Глеб Горбовский: Пушкин родом из природы

Магистральный сюжет

Горбовский – звезда неподзцензурной ленинградской поэзии 1960-х и одновременно член Союза писателей СССР с 1963 года. Его ранние стихи во многом наследуют традициям городского романса, абсурда и примитива, поздние, напротив, выдержаны, в традиционной реалистической манере. В стихотворении «Из года в год – знакомый вид…» (1988) поэт называет себя «завзятый классицист», хотя уже в следующей строчке выступает за процветанье авангарда. В более раннем стихотворении – «Художнику-модернисту» (1987) – мы обнаруживаем гневную отповедь такому художнику: дескать, у модерниста «в мозгу его вызрел вампир, / и все исказил до последней черты!». Его рукой водил сам дьявол, потому что неискаженный божий мир выглядит иначе:

Как ясно на сердце. Плывут облака.
Питается прошлое правдой живых.
И ветры, и воды, и взгляд сквозь века
Бездонно-прозрачны, как пушкинский стих. 

Мы не проводили специальных квантитативных исследований поэтической пушкинианы Горбовского, хотя, разумеется, изучили многочисленные сборники его стихов и собрание сочинений в 7-ми томах. С уверенностью можно говорить, однако, что эта пушкиниана весьма обширная:  две поэмы – «Наша улица» и «Русская крепость» – и более десятка коротких лирических произведений: «Красивые люди», «Когда закрываются наглухо семьи…», «Пушкинский час», «Гость» (иногда без названия, по первой строчке: «Я вижу Пушкина в постели…»), «Черная речка», «Сын России» (также иногда по первой строчке: «Если выстоять нужно…»), «Нет, прошлое не есть пустырь…» (посвящение С.С. Гейченко, прославленному директору Пушкинского музея-заповедника в Михайлоском), «Быть после Пушкина поэтом?...», «Полка – это палка…» (из цикла «Добрые дебри»), «С получки», «Опять жена в душисто-бальном…», «Едоки», «Святогорский монастырь». Более точное количество трудно назвать, поскольку есть мерцающие тексты: это не только парафразы пушкинских стихов, но и произведения, где Пушкин упоминается или даже становится персонажем, но – второстепенным, сам же текст посвящен другому поэту («Есенин. 80 лет», строфа о Пушкине в старости). Их мы не учитываем и не рассматриваем.

Ясно, что в одной небольшой статье невозможно рассмотреть и все учтенные произведения, поэтому было решено ограничиться текстами, формирующими магистральный сюжет пушкинианы Горбовского – о нашем первом национальном поэте как природном явлении. 

Уже в приведенном выше четверостишии из отповеди «Художнику-модернисту» четко сказано, что прозрачность пушкинских стихов соприродна ветрам и воде. Это не фигура речи, а плод долгих творческих поисков. О том же говорит поэт и в своих программных заявления в прозе. Короткая заметка с показательным названием «Духовная опора (К 150-летию со дня гибели А.С. Пушкина. Ответы на анкету литературной газеты)» (1987) открывается разговором о личных реликвиях: монетке-талисмане, найденной в болдинской земле, и посмертном пятом томе пушкинского «Современника» на заветной полке. Это не просто фетиши. «Пушкин – категория духовная и одновременно абсолютно земная, – пишет Горбовский, – то есть своя, доступная, осязаемая мыслью и телом (монета, книга, местность: Москва, Михайловское, Мойка, 12)» Перефразируя известную «Песенку  постового», более известную как «У павильона “Пиво – Воды”», можно сказать, что Пушкин «вышел родом» из природы. Причем тоже выше – и упал на снег совершенно буквально: не от выпитого, но приняв пулю в живот. И навсегда с этим снегом сроднился – с морозом и солнцем, с лошадкой, плетущейся рысью как-нибудь, с кибиткой удалой… И это только зима. 

О лете и «пушкинотах млеющего полдня» еще на исходе 1910-х писал В. Хлебников. Об осени нечего и говорить. В 1944-м на четверостишие Велимира ответил советский футурист С. Кирсанов: «О, Пушкин золотого леса…» В 1979 Б. Ахмадулина довела тему до логического предела: «Октябрь наступил. Стало Пушкина больше вокруг, / верней, только он и остался в уме и в природе». У Горбовского, как и было сказано, это магистральный сюжет его пушкинианы. И он тоже обозначает некие пределы: Пушкин – это сразу живая и неживая природа, первая, естественная, и вторая, созданная человеком. Но всегда реальная, а не существующая только в уме и воображении.   

Псковщина, октябрь месяц

Повышенная чувствительность к Пушкину как к земной, осязаемо-телесной категории обусловлена у Горбовского уже самими обстоятельствами его рождения. Глеб Яковлевич появился на свет 4 октября 1931 года в деревне Горбово. С месяцем все понятно: «Недаром я родился в октябре, / в такое удивительное время!» – напишет поэт о себе в 1967-м. Он не поясняет, что именно значит это «недаром» и что тут такого удивительного. Читатель и сам обо всем догадается по строчкам «И в завываньи – осени и тела / родился я… И сразу же бежать / из тьмы на свет до нового предела». Рифма сразу приводит на ум стихотворение Пушкина «Брожу ли я вдоль улиц шумных…» (1829): «И хоть безжизненному телу / Равно повсюду истлевать, / Но ближе к милому пределу / Мне все б хотелось почивать». В более поздних стихах – «Я должен был родиться журавлем…» (1986) – появятся новые уточнения:

Я помню, как в далеком октябре,
когда мне шел десятый день от роду,
отчетливо по небу на заре
шли журавли… и славили свободу. 

Помнить такое, а тем более сознавать, что именно делали журавли, невозможно для младенца, но читатель опять-таки сразу вспомнит хрестоматийное: «Что в мой жестокий век восславил я свободу…» 



Милый предел для Горбовских – Порховский район Псковской области. Это здесь находилась их деревня. Неподалеку – Опочка, Остров, Новоржев и, конечно, Михайловское, Тригорское и Петровское. «Там, за рощами, где поля, / Наши Пушкины родились», – напишет поэт в стихотворении «Нет покоя на Русской земле…» 

Все это было только началом. С Пушкиным связано одно из самых драматических событий в жизни Горбовского. В 1938 году арестовали отца. Якова Алексеевича взяли как «затаившегося меньшевика». При аресте привязаться было не к чему: на всякий случай прихватили с полки дневниковые записи. В той «роковой тетради… отец имел наглость выразиться не по-советски, утверждая, что Пушкин гораздо значительнее Маяковского. А это уже – контра» (см. Г. Горбовский, «Остывшие следы. Записки литератора», 1991).

Отец и сын Горбовские были разлучены на долгие годы. Они встретились уже после войны, в деревне Жилино на Псковщине, где Яков Алексеевич преподавал в школе русский язык и литературу. Одновременно для Горбовского-младшего это была и разлука с книгами: так вышло, что в войну он беспризорничал и ничего не читал вообще. 

Есть и еще одна важное биографическое обстоятельство: в конце 1950-х – 1960-е годы поэт жил в коммунальной квартире в Ленинграде, на улице Пушкинской. Вроде бы мелочь, но для Горбовского, это значило «продолжать его, Пушкина, святое дело». В «Остывших следах…» поэт признается: «Годы, проведенные на Пушкинской улице, всплывают в памяти как самые многолюдные, разноголосые, восторженно-обреченные, великодушные, откровенные, суматошные и одновременно успешные, потому что тогда писались стихи, нужные людям, отвечавшие настроению эпохи; в залах, где мы читали эти стихи, нам не просто аплодировали, за нас держались, как за идущих впереди». И еще: «”Моими университетами” было общение с людьми, и одним из своеобразнейших факультетов считаю житие на Пушкинской».

Ленинград, «Наша улица»

В квартире на Пушкинской родились та самая «Песенка постового» (1960) и хрестоматийный, звучавший на многих выступлениях цикл «Квартира номер шесть» (1958) – иногда он рассматривается как поэма, а задумывался как глава другой, более обширной поэмы «Веселый дом», впоследствии утраченной. Перед окнами квартиры, в Пушкинском сквере, стоял (и до сих пор стоит) памятник Александру Сергеевичу работы А. Опекушина. Этот памятник – важное действующее лицо поэмы «Наша улица» (1966), где рассказывается, конечно, о несчастной любви. 

А стоит на нашей улице поэт…
Полтораста с лишним будет ему лет.
На кудрявой голове – как бы колпак:
снег дурацкий примостился кое-как.
(…)
И привёл сюда жених свою любовь.
Подняла она истерзанную бровь
и вещает: «Понимаешь, дорогой,
он – велик, но мне понравился другой.
Пушкин – гений. Я согласна. Это – класс. 
Но Асадов… Просто всю меня потряс!
Просто – слёзы! Просто словно ты в бреду.
А сидела я в тринадцатом ряду…»

После этого признания невеста куда-то улетела на метле. Жених отправился на зады двора, чтобы отлить. А там два кореша-кудряша как раз пытались обобрать одного пьяненького «папаню». В результате по башке получил жених и, оглушенный, упал. Его подобрала милиция, повела по улице. А тут навстречу родители невесты. Они остались женихом очень недовольны. Чтобы уладить дело, парень купил рябину на коньяке и отправился к невесте. По дороге он обращается к памятнику: 

«… Пушкин, Пушкин, я люблю тебя, старик!
Дай, сниму с тебя дурацкий твой парик.
Уходи отсюда, Пушкин, дорогой…
Как ты можешь быть на улице такой?
Наша улица слепа и холодна,
как слепая безоконная стена…»

Невесты дома не оказалась. Там вообще уже успели поселиться какие-то другие люди. Жених ни с чем вернулся к себе в каморку.  

Дома – комната, уютная, как гроб.
По стене ползёт состарившийся клоп.
Раскладушка, искалеченная сном,
да таинственный будильник, точно гном.
… Ну, рябина, как ты там… на коньяке?
Ты настояна, как сердце, на тоске?
Или, может, на терпеньи? На мечте
о единственной и вечной Красоте?

Ясно, что Пушкин оказывается здесь синонимом именно такой Красоты. В полном соответствии с романтическим каноном ей не место на земле. Красоте противопоставлены не только Асадов (как неподлинный поэт), не только разные темные личности с нашей улицы, но даже сама природа: «то метель хрипит, то кашляет пурга», лед присыпан сразу песком и матерком дворника. Даже невинный снег на бронзовых кудрях поэта воспринимается как дурацкий колпак или парик. Однако Пушкин и не думает прислушаться к совету неудачливого жениха, уходи, мол, отсюда, дорогой. Здесь он остается на месте.

Парадоксальным образом возможность ухода памятника обозначается в стихах, как будто бы прославляющих первозданную природу, в полной мере отвечающую идеалу романтической Красоты. Речь об одном из «Вольных сонетов к Анюте» (1964), который написан в Якутии и называется «Едоки».

Поедаю глазами звезды,
попиваю восторженный воздух.
Я живу аппетитно и просто –
океана ледового возле.
… Гей, писатели, мозга прорабы,
нынче пьете в каком ресторане?
На закуску вам – крысы и жабы,
на прекрасное – кустик герани.
… Извините, ребята, собрата,
опьянел он от солнечных пуншей.
Нам не бросит ни слова в награду
генерал от поэзии – Пушкин.
Он посмотрит на сытых людей – 
и уйдёт навсегда с площадей. 

Почему, собственно, уйдет? В конце концов, тут говорится не только и не столько об убожестве городских писателей. В это собирательное «нам» автор включает и самого себя, живущего вместе с романтиками-геологами у Ледовитого океана. Или Горбовский не до конца продумал лирический сюжет, или нужно допустить, что Пушкину претит любая писательская сытость, неважно, питаются его собраться по задорному цеху чистыми восторгами в дикой природе или закусывают крысами и жабами в ресторане. Возможно и еще одно допущение: Пушкин уйдет с площадей, потому что те, кто действительно испытывает потребность в настоящей Красоте, научились сбегать к ней из мрачных и убогих городов, а тем, кому она не нужна, кто ее не видит, не нужен и сам бронзовой поэт. Правда, беглецы в таком случае оказываются не лучше слепцов: и тем и другим даже приходит в голову, что памятник тоже может быть частью природы. Зато это приходит в голову Горбовскому. 

Гармония параллелей

Абсолютной гармонической ясности сюжет о Пушкине «родом из природы» достигает в стихотворении «Параллели» из сборника «Косые сучья» (1966). С исходной датировкой (1964) оно включено в «Избранное» (1981), однако название там снято и в тексте сделаны небольшие, но очень важные поправки. Как представляется, они как раз призваны прояснить гармонию параллелей. 

Когда закрываются наглухо семьи
в своих коммунально-квартирных пенатах,
еще опадают над ними над всеми
прозрачные капельки песен пернатых.

Когда в опустевшем театре, вздыхая,
спокойно гуляют пузатые крысы,
на крыше кошачий концерт возникает
с участием юной трехцветной актрисы.

Когда я молчу на своей раскладушке,
сверля потолок голубыми мечтами,
за окнами в скверике бронзовый Пушкин
шумит отсыревшими к ночи цветами.

Названием действительно можно было пожертвовать – параллели и так ясны. Тут сходятся живая и неживая природа, природа естественная и созданная человеком. Бронзовый Пушкин погружен в растительное царство, он при этом стоит в одном ряду с пернатыми и кошачьими, как лирический герой – в одном ряду с коммунальными пенатами, крысами в опустевшем театре и раскладушкой с видом на потолок. 

Поясним другие исправления. В «Косых сучьях» были не «пенаты», а «палаты». Эта перемена радикально меняет восприятие происходящего. Вместо больницы или сумасшедшего дома перед нами возникает вполне человеческого жилья, более того – родной очаг. Как бы ни был убог коммунальный быт, многие советские людей просто не знало другого дома, и вполне естественно, что, наряду с неприязнью, они питали к нему и теплые родственные чувства – просто за неимением других пенатов.  

Еще более существенны перемены в последней строфе. В «Косых сучьях» читаем: «Когда я лежал на своей раскладушке… за окнами в скверике бронзовый Пушкин пропах отсыревшими к ночи цветами». Очевидно, что замена эпического настоящего первых двух катренов на прошедшее время нарушает развертывание лирического сюжета. Очевидно и то, что глаголы «лежал» и «пропах» не образуют смысловой параллели, а «пропах» – так и вовсе имеет негативный оттенок (ср. «пропах водкой»). Даже если памятник «пропах» цветами – это больше отзывает дешевым одеколоном, чем ночной свежестью. 

Напротив, глаголы «молчу» и «шумит» – параллель абсолютно естественная. После изменений в тексте она становится смыслообразующей. Лирический герой не просто предается мечтам. Это творческое молчание, «не музыка еще, уже не шум» – как позднее напишет у И. Бродский в «Почти элегии» (1968). Музыкальность шума, его чреватость стихами обеспечена уже тем, что этот шум производит сам Пушкин – одновременно бронзовый и цветущий. Все складывается как нельзя удачнее: петь с чужого голоса любому поэту неприлично, а вот быть верным природе – очень даже к лицу. 

Пушкин в ночном дозоре

Качество пушкинианы Горбовского иногда оценивается невысоко. Н. Банк, автор единственной до сих пор биографической книги о поэте («Глеб Горбовский. Портрет современника», 1987), пишет, что он «не удаляется в прошлое, чтобы встретить Пушкина, Некрасова, Есенина. Он хочет передать эффект их присутствия в нынешней жизни, сегодня. Другой вопрос, что это не всегда удается поэту или получается несколько наивно (как в “Пушкинском часе”). Кроме того, на некоторых стихотворениях лежит печать их “юбилейного” происхождения, прикрепленности к празднованию N-летия со дня рождения такого-то поэта». 

Спорить с книгой, написанной больше 40 лет назад, мы не будем, но все же отметим, что юбилейные стихи вообще-то составляют очень значительную и далеко не худшую часть поэтической пушкинианы – вспомним А. Фета и Я. Полонского, В. Маяковского и С. Есенина. Кроме того, Горбовский много писал о Пушкине и без всякого «датского» повода, а наивность – во многом принципиальная установка. 

Впрочем, «Пушкинский час» (1973) упомянут Н. Банк неслучайно. Это, пожалуй, самое известное (ставшее песней) и действительно не самое удачное стихотворение в пушкиниане Горбовского. Однако на примере неудачи еще отчетливее обозначается магистральный лирический сюжет. 

Кто там бродит по белому февралю
в лакированных туфлях и аглицком фраке – 
заблудился в России, в её «улюлю»,
на дорогах безвременья, светлый – во мраке?

Ни единого беса во псковских полях.
Бесы вышли на Невский и мчатся вдоль окон.
И выходит поэт на кибиточный шлях,
одинокий – и в снах одинок он...

«Подвезите! Я вынужден... В Петербург.
И огромная просьба: не бейте лошадок.
Непременно – не бейте! Послушай-ка, друг,
ты ведь знаешь, что этого делать не надо...»

... Есть у каждой профессии – бог свой, герой.
Не всегда он богами наземными признан.
Вы встречали на Мойке ночною порой
человека в цилиндре? То вовсе не призрак.

Это наша Поэзия в пушкинский час
поверяет дозором былые владенья...
И, пожалуйста, все, кто не умер меж нас,
постарайтесь очнуться на это мгновенье.

Все перепуталось в этих стихах. Если в лице Пушкина нам явлена сама Поэзия, да еще в некий особенный час, если, как некрасовский Мороз-воевода, Александр Сергеевич обходит дозором свои владенья, то почему он так несуразно слаб, жалок и одинок? Почему бродит в лакированных туфлях, фраке и цилиндре где-то в зимних полях под Псковом и ловит попутную кибитку до Питера? Что за «Подвезите!.. Я вынужден»? Что за «Пожалуйста, постарайтесь»? А просьба не бить лошадок? Да ведь это же вылитый Родя Раскольников в возрасте 7 лет! Пушкин тут при чем? Лошадок, может, он и не бил, но слуг поколачивал очень даже запросто (см. П. Щеголев, «Пушкин и мужики», 1928). Что, кстати, мешает поэту начать свой обход прямо с Мойки? Почему поэты (кто же еще?) должны очнуться? И если не очнуться – что будет? 

Смысл стихотворения ясен, даже тривиален – поверяйте пушкинской гармонией свою алгебру или что там у вас, коллеги.  Но все эти дорожные мытарства для передачи подобного смысла совершенно не нужны. Их ненужность подчеркивается еще и тем, что поверка в итоге вообще не показана. Для сравнения – у Некрасова она составляет все содержание «Мороза-воеводы», обустраивающего свои владенья. Этого мало: владенья поэзии прямо объявлены былыми! Но тогда что, кому и зачем проверять? Ради чего нужно очнуться? 
И все же именно на это фоне магистральный лирический сюжет пушкинианы Горбовского обозначается особенно четко: Пушкин – все равно стихия, все равно власть имущий, Мороз-воевода. Он не просто первый поэт России и даже не просто сама поэзия (такое у себя на визитке и В. Гнедов смог написать). Это – природа как она есть, до конца вобравшая в себя и стихи, и житейский образ, и высокий миф – в их предельной телесности и осязаемости.