Голгофа и воскресение Мариенгофа
6 июля исполняется 126 лет со дня рождения Анатолия Мариенгофа – поэта и писателя, который «родился вместе с имажинизмом». С конца 1920-х годов его стихи воспринимались как один из проходных экспериментов. Prosodia рассказывает, за что можно любить поэта Мариенгофа.

Советский Сальери и поэт второго ряда
В название статьи вынесена цитата из небольшого стихотворения Велимира Хлебникова:
* * *
Москвы колымага,
В ней два имаго.
Голгофа
Мариенгофа.
Город
Распорот.
Воскресение
Есенина.
Господи, отелись
В шубе из лис.
(апрель 1920)
Это стихотворение «на случай», однако его образы – безусловно, интертекстуальные – в какой-то мере стали пророческими. Судьбы «двух имаго» сильно разнятся: Есенина, безвременно ушедшего, ждало скорое «воскресение» (творческое, разумеется), а Мариенгоф, переживший друга почти на 37 лет, был обречен на «голгофу».
Причина, по которой творческая биография Мариенгофа сложилась именно так, кроется в неспособности воспринимать писателя исключительно как писателя, а не реального человека с его достоинствами, недостатками и хитросплетениями отношений с современниками. К сожалению, Мариенгоф многие годы был жертвой именно такой оптики. Рюрик Ивнев в сборнике открытых писем «Четыре выстрела в Есенина, Кусикова, Мариенгофа, Шершеневича» (1921) отметил эту тенденцию: «Я уже не говорю про Львова-Рогачевского называющего тебя "мясорубкой". Он говорит о тебе, как о человеке (ведь это же нелепость) и не разбирает тебя, как поэта».
Да, мягко говоря, нелепость. Поворотным моментом, безусловно, стала смерть Есенина. Началась охота на ведьм – и Мариенгоф неосознанно сделал себя одной из главных мишеней этой охоты, написав «Роман без вранья».
В общем, стало ясно, кто в Советском Союзе главный Сальери. Роман, якобы пропитанный желанием «надругаться» над памятью Есенина, дал повод современникам – и писателя, и нашим – порассуждать о творческих способностях Мариенгофа. Он оказался зачислен в поэты в лучшем случае второго ряда. Почему же раньше был среди первых, с тиражами, сопоставимыми с тиражами Маяковского? Конечно, потому, что стоял за спиной талантливого друга, как и другие имажинисты (если визуализировать эту метафору, то становится понятно, что она не очень удачная: все-таки разница в росте значительная – и не в пользу Есенина). И после 1925 года творчество Мариенгофа какое-то время обсуждалось тоже лишь в связи с именем Есенина. О художественной ценности других романов («Циники», «Бритый человек») и «постимажинистской» поэзии почти никто не задумывался: «эпоха Есенина и Мариенгофа» закончилась со смертью первого.
Россия. Наши дни. Казалось бы, уже нет смысла сводить счеты – пришло время обратиться к фигуре Мариенгофа-писателя и воспринимать его творчество вне контекста истории почти столетней давности. Но увы – и новая эпоха сыграла с Мариенгофом злую шутку. Сальерианский миф не только не развеялся, но еще и укоренялся – например, за счет популярного в середине 2000-х годов сериала «Есенин» и одноименного романа Виталия Безрукова. Стоит вспомнить как минимум одну сцену из фильма, которая воплощает представления о вторичности поэзии Мариенгофа. Это сцена ростовского выступления поэтов, которое состоялось в 1920 году (хотя в фильме почему-то указан 1922 год, когда Есенин приезжал в Ростов уже без друга), во время турне. Мариенгоф читает одно из своих известных стихотворений. Процитируем несколько строф:
По тысяче голов сразу
С плахи к пречистой тайне.
Боженька, сам Ты за пазухой
Выносил Каина,
Сам попригрел периной
Мужицкий топор, –
Молимся тебе матерщиной
За рабьих годов позор.
(1918)
Слушатели, естественно, закидывают его всем, что попалось под руку. Кощунство и богохульство! Но вот на сцену выходит Есенин и спасает ситуацию, читая бессмертную «Исповедь хулигана». Все сразу же успокаиваются и восхищенно внимают поэту. Шквал аплодисментов. Мариенгоф посрамлен.
Подтекст этого эпизода очевиден. И если не рассматривать этот сериал или источники с подобной направленностью как повод для дальнейших изысканий, то в памяти Мариенгоф останется именно таким – бесталанным поэтом, стихи которого представляют собой безумную графоманию, замешенную на актуальной для того времени повестке.
К счастью, в настоящее время восприятие творчества Мариенгофа – и его личности тоже, но ее вынесем за скобки – начинает меняться. Причем не только внутри научного сообщества, но и в читательской среде.
Так за что же нам ценить поэта Анатолия Мариенгофа?
Родившийся вместе с имажинизмом
Вадим Шершеневич писал Мариенгофу следующее: «Ивнев и я были очень близко знакомы с футуризмом; Есенин и Кусиков начали свою поэтическую деятельность безымянно. Только ты один родился вместе с имажинизмом». Стоит добавить, что Мариенгоф также – единственный последовательный имажинист, который не расстался с заветами Ордена после его распада: черты имажинистской поэтики присутствуют и в романах писателя.
Но вернемся к его поэзии времен расцвета имажинизма. Стихи, подобные «Кровью плюем зазорно…», многие поспешно относят к кощунственным и узко актуальным. Однако на самом деле они никак не отражают отношение Мариенгофа к вере (здесь мы вновь сталкиваемся с проблемой ухода в личную историю). Это десакрализация издавна бытовавших в культуре религиозных образов и мотивов. Речь идет о расшатывании, главным образом, культурной, а не религиозной парадигмы. Раннюю поэзию Мариенгофа стоит рассматривать в контексте авангардного искусства, в котором, по выражению Вадима Руднева, «эстетический объект» может «выступать в неэстетической функции». Как раз такая установка присуща ряду мариенгофовских стихотворений и поэм этого периода. К примеру:
* * *
Твердь, твердь за вихры зыбим,
Святость хлещем свистящей нагайкой
И хилое тело Христа на дыбе
Вздыбливаем в Чрезвычайке.
Что же, что же, прощай нам, грешным,
Спасай, как на Голгофе разбойника, –
Кровь Твою, кровь бешено
Выплескиваем, как воду из рукомойника.
Кричу: «Мария, Мария, кого вынашивала! –
Пыль бы у ног твоих целовал за аборт!..»
Зато теперь: на распеленутой земле нашей
Только Я – человек горд.
(1918)
Поэзию Мариенгофа отличает активное использование приема катахрезы – «необычного или ошибочного сочетания слов (понятий) вопреки несовместимости их буквальных значений». В контексте стихотворений и романов Мариенгофа катахрезу следует понимать не в столь узком значении: столкновение «эстетических объектов» со столь несвойственным им контекстом уже само по себе катахрестично.
Конечно, соединение несовместимых начал и образов связано с авангардистской установкой на эпатаж – и Мариенгоф не скрывает своего стремления к этому: «Подобные скрещивания чистого с нечистым служат способом заострения тех заноз, которыми в должной мере щетинятся произведения современной имажинистской поэзии». Среди поэтов-имажинистов особой любовью к катахрезе проникся именно Мариенгоф – и эту любовь пронес сквозь года, обратившись к данному приему и в романах.
Мариенгоф творит свой имажинизм, теоретические положения которого нашли отражения в ряде его статей и трактатов. Так, в них появляется понятие метафорической цепи. В отличие от Вадима Шершеневича, предлагавшего механическое соединение образов («каталоги»), поэт следовал принципу цепи образов, связанных друг с другом напрямую или ассоциативно. Впрочем, Шершеневич скептически относился к этой концепции: «Попытка Мариенгофа доказать связанность образов между собой есть результат недоговоренности: написанные в поэме образы соединены архитектонически, но, перестраивая архитектонику, легко выбросить пару образов».
И все-таки из песни Мариенгофа слов не выкинешь:
Дни горбы по ступенькам
Из погребов тысяча девятьсот восемнадцатого….
Сейчас – на хрусткий крахмал улиц солнца кашне – бы,
А тут: звенькают
Вьюги
Ветрами, как в бубен, в небо
И тучи струги
На зори, а зори красные лисьи
Хвосты в сугробы….
Где-то там – у памяти в святцах – Магдалина.
В зеленые льдины
Выси
Тоски хобот.
(из второй части поэмы «Магдалина» – «Дни Горбы», 1919)
Святцы и Магдалина, «тоски хобот» и образы природы, указывающие на стихийность истории, вполне органично связаны с тематической триадой «любовь – религия – Революция». Так что вряд ли можно упрекнуть Мариенгофа в беспорядочном нанизывании образов.
Кинематографичность лирики
В прозе Мариенгофа представлены яркие образцы монтажного романа (например, «Циники») – и в этой связи его творчество вписано в мировой культурный контекст первой трети ХХ века. Истоки кинематографичности мариенгофовских текстов стоит искать в ранней лирике.
В качестве примера приведем отрывок из восьмой части поэмы «Магдалина» (1919):
В кубок
Поэмы для тебя соберу, Магдалина
Стихов брызги.
Может быть, будут взвизгивать
Губы:
– Смеее-й-ся, па-яяц [курсив мой. – К.Б.];
Может быть, в солнце кулаком – бац.
Выделенная курсивом фраза является фрагментом из площадной песни, который «встроен» в середину предложения. Можно сказать, что он смонтирован с основным текстом поэмы. С его помощью в образный строй включен типичный для имажинизма (и особенно для Мариенгофа) образ паяца, шута. Кроме того, вставка усиливает напряжение повествования и добавляет элемент гротеска.
Монтажный характер строения текста просматривается и в другой поэме – «Развратничаю с вдохновеньем» (1920). По мнению исследователя имажинизма В.Ф. Маркова, она «могла быть составлена из более ранних отдельных стихотворений подобно тому как Хлебников монтировал "сверхповести" из своих малых произведений».
Фрагментарность поэм Мариенгофа связана с контекстом эпохи. Вследствие кардинальных перемен и ряда значимых исторических событий мир стал восприниматься как хаос. «Раздробленность» реальности порождает «раздробленность» текста. Несмотря на то, что конец 1910-х – начало 1920-х – это период революционной лихорадки, которой были охвачены многие авангардисты, подсознательная растерянность, состояние некоей неопределенности давали о себе знать. Чувства лирического героя Мариенгофа так же переменчивы и хаотичны, как и окружающая его действительность. Так, в подчеркнуто экспериментальной форме поэту удалось невольно (или сознательно?) создать «образ эпохи» и выразить мироощущение людей, живших в эту эпоху.
«А жизнь творим – как песнь, как стих»
Специально для тех, кто возмущен антиэстетичностью ранних стихов Мариенгофа, – следующее «открытие». На самом деле основной корпус его поэзии составляют не авангардные стихи, а лирика в простом смысле слова – вечная классика на вечные темы. В ней уже не встретить радикальных экспериментов в плане композиции текста или его метрико-ритмической организации. Из традиционной для Мариенгофа триады «любовь – религия – Революция» остается только любовь. Сохраняется имажинистская верность образу, но не одержимость им, как в начале 1920-х.
Не совсем ясно, как именно произошел этот поворот. В сборнике «После грозы» (стихи 1922 – 1923 гг.) Мариенгоф обращается к традиционному стиху. А ведь имажинизм как школа еще жив. Возможно, отчасти прав был Рюрик Ивнев, когда убеждал поэта в том, что амплуа «мясника» – это лишь маска (при этом признавая, что в его ранней лирике «нет почти ни одной абсолютно слабой строчки»): «Тебе бы вести "застольную беседу", мечтая затуманить "блеск пушкинских годов", просить друга "налить в стакан прозрачной тишины"». Или: «Ты великолепен в своей тихости». О «застольной беседе» Мариенгоф действительно напишет в 1940-е годы – в стихотворении «Там», обращаясь к уже ушедшим друзьям:
…В вашу честь, хорошие,
(Не было чудесней!)
На мотив Сережи я
Складываю песни.
Будет все, как было,
Лира золотая!
За столом вам
Сам я прочитаю.
Конечно, нельзя сказать, что в имажинистский период Мариенгоф притворялся, – это вполне органичное для поэта-авангардиста присутствие в поле эксперимента. Именно об этом пишут в 1924 году Мариенгоф и Шершеневич в «Своевременных размышлениях». Один из пунктов этой статьи озаглавлен «Грехи молодости»: «Мы, имажинисты, видели покупателей всех сортов и только твердыми нервами можно объяснить наше упорное стихотворчество. Для нас стихи – это грехи молодости, но, как известно, молодость поэтов не кончается даже за гробом».
И Мариенгоф продолжал «грешить» до конца жизни – с большей или меньшей степенью поэтической активности. В его творчестве 1930-х – 1950-х годов представлены прекрасные образцы любовной лирики (все – о любимой жене Анне Никритиной):
* * *
– Прощай!
И стала ты тиха,
Как в поле камень.
Померкла, как звезда
Перед рассветными лучами.
Ресницами не повела ни разу
И пропускала мимо фразы,
Как громыхающие поезда.
– Стой, стой! Вернись!.. Сказал тебе не то…
Ты улыбнулась и сняла пальто.
И поднял я ковши любимых глаз.
О господи, поймешь ли нас?
(1935)
Имажинистская поэтика, как видим, жива: вновь «ковши глаз», сравнения вроде «И пропускала мимо фразы, / Как громыхающие поезда».
В поздней лирике происходит переосмысление творческого пути – порой довольно резкое, беспощадное:
Поэту в славе
Ну, что – сбываются мечты?..
Сверкаешь? Ну, сверкай.
А мне сверкать тоска.
Знакомо все. Сверкал, как ты.
Как пятка из дырявого носка.
Конечно, есть досада и даже боль от невостребованности, которая сменила славу и признание. Но – никак не зависть. Зависть, грубо говоря, не про Мариенгофа – ни в ранний (sic!), ни в поздний периоды. Смирения с забвением (которое, кстати, стало итогом творческого пути многих представителей той эпохи), очевидно, не было. Название мемуаров «Это вам, потомки!», написанных в 1950-е годы, говорит само за себя.
Поэзия Мариенгофа прошла путь от авангардного эксперимента, оставившего свой след в русской литературе, до «тихой лирики», которую по праву можно считать «вневременной». Литературная справедливость восстановлена: мнение о Мариенгофе как о писателе второго ряда уходит в прошлое. И это не может не радовать.
Читать по теме:
«Замочки с секретами» в поэзии Романа Ненашева
Книга стихов Романа Ненашева «Человек в квадрате» увидела свет в 2022 году и получила сдержанное одобрение: тираж быстро разошёлся, в периодике появилось несколько благожелательных заметок. Стоит ли к ней возвращаться три года спустя? Стоит, считает поэт Иван Коновалов.
Арсений Несмелов, поэт «белого» движения: 5 стихотворений с комментариями
Арсений Несмелов – поэт, рожденный Гражданской войной в России, колчаковский офицер и одна из важных фигур русской эмиграции, давший портрет своего поколения. Поэт и критик Елена Погорелая отобрала пять главных стихотворений Несмелова и подготовила комментарий к ним.