, либо раскрывающих знакомые имена с неожиданной стороны, старается вести диалог на территории, свободной от иерархии «узнаваемости» литераторов.

При сегодняшнем многообразии стихотворных практик малоизвестного поэта неизбежно будут с кем-нибудь сравнивать. Евгения Ивачевского неизбежно будут сравнивать с Арсением Ровинским. И дело здесь не только в том, что у последнего тоже выходила книга в серии «InВерсия» (Prosodia писала о ней в прошлом году), и не в том, что Ровинский прямо упомянут в первом же стихотворении «Этих прозрачных колокольчиков». Трудно не заметить сходства в самом подходе к построению текста: поэзии Ивачевского так же свойственны насыщенность персонажами, специфическое использование имён, вторжения разговорной речи, вольная, «расшатанная» метрика и строфика стиха:

ты равнодушный ему константин говорит
органа нет у тебя что щемит горит
знать не знаешь ты про печаль тоска

ковалевский думает
это как если кипящая магма ядро внутри
и тогда океан уха
всплыли лосось треска
щупальца всякие потроха

Впрочем, лаконичные истории Ивачевского напоминают миниатюры Ровинского лишь внешне. На уровне мировоззрения очевидны фундаментальные различия, и именно они выделяют Ивачевского из множества поэтов, наследующих линии «нового эпоса» в современной русскоязычной поэзии.

Граница «свой/чужой» в поэзии Ивачевского

Главное отличие поэтики Ивачевского – истории его героев не складываются в единое эпическое полотно, а скорее разбегаются, едва соприкоснувшись. Проблема восприятия Другого в его текстах предельно драматизирована. Персонажи Ровинского говорят на разных языках из разных уголков мира, но о схожих тревогах, ценностях, переживаниях, словно думают в унисон. Персонажи Ивачевского говорят вроде бы на одном языке, но вкладывают в слова, символы и предметы принципиально разный смысл.

Так происходит, например, со словом «зеленка» в одноимённом стихотворении: ребёнок говорит о том, чем мажут царапины на коленках («шевелить и чесать не велит / будет руки привязывать»), а «дядя Толя» – о зарослях, из которых моджахеды обстреливали советских солдат («очередями чешут зеленку / если есть – минометами / после спокойно идешь / никаких шевелений»). Если додумывать и достраивать текст дальше, то у этих историй есть общая тема – власть страха, но размышление о ней происходит уже за пределами авторского высказывания. Для Ивачевского важно именно столкновение разных картин мира, а не поиск аналогий, которые в поэзии при должном умении можно проводить до бесконечности.

Проблема диалога становится ещё более очевидной, когда речь заходит о фундаментальных понятиях, как в стихотворении «Кофточка»:

машенька говорит

мама моя золотая любимая
руки такие мягкие теплые
волосы темные
длинные
кофточку мне привезла
там на пуговках стразы
уже приезжала два раза
в августе
и в январе

ваня ей отвечает

снег лежит на дворе
скоро опять январь
моя обещала забрать меня сразу
сама не приехала
тварь

Герои этого текста не понимают друг друга и вряд ли когда-нибудь смогут понять. Машенька готова называть мамой человека, который приезжает два раза в год и дарит подарки (но не торопится забирать её из детдома), Ваня на «своей» уже поставил крест. Со словом «мама» у каждого из персонажей связан индивидуальный набор ожиданий, одно и то же календарное время течёт для них с разной скоростью. Поэтому, несмотря на адресацию «говорит / отвечает», очевидно, что перед нами не диалог, а два монолога, отражающих две реальности, между которыми – непроницаемый барьер.

Невидимую границу, разделяющую любых отдельно взятых людей, дополнительно подчёркивает мотив загробной жизни: в сборнике «Эти прозрачные колокольчики» нередко встречаются герои, застрявшие между миром живых и миром мертвых. Их попытки взаимодействовать с нашей реальностью в стихах Ивачевского заведомо обречены:

стал прозрачным невидимым
для девушек от пятнадцати до двадцати двух
теперь они сквозь него
читают расклеенные объявления
заходят в общественный транспорт
обнимаются со встреченными подругами

когда он касается их волос
говорят друг другу

сегодня теплый и ласковый ветер

Аналогия между призраком и незаметным человеком, лишённым полноценного общения, принципиально важна для художественной вселенной Ивачевского: каждая неудачная попытка диалога приближает смерть. Жизнь в таком ракурсе сводится к бесполезной, обречённой борьбе с одиночеством и дезориентацией. Интересно, что лучше всех к ней адаптируются дети: в одном стихотворении они радуются, что одноклассница умерла во время школьных каникул, и не придётся идти на похороны, в другом – для потехи привязывают к зомби консервные банки. Взрослых смерть Другого (как крайняя степень непонимания) выбивает из колеи, и в книге Ивачевского они существуют уже скорее по инерции:

у скорых не бывает остановки
но я молчал мне было так неловко
сказать что выпьем и пойдем назад
пошли – и сосны обступили вкруг
тебя нет четверть века друг
а я все так же еду в петербург

  

Одиночество и иллюзия «общего мира»

В художественном мире «Этих прозрачных колокольчиков» каждый человек представляет собой загадочный феномен, недоступный для любого другого человека. Логично, что в этом мире не работают никакие фундаментальные концепции и идеи. «Общее» советское детство разваливается на детали: сервелат, мишек на конфете, цветные шары на грязной вате. Война – у каждого своя. «Высокая культура» свелась к противостоянию «карнизов бельэтажа в театре оперы и балета» и книжных «подарочных изданий с золотыми обрезами», работая тем самым исключительно как способ определить чужака, «варвара». Утопические миссии, вроде освоения космоса в стихотворении «Запись в бытовом журнале», провалены, и границы наблюдаемой вселенной остаются неизменными. Всё, что призвано объединять людей, на поверку оказывается слишком сложным и неясным, не устраняющим, а подчёркивающим различия.

Герои «Этих прозрачных колокольчиков» не столько взаимодействуют друг с другом, сколько мучительно провозглашают себя, доказывают, что они существуют (или существовали). Поэтому работа с именами у Евгения Ивачевского принципиально отличается от стихотворной практики Арсения Ровинского – при всём их кажущемся сходстве. Влада Баронец в статье «Имя и субъект в новейшей поэзии»  отмечает, что экзотические антропонимы у Ровинского «должны по идее считываться только как «чужие», но человеческая жизнь и страдание не имеют национальности, и человек способен воспринять их даже в чуждом ему сюжете или контексте». В стихотворениях Ивачевского всё наоборот: вполне обычные имена воспринимаются вроде бы как нечто знакомое, «своё», но на самом деле лишь подчёркивают – это совершенно разные люди, и им важно остаться разными.


Тем не менее, потребность в диалоге, преодолении одиночества никуда не делась. И, не имея возможности как следует понять друг друга, персонажи Ивачевского вынуждены обращаться к мирозданию напрямую. Оно в ответ посылает неясные сигналы – те самые колокольчики, что дали название книге:


мы знали – должен быть звук
предупредили что выступаем все по сигналу
но было тихо
и только алеша метался
вот эти щелчки уже нам
или вот эти
прозрачные колокольчики


Герои Ивачевского взвывают к высшей силе всякий раз, когда им на самом деле необходимо прояснить что-то с другим человеком – или с самим собой. Вот и в стихотворении «Миазмы» студентка по-детски загадывает: «если я белые полосы перешагну не наступлю / григорий иванович зачет сегодня пропустит / заболеет чем-нибудь захворает», не подозревая, что Григорий Иванович уже «болен»: «елизавета потапова когда вполоборота сидит / почему у меня внутри все совсем замирает». В этом главная трагедия персонажей, живущих среди «этих прозрачных колокольчиков»: искать ответы в себе или друг в друге страшно, а «где-то там» – бессмысленно.

Поэзия Ивачевского и кризис поэтики узнавания

  
Дебютная книга Евгения Ивачевского переосмысляет не только понятие диалога в поэзии и способы выстраивания границы «свой/чужой», но и сами категории знакомого и незнакомого. Поэтика Ивачевского по своей природе противоположна поэтике узнавания, которая по-прежнему во многом определяет мейнстрим современной русскоязычной поэзии. Практики, нацеленные на умножение совпадений, подобий и сходств, могут на короткое время давать некое облегчение, ощущение, что ты не одинок. Но такая поэзия неизбежно тяготеет к алгоритму, напоминающему умную ленту в соцсетях, усредняющему любой нестандартный опыт. Поэтика узнавания отбрасывает важные черты и особенности, которые не вписываются в алгоритм – а ведь именно они делают нас теми, кто мы есть.


Диалог для персонажей Ивачевского затруднён, но всё-таки возможен. Нужно лишь перестать обращаться к иллюзорным концепциям, вылезти из теплушки «общего прошлого», выйти из строя. На каждое «А помнишь…» честно ответить: «Нет, я помню совсем другое, но хочу услышать и твоё тоже». Поэтика Ивачевского – поэтика неузнавания, она настроена как раз на различия, и именно из многообразия этих различий складывается подлинная картина человеческого существования.