Георгий Шенгели: Пушкин тоже имеет право молчать

Переходящий наградной цилиндр

Здесь нет никакой ошибки: «Державина» Георгия Шенгели писатель Юрий Олеша назвал лучшим стихотворением о Пушкине в русской литературе после Лермонтова – имея в виду, конечно, «Смерть поэта» (1837). Эта оценка высказана Юрием Карловичем в речи, которую он подготовил для вечера памяти Шенгели, но не смог произнести лично из-за слабого здоровья – переданный письмом текст озвучил ведущий вечера С. Шервинский. 

Публикуя этот текст в статье «Живущий на маяке» («Вопросы литературы», июнь 1990), В. Перельмутер отмечает: «Для присутствовавших… в… словах Олеши не было ни искры преувеличения». Разумеется, это все-таки преувеличение, но вечер проходил 21 февраля 1958 года, в самый разгар оттепели, и публика как минимум верила, что оттесненная на периферию поэзия Шенгели вот-вот должна вернуться к читателю в полном объеме. Увы, для этого понадобилось больше полувека – двухтомное собрание стихотворений и поэм Георгия Аркадьевича (с комментариями и послесловием) вышло в издательстве «Водолей» только в 2017-м. «Державин» помещен в первом томе. В примечании дословно приводится оценка Олеши: «Лучшее стихотворение о Пушкине в русской литературе после Лермонтова написано им (Шенгели – П.Р.). Он говорит, что Пушкин на экзамене перед Державиным выбежал, “лицом сверкая обезьяньим”! Гениально!»

Такая чудовищная задержка с выходом собрания сочинений не может не огорчать и не удивлять, учитывая, что Шенгели уже при жизни считался классиком. В «Записках поэта» (1928) И. Сельвинского есть стихотворная новелла под названием «Цилиндр». В ней разные писатели примеривают на себя этот головной убор, соотносимый ими с образом Пушкина, но в итоге достойным цилиндра оказывается только Шенгели. Попутно Сельвинский называет поэта «восьмой звездой из плеяды пушкинской эры», ставя в один ряд с самим Пушкиным и традиционно входящими вместе с ним в состав великолепной семерки Е. Баратынским, Д. Веневитиновым, П. Вяземским, Д. Давыдовым, А. Дельвигом и Н. Языковым. 

«Державин» Шенгели датирован 1918 годом. С этого времени можно смело начинать отсчет новой эпохи в русской поэтической пушкиниане. Мы уже говорили о выходе в этом году пушкинской «Гавриилиады» с комментариями В. Брюсова и стихотворным предисловием Д. Бедного, где о Пушкине прямо сказано, что отныне он наш, советский. Тогда же Б. Пастернак пишет «Тему с вариациями» (правда, первая публикация состоится только пять лет спустя в Берлине). Обозначаются два магистральных пути новой пушкинианы – классический, с уклоном в официоз, и романтико-импрессионистический. Путь авангардистского присвоения через деконструкцию – это особый, третий путь, о которым мы со временем надеемся поговорить отдельно. 

Шенгели выбрал классику (без официоза), хотя и начинал с подражаний эгофутуристу Северянину, вместе с которым совершил в 1916–1917 годах два турне по России. Северянин, как известно, в своем «Прологе» (1911) писал: «Для нас Державиным стал Пушкин, / Нам надо новых голосов» (впрочем, он позже пересмотрел свое отношение к первому поэту России). Нераспроданные экземпляры своего дебютного, «просеверянинского» сборника «Розы с кладбища» (1914) Шенгели скупил и уничтожил. 

С другим футуристом, покрупнее, он расправился книжке «Маяковский во весь рост» (1927). Среди прочего Георгий Аркадьевич упрекал Владимира Владимировича в бравировании «неинтересом к Пушкину», от которого никто ничего не выиграл, в нелепых попытках разоблачить корыстолюбие поэта (Пушкин, мол, верил только в рубль), в фальшивости последующих признаний в любви и литературной хлестаковщине «Юбилейного» – при том, что даже Хлестаков не договаривался до того, чтобы нечто от себя предлагать Александру Сергеевичу, как это изволил сделать Маяковский: «Стали бы по ЛЕФу соредактор, / Я бы и агитки вам доверить мог…» Понятно, что в стиховедческих работах Шенгели, которыми он сегодня все еще более известен, чем своей поэзией, Пушкин тоже занимает почетное место.

Весьма показательно, что в революционном 1918 году Шенгели был единственным, кто, осваивая пушкинской наследие в новых условиях, вернулся к истоку, к тому самому сюжету, с которого и началась в 1815 году поэтическая пушкиниана – лицейскому экзамену и державинскому благословению. Обратимся, наконец, к тексту стихотворения.

Державин

Он очень стар. У впалого виска
     Так хладно седина белеет,
И дряхлая усталая рука
     Пером усталым не владеет.

Воспоминания... Но каждый час
     Жизнь мечется, и шум тревожит.
Всё говорит, что старый огнь погас,
     Что век Екатерины прожит.

Вот и вчера. Сияют ордена,
     Синеют и алеют ленты,
И в том дворце, где медлила она,
     Мелькают шумные студенты;

И юноша, волнуясь и летя,
     Лицом сверкая обезьяньим,
Державина, беспечно, как дитя,
     Обидел щедрым подаяньем.

Как грянули свободные слова
     В равненьи и сцепленьи строгом
Хвалу тому, чья никла голова,
     Кто перестал быть полубогом!

Как выкрикнул студенческий мундир
     Над старцем, смертью осиянным,
Что в будущем вскипит, взметнется пир,
     Куда не суждено быть званным!..

Бессильный бард, вернувшийся домой,
     Забыл об отдыхе, о саде,
Присел к столу и взял было рукой, –
     Но так и не раскрыл тетради.


В. Перельмутер назвал Шенегели самым двойственным из поэтов ХХ века, имея в виду не столько статус непечатаемого классика, сколько непрерывный диалог с самим собой. «Державин» – тоже насквозь диалогичен и двойственен. 

Действие, понятно, происходит 9 января 1815 года, если, конечно, фразу «вот и вчера» понимать буквально – а вчера, 8 января, Пушкин читал на лицейском экзамене «Воспоминания в Царском Селе», перед лицом комиссии, в составе которой находился в том числе уважаемый Гаврила Романович. 

Бросаются в глаза слова «Обидел щедрым подаяньем». Это утверждение довольно странное, пусть даже Пушкин похвалил Державина в одной обойме с одописцем Василием Петровым, которого будет потом пародировать в «Оде его сият. гр. Дм. Ив. Хвостову» и которого современники безусловно ставили ниже Гаврилы Романовича. Ничего обидного нет и в смене поэтических поколений: один поэт воспевал победы Орлова и Румянцева, теперь настал черед другим скальдам прославить взятие Парижа. «И ратник молодой вскипит и содрогнется при звуках бранного певца» – ну и прекрасно. Да и потом, где тут, собственно, щедрое подаянье? 

Какие-то намеки на объяснение причин обиды можно найти, пожалуй, лишь в написанной в том же 1918 году драматической поэме Шенгели «Сальери». Это обида не столько старика, сколько труженика и строителя – на того, кто «расточает первородство за звонкие бубенчики певца, бродячего пустого менестреля…» Щедрость как раз очень близка к расточительству, звонкие бубенчики – к шутовскому колпаку, а от колпака уже рукой подать до сверкания обезьяньего лица. Интересно, что Сальери у Шенгели не тайком отравил Моцарта, а просто взял и явочным порядком уговорил его принять яд, доходчиво объяснив, что это необходимо сделать во славу поэзии.

В «Державине» в роли отравителя, похоже, выступает юный Пушкин. Воспоминание о его блистательных «Воспоминаниях…» как будто бы обрекает престарелого поэта на немоту. Бессильный бард возвращается домой и, забыв об отдыхе, пробует что-то написать – но в итоге даже не раскрывает тетради. Явно плеонастическое уточнение «и взял было рукой…» (чем же еще?) только подчеркивает невозможность письма – после Пушкина. Но вообще-то стихотворение ровно с этого все и началось, причем тоже с намеренными плеоназмами: «И дряхлая усталая рука пером усталым не владеет». Что же в таком случае изменилось ближе к финалу? 

А вот что. В экспозиции немота была просто следствием общего одряхления («огнь угас»), в финале же это вполне сознательный выбор: «взял было» – да отложил тетрадь, так ее и не раскрыв. 

Ауканье молчанием

Поразительно, но много лет спустя точно так же поступит и сам Пушкин – в стихах Геннадия Шпаликова. У нас нет никаких свидетельств, что Шпаликов ориентировался на «Державина» Г. Шенгели, но прославленные «Три посвящения Пушкину» начинаются строкой «Люблю Державинские оды…», а заканчиваются немотой: 

Вот человеческий удел – 
Проснуться в комнате старинной,
Почувствовать себя Ариной,
Печальной няней не у дел.

Которой был барчук доверен
В селе Михайловском пустом,
И прадеда опальный дом
Шагами быстрыми обмерен.

Когда он ходит ввечеру,
Не прадед, Аннибал–правитель,
А первый русский сочинитель
И – не касается к перу.

Пушкину, в отличие от Державина, состариться не довелось. Вот он и просыпается в виде дряхлой голубки, чтобы, так сказать, вжиться в преклонный возраст. Но в остальном совпадают и мотив немоты, и даже косноязычие финальных строк, словно бы эту немоту подчеркивающих. Глагол «касается» явно требует родительного падежа без предлога. «Не прикасается к перу» – вот как было бы правильно. Или же: «И не касается пера». Шпаликов, однако, сохраняет речевые ошибки и даже подчеркивает их, как сделал в свое время Шенгели.

Это ауканье (пусть даже случайное), кажется, еще нигде не отмечалось, в том числе в недавней работе Т. Зверевой «”Куда ж нам плыть?”: пушкинские ориентиры в творчестве Геннадия Шпаликова» (2021). И это при том, что исследователь говорит о возможной перекличке со стихами Ахматовой «Пушкин» («Кто знает, что такое слава…»), где прямым текстом утверждается право поэта на молчание. Вслед за Ахматовой делается акцент на высокой цене, которой куплено такое право. Но дело ведь не в одной цене. Это ведь не только право, это еще и блаженство. Сам Пушкин в хрестоматийном «Разговоре книгопродавца с поэтом» (1824) писал: «Блажен, кто молча был поэт». Да, там имелось в виду не молчание как таковое, а попросту добровольная безвестность – «Блажен, кто про себя таил / Души высокие созданья…» Но отсюда всего один шаг до того, чтобы сознательно не раскрывать тетради, не прикасаться к перу. 

Мощная одаренность одного поэта легко может другого «обречь на абсолютную немоту» (вспомним признание И. Бродского на этот счет в его «Нобелевской лекции»). Но нам хорошо известно и то, что немота Державина не была абсолютной. После того лицейского экзамена он еще не раз брался за перо, а за три дня до смерти набросал великолепное «Река времен в своем стремленьи…» Едва ли и Шенгели старался изобразить полный отказ от лиры. Может быть, это здесь и не совсем уместно, но хочется вспомнить очерк «На смерть Унамуно» Ортеги-и-Гассета: «В Древней Греции… была эпоха, когда поэты верили, что мужи сражались у стен Трои только ради того, чтобы у Гомера был повод их воспеть. По этой причине поэты постоянно спешили на сцену и буквально задыхались, если не ощущали всю нацию, сгрудившуюся вокруг них в роли зрителей. Тогда еще не знали, что сокровенность, потаенность существования – это и есть норма поведения и чистая радость для истинного интеллектуала». 

Когда-то Пушкин в ответном послании на оду Дельвига пенял другу, что тот, назвав его «лебедем Авзонии», не дал ему еще немного понежиться в объятиях Морфея, «беспечный дух лелея», то есть наслаждаясь сокровенностью существования. Не исключено, что и Олеше в стихах Шенгели более всего понравилась именно эта сокровенность главного героя: он не описывается в лоб, а присутствует только в памяти и воображении Державина и, конечно, в самой его немоте. Парадокс вполне в духе Гомера. Как известно, Л. Толстой восторгался у него именно таким косвенным описанием красоты Елены: «Когда Елена вошла, увидев ее красоту, старцы встали». Только реакция почтенных мужей – и ничего больше, но потрет готов. Сверкание обезьяньего лица гениально в той же самой парадоксальности умолчания: это еще только вертлявый мелкий бес, обезьяна Господа (и самого Державина, пожалуй), а вместе с тем – уже и светлый лик небожителя.