Георгий Иванов: камень акмеизма и музыка символизма

***
Из облака, из пены розоватой,
Зеленой кровью чуть оживлены,
Сады неведомого халифата
Виднеются в сиянии луны.

Там меланхолия, весна, прохлада
И ускользающее серебро.
Все очертания такого сада –
Как будто страусовое перо.

Там очарованная одалиска
Играет жемчугом издалека,
И в башню к узнику скользит записка
Из клюва розового голубка.

Я слышу слабое благоуханье
Прозрачных зарослей и цветников,
И легкой музыки летит дыханье
Ко мне, таинственное, с облаков.

Но это длится только миг единый:
Вот снова комнатная тишина,
В горошину кисейные гардины
И Каменноостровская луна.

1920

Георгий Иванов был принят в «Цех поэтов» еще в 1912 году, в пору его первоначального расцвета. После разногласия «синдиков» «Цеха» Гумилева и Городецкого именно он вместе с Георгием Адамовичем пытаются возобновить работу этого петербургского кружка. Но Георгий Иванов не только (а может быть и не столько) акмеист… На поэта существенное влияние оказали символисты Александр Блок и Михаил Кузьмин, он был участником Академии эгопозии футуриста Игоря Северянина, а после 1922 года, когда «философский пароход» «Карбо», принявший на свой борт цвет русской интеллигенции, отчалил от берегов России, Георгий Иванов небезосновательно претендовал на роль первого поэта русской эмиграции, вообще. «Если есть атмосфера особая, присущая русской эмиграции, то Георгий Иванов является её выразителем»,  – писала о нём литературный критик Л. Червинская. 

Молодого Георгия Иванова отличает несколько суховатый поэтический стиль, лёгкая сдержанность, как бы поэтическая учтивость, или иногда «изысканная холодность» (Г. Струве), сочетающаяся с конкретностью образа. Поэт обладал безупречным художественным вкусом, что особенно ценилось среди приверженцев акмеизма. Справедливым будет отметить и неосознаваемые заимствования у поэтов, с которыми Иванов соприкасается, в частности у акмеистов. Например, в этом стихотворении о Петербурге первая строчка повторяет грамматику и ритм мандельштамовской «Ласточки»: «Не слышно птиц. Бессмертник не цветет…»:

Столица спит. Трамваи не звенят.
И пахнет воздух ночью и весною. 
Адмиралтейства белый циферблат
На бледном небе кажется луною.

Со временем, уже со второй половины 1920-х, по верному наблюдению Георгия Адамовича, акмеистическая ясность и вещественность образов у Иванова уступает место музыке: «Под пышностью образов, под плавной гладкостью размера в “Садах” впервые у Георгия Иванова послышалось пение...» (1926, журнал «Звено»).

Стихотворение «Из облака, из пены розоватой…» отражает как раз этот переходный момент между живописной изобразительностью, присущей Иванову-акмеисту, и музыкальностью, унаследованной от Блока и символистов, которая столь стремительно развилась в эмигрантской поэзии Георгия Иванова. Попробуем разглядеть след акмеизма в этом, говоря по совести, символистском стихотворении. Да, облик мистических восточных парадизов, порожденный фантазией поэта, на первый взгляд, совершенно эфемерен, но эти меланхолические подлунные сады «неведомого Халифата» воссозданы в настолько яркой колористической манере, что зримость и пестрота их как бы противятся их явно символистскому происхождению. Образ ивановской наложницы, передающей записку узнику, хочется сравнить с Незнакомкой Блока, сотканной из «дыма и света», «духов и туманов»:

Там очарованная одалиска
Играет жемчугом издалека,
И в башню к узнику скользит записка
Из клюва розового голубка.

И сама загадочность свернутого сюжета передачи записки от наложницы халифа к узнику, и переливающееся музыкальное наименование «одолиска», башня, образ узника, «розовый голубок» и даже совершенно бесплотная скользящая записка – всё сплошной символизм. Как справедливо писал литературовед Олег Коростелёв, «младшие акмеисты в зрелом возрасте уже не столько отталкивались от символизма, сколько тянулись к нему».

Со стихотворением Блока произведение Иванова сближает и образ «страусового пера», с которым сравниваются очертания города грёз (в шляпе блоковской незнакомки и «в мозгу» лирического я тоже «перья страуса склоненные»). Можно попытаться возразить: но жемчуг-то, с которым играет обитательница гарема-сада, конкретный предмет. Но это возражение легко парировать: и у блоковской Незнакомки почти скульптурная «в кольцах узкая рука». Невозможно совсем без предметности, всё дело в самом её характере. И приходится признать, что предметность у Иванова символистская. Вроде бы есть и заполняющее пространство благоухание цветников, дающее явственное чувство присутствия в этом мире, приближающее его к акмеистической ощутительности, но и заросли растений оказываются «прозрачными», бесплотными. А летящая с облаков музыка, да еще и «таинственная» (а до этого были эпитеты «неведомый», «ускользающий», «очарованный»), кажется, сводят на нет наши поиски акмеистической поэтики полновесности образа в этом стихотворении.

С другой стороны, в упомянутой «Ласточке» Мандельштама «прозрачны гривы табуна ночного», а у а Ахматовой голос певицы «загадочным одеяньем небывалых шелков шелестит» («Женский голос, как ветер несется…»). Все «преодолевшие символизм» навсегда остались немного символистами. Есть даже такая точка зрения, что акмеизм – лишь стадия в развитии символизма, причём стадия неокончательная (так пишет, в частности, Борис Эйхенбаум в книге об Ахматовой). Вячеслав Иванов по-дружески говорил Гумилёву: «да ничем вы от нас не отличаетесь». Многие поэты, пройдя школу акмеизма, как бы спохватывались и пытались вернуться к канонам символизма, и уж точно Блок, в глубине души, для многих акмеистов сохраняет своё положение «первого поэта». Например, друг и товарищ Иванова Адамович, комментируя творчество «младших акмеистов» в свои поздние годы, отмечал: «с акмеизмом и цехом в багаже, мы все-таки чувствовали, что не Гумилев – наш учитель и вожатый, а он [Александр Блок]».

Но вернемся к тексту «Из облака, из пены розоватой…» Финал стихотворения Георгия Иванова являет именно акмеистическое преодоление символизма. Лирический герой возвращается воображением в свою комнату (может быть, это темница того самого узника?). «Комнатная тишина» знаменует прекращение музыки.  Герой видит на окне кисейные, тоже слегка прозрачные, но всё же материальные, гардины в горошину: мещанский тупик для всякой символистской тайны и фантазии. Луна, овеянная поэтической традицией, определяется по названию петербургского проспекта, на котором проживал Иванов: Каменноостровская. Еще и камень (тоже вполне акмеистический) торчит из этого названия. И кисейной прозрачности, и в луне, хранится след недавнего путешествия, но сила реальности присутствия в своей квартире здесь решающая.