Иван Коновалов: Диалог как возможность увидеть душу творца

Prosodia разработала специальную анкету  для литераторов на тему «Современный поэт и традиция» — так мы продолжаем разговор о неотрадиционализме в современной поэзии, начатый в 2025 году. Лучшие и наиболее развернутые ответы публикуем. Предыдущие разговоры были с Юрием Кублановским и Анной Гедымин. Теперь – мнение поэта из поколения «миллениалов».

Иван Коновалов, родился в 1988 в Ярославле, где выучился на программиста в ЯрГУ, работаю по специальности. С 2020 года живет в Петербурге. Стихи печатались в журналах «Аврора», Prosodia, «Москва», «Эмигрантская лира», «Звезда», «Знамя». В 2018 году издал сборник стихов «Предвиденный огонь», в 2022 - сборник «Белая мгла». Подборка в Prosodia выходила в 2023 году.

Могли бы предложить свой вариант ответа, почему современные русские поэты рифмуют, используют метры и иные стиховые условности чаще, чем представители других литератур?

Сложно сказать наверняка. У меня есть несколько мыслей на этот счёт. Первое соображение довольно грубое и касается скорее социологии, чем искусства. Кажется, что верлибр – это попытка преодоления языкового барьера. Художники, музыканты, архитекторы, прозаики, которых не так уж трудно перевести, – все они обитают в обширном море глобальной культуры, и только поэты – приверженцы строгих форм – остаются в озерке родного языка. Верлибр легче перевести, значит поэт, пишущий верлибры, быстрей и легче обретает интернациональную популярность. Далее действуют законы подражания: следует делать так, как делают успешные. А они пишут верлибром. Советский Союз был пространством русского объединяющего языка, помимо этого работали переводчики с национальных языков, то есть переводы делали не просто энтузиасты своего дела, но освобождённые от другого труда энтузиасты, которые могли оставаться внимательны к форме. Поэтому не возникала острая потребность упрощать речь для понимания за рубежом.

Следующее соображение тоже вполне материального плана и тоже затрагивает Советский Союз: цензура в том или ином виде достаточно сильно довлела над искусством, и вполне возможно, что некоторый консерватизм в отношении формы –  результат этого давления. До сих пор можно довольно смело угадывать политическую позицию того или иного поэта по одной только форме высказывания. Разумеется, тут можно ошибиться, но всё-таки много верлибристов из молодых имеют ярко выраженную политическую позицию.

И наконец, то о чём говорить куда приятней и радостней: о музыке языка, о перекличках рифм, о некотором шаманском трансе, в который вводит ритм. Всё это - сильные средства выражения. Зачем, владея ими, отказываться от них? Я не вовлечён в поэтическую традицию других языков, и не могу сколько-то толково о них говорить. Возможно, не всякий язык сумел создать подобную традицию. Не просто форму, не просто заунывную чеканку ритма с наскучившим однообразием рифм, но именно музыкально-гипнотический инструментарий, подобный тому, который активно разрабатывали – в том числе и теоретически – наши поэты Серебряного века.

Возможно также, что случился разрыв в традиции восприятия такой поэзии. Помню собственный читательский опыт, удивление от пойманного вдруг сложного ритма Цветаевой или Бродского. Я видел многих, пишущих стихи – и неплохие! – которые эти ритмы так и не поймали: для них в самом деле существует либо верлибр (т.е. нечто, напрочь лишённое формы), либо условно пятистопный ямб. Ясно, что я преувеличиваю, но по большому счет все так и есть.

Почему вы сами используете в своем творчестве художественные формы, которые ассоциируются с традицией? Ведь многие художники в сфере искусства настаивают на отказе от таких форм.

Если коротко, то традиция даёт мощные и выразительные инструменты, которые не мешают, в них не тесно. Традиция обширна.

Почему диалог с традицией важен для вас? Не мешает ли он реализации индивидуальных замыслов, поиску нового в искусстве? В чем для вас главная ценность диалога с традицией?

Пожалуй, для меня диалог с традицией и приверженность традиционным формам вместе со знанием традиции – не одно и то же. Всякий раз и в любую эпоху, как только появлялись книжники, появлялся и их птичий язык – говорение цитатами, готовыми формулами, взятыми у великих предшественников. Если при этом текст, нашпигованный цитатами и отсылками, теряет возможность быть самостоятельно прочитанным, значение этого искусства для меня спорно. Разумеется, есть некоторый общий словарь нашей культуры (например, значительную её часть невозможно понять без Библии), мы вольны прибегать к нему, но там, где стихотворение есть некоторый конгломерат аллюзий, там для меня нет жизни, нет поэзии, есть пресыщенность и игра от скуки. Так вот: диалог с традицией в этом духе мне чужд.

Диалог же как возможность увидеть стоящую за ним душу творца (слово душа, увы, изрядно затёрто, но я не знаю, как лучше обозначить ментальный слепок – и не моменте, но в его становлении), как возможность узнать другое (не себя, во всех сходствах и различиях), прочувствовать инструментарий, причастится чужим чувством того же родного языка, каким говоришь и думаешь – в этих смыслах диалог с традицией бесценен и незаменим. В конце концов это возможность примерить чужие глаза.

Приведите пример наиболее значимых влияний на вас, когда понимание традиции помогло вам решить художественную задачу.

Я рос не на русской классике, а на фэнтезийных романах, так уж сложилось. Я любил их, находил в них тонкость и красоту (они и в самом деле там бывают). Пытался подражать, сочинял романы. Стихи Гумилёва дали мне понять, что мои чувства, мысли, бродячий живой восторг могут быть вылиты в стихи, он явился для меня подтверждением законности моей любви, но не только: ещё и решением формального вопроса – как и что писать, если жанр романа плохо подходит темпераменту. Блок и Цветаева позволили понять, что стихи могут быть сложены как симфонии. Мне далеко не сразу дались их мелодии и ритмы, но, когда дались, я полюбил их. Собственные мои стихи невозможно представить вне этого открытия. Суховатая риторика Тютчева, спокойное умиление Кушнера порой дают моим стихам форму.

Как вы относитесь к идее о том, что старые формы дискредитировали себя? Как вы отличаете "дискредитированные" формы от тех, с которыми можно работать?

Важнейшим критерием для меня является звук. Поэзия – искусство речи. То, что не звучит, что читается одними глазами, лишено всякого смысла. Стихи кружочком, квадратиком и ёлочкой – старинная традиция, живая и по сей день, но для меня она смешна. Акростихи возможны только как упражнение. Всевозможные строгие формы с многочисленными повторениями одних и тех же, слегка варьированных строк – выдерживают ли они проверку звуком? Чаще нет, чем да.

С какими стереотипами в восприятии традиции и неотрадиционализма надо бороться и как?

Как будто есть один стереотип, который будто даже до конца не формулируется, но тем не менее властен: это строгая дихотомия верлибра и формы. Противники или сторонники верлибра зачастую как будто предполагают, что форма – это почти всегда ямб (чуть ли не всегда - пятистопный) с пресловутой рифмовкой абаб. В этом противостоянии как будто забывают, что форма много разнообразней, сложней.

Есть ли, на ваш взгляд, особенности отношения к традиции у вашего поэтического поколения?

 Беря поколение в узком смысле, ответить, пожалуй, можно: это борьба с Бродским. Уже сложившаяся традиция сетевой поэзии мне представляется во многом связанной с его наследием – в значительной степени упрощённым и переосмысленным. Кажется, чем-то общим можно считать и незнание советской поэзии, то есть именно не столько борьба с нею, не протест, как у поколения прежнего, а отсутствие её в культурном поле. Впрочем, боюсь обобщать.