Козьма Прутков: на вид он угрюмый, больной, неуклюж

Принципиальная путаница

Сразу следует оговориться по поводу года рождения Козьмы Петровича. Мы остановились на версии, высказанной в некрологе его племянником Калистратом Ивановичем Шерстобитовым. Создатели образа или, как иногда они сами себя называли, «непременные члены К.П. Пруткова» (напомним, что это были А.К. Толстой и братья Жемчужниковы – Алексей, Александр и Владимир), указывали на 1803 год. Точно так же разнятся и годы вступления в гусарский полк: 1816 – у племянника, 1820 – у непременных членов. Поскольку в отношении года смерти разногласий нет, возраст героя на этот момент остается также вариативным: 60 лет или 62 года. Учитывая, что и сам Шерстобитов – плод вымысла авторов Пруткова, приходится признать: путаница была сознательной, если не принципиальной. Жемчужниковы и в жизни, а не только в литературе, отличались озорством. Как-то в публичном собрании двое почтенных старцев в чинах беседовали о вреде табака. Один уверял, что этот вред сильно преувеличен: «Вот я курю с детства, и мне уже шестьдесят лет». Кто-то из Жемчужниковых, проходя мимо, встрял в разговор и ответил на эту реплику так: «Если вы бы не курили, то теперь вам было бы уже восемьдесят».

Мерцающий возраст Пруткова – не проблема. В конце концов, такая путаница вполне могла иметь своей целью подготовку читателя к продолжению литературной игры, ведь мы знаем, что уважаемый Козьма Петрович продолжил творить и после смерти. Представляется, что это самый главный пункт его комического двойничества с Пушкиным, пункт, так сказать, капитальный, выражаясь языком Федора Достоевского – между прочим, большого поклонника Пруткова.

Черты сходства

На сходство указывают многие факты. Для начала, Прутков подражал Пушкину в одежде: он также носил плащ-альмавиву, «с черным бархатным воротником, живописно закинутый одним концом за плечо». Насколько важной деталью пушкинского образа был это плащ, говорят хотя бы воспоминания А.Я. Панаевой: «Я старалась заранее встать к окну, чтобы посмотреть на Пушкина. Тогда была мода носить испанские плащи, и Пушкин ходил в таком плаще, закинув одну полу на плечо».

Далее, конечно, стихи. Прутков, как и Пушкин, подробно разрабатывал тему поэта и толпы. Он посвятил ей сразу четыре стихотворения: «Мой портрет» (с тем же названием есть стихотворение и у Пушкина), «Мое вдохновение» (где первая строка – «Гуляю ль один я по Летнему саду…» – обыгрывает еще и «Брожу ли я вдоль улиц шумных…»), «К толпе» и «От Козьмы Пруткова к читателю в минуту откровенности и раскаяния». Приводим его целиком – как самый смешной из четырех текстов, да еще и с откровенно абсурдной концовкой:

С улыбкой тупого сомненья, профан, ты
Взираешь на лик мой и гордый мой взор;
Тебе интересней столичные франты,
Их пошлые толки, пустой разговор.

Во взгляде твоем я, как в книге, читаю,
Что суетной жизни ты верный клеврет,
Что нас ты считаешь за дерзкую стаю,
Не любишь; но слушай, что значит поэт.

Кто с детства, владея стихом по указке,
Набил себе руку и с детских же лет
Личиной страдальца, для вящей огласки,
Решился прикрыться, – тот истый поэт!

Кто, всех презирая, весь мир проклинает,
В ком нет состраданья и жалости нет,
Кто с смехом на слезы несчастных взирает, –
Тот мощный, великий и сильный поэт!

Кто любит сердечно былую Элладу,
Тунику, Афины, Ахарны, Милет,
Зевеса, Венеру, Юнону, Палладу, –
Тот чудный, изящный, пластичный поэт!

Чей стих благозвучен, гремуч, хоть без мысли,
Исполнен огня, водометов, ракет,
Без толку, но верно по пальцам расчислен,
Тот также, поверь мне, великий поэт!..

Итак, не пугайся ж, встречаяся с нами,
Хоть мы и суровы и дерзки на вид
И высимся гордо над вами главами;
Но кто ж нас иначе в толпе отличит?!

В поэте ты видишь презренье и злобу;
На вид он угрюмый, больной, неуклюж;
Но ты загляни хоть любому в утробу,
Душой он предобрый и телом предюж.

Из неоконченного

Для образа Пруткова принципиально важен его портфель с золотой печатной надписью «Сборник неоконченного (d’inachevé)». В нем содержалось, как указывает в некрологе Шерстобитов, «множество весьма замечательных отрывков и эскизов покойного, дающих полную возможность судить о неимоверной разносторонности его дарования и о необъятных сведениях этого столь рано утраченного нами поэта и мыслителя» (Сочинения Козьмы Пруткова. М.: «Художественная литература», 1987. С. 269). 60 лет или тем более 62 года – возраст для XIX века очень солидный, едва ли позволяющий говорить о ранней утрате. Так что, возможно, уже здесь содержится намек на Пушкина. Совершенно точно к нему отсылает неимоверная разносторонность Пруткова: он ведь тоже писал не только лирические стихи, но также басни, афоризмы, драматические произведения, прозу, в том числе и историческую. Но главное, конечно, – это само обилие неоконченного. Непременно следующее в скобках уточнение по-французски (d’inachevé) в значительной мере позволяет говорить о таких произведениях не просто как о массиве разрозненных текстов, но как об особом стиле письма. В самом деле, самые известные из неоконченных произведений – это стихотворение «Предсмертное» и «Проект: о введении единомыслия в России», то есть лирика и государственный документ, нечто прямо друг другу противоположное, но вместе с тем объединенное стилистикой незавершенности.

Трудно сказать, должно ли в самом деле все быть именно так, но что красота незавершенности была доступна и гению Пруткова и что он следовал тут именно Пушкину, сомнений не вызывает. В русской поэзии в этом отношении просто больше не за кем было следовать. 

Капитальный пункт

Последний из них, Алексей Жемчужников, умер в 1908 году. Статья Н.В. Берга с описанием спиритических сеансов в доме у Нащокина вышла в журнале «Русская старина» в 1880 году, а сами сеансы проходили в конце 1853 – начале 1854 гг. Формирование образа Пруткова завершилось к лету 1853-го. После первых публикаций наступила шестилетняя пауза, и Прутков вернулся к публике в 1860-м. Иными словами, вероятность того, что его «непременные члены» могли что-то знать о «загробном» творчестве Пушкина, существует. Но в любом случае об этом нужно знать читателю, потому что, позволим себе повториться, в русской литературе больше нет авторов, которые продолжили бы творить и после ухода из жизни. И раз уж посмертные сочинения главного национального поэта не сохранились, дадим слово тому, кто их собрал и уничтожил, – Нащокину (цитируется по упомянутой выше статье Н.В. Берга):

«У ме­ня со­би­ра­лось боль­шое об­ще­ст­во чуть не вся­кий день, в те­че­ние зи­мы 1853 и на­ча­ла 1854 гг. Мы бе­се­до­ва­ли с ду­ха­ми по­сред­ст­вом сто­ли­ков и та­ре­лок, с ук­реп­лен­ны­ми в них ка­ран­да­ша­ми. Вна­ча­ле пи­са­лось как-то не­яс­но, бук­ва­ми, раз­бро­сан­ны­ми по все­му ли­с­ту без вся­ко­го по­ряд­ка, то очень круп­ны­ми, то мел­ки­ми. На­до бы­ло иметь осо­бую при­выч­ку, что­бы чи­тать на­пи­сан­ное. Не все мог­ли это де­лать. Но по­том ста­ло пи­сать­ся стро­ка­ми, яс­но и раз­бор­чи­во для вся­ко­го. Мы ис­пи­са­ли го­ры бу­ма­ги. На во­прос: “кто пи­шет?” бы­ло обык­но­вен­но от­ве­ча­е­мо: “дух та­ко­го-то” – боль­шею ча­с­тию на­ших умер­ших зна­ко­мых, из­ве­ст­ных в об­ще­ст­ве. До­воль­но ча­с­то пи­са­ли Пуш­кин, Брюл­лов и дру­гие близ­кие мне ли­те­ра­то­ры и ар­ти­с­ты (поскольку среди поэтов упомянут по имени только Пушкин, мы его вместе с Прутковым и называемым единственными в этом задорном цеху, кто писал стихи с того света. – П.Р.)  Од­наж­ды на Стра­ст­ной не­де­ле Ве­ли­ко­го по­ста мы спро­си­ли у Пуш­ки­на: “не мо­жет ли он нам явить­ся, мельк­нуть хоть те­нью?”. Од­наж­ды на Стра­ст­ной не­де­ле Ве­ли­ко­го по­ста мы спро­си­ли у Пуш­ки­на: “не мо­жет ли он нам явить­ся, мельк­нуть хоть те­нью?”. Он от­ве­чал: “мо­гу; со­бе­ри­тесь так­же за­в­т­ра, в чет­верг и я при­ду!”. Мы по­ве­с­ти­ли всех сво­их зна­ко­мых. Мо­же­те пред­ста­вить, что это бы­ло за сбо­ри­ще! Не­боль­шая на­ша за­ла (На­що­ки­ны жи­ли тог­да на Плю­щи­хе, в до­ме Ма­ли­ни­на. – П.Р.) за­хлеб­ну­лась гос­тя­ми. И в дру­гих ком­на­тах си­де­ли и сто­я­ли зна­ко­мые нам и по­лу­зна­ко­мые ли­ца – и жда­ли Пуш­ки­на! Все бы­ли блед­ны. Ни­че­го од­на­ко не слу­чи­лось. Ни­кто не при­шел. Оп­ро­ти­ве­ло мне это пра­зд­ное пре­про­вож­де­ние вре­ме­ни. Ког­да гос­ти разъ­е­ха­лись, я ус­лы­шал звон ко­ло­ко­ла, при­зы­вав­ше­го к за­ут­ре­ни, одел­ся и по­шел в цер­ковь. Ули­ца бы­ла пу­с­та. Толь­ко дви­гал­ся мне на­вст­ре­чу по тро­ту­а­ру ка­кой-то му­жи­чок в на­голь­ном по­лу­шуб­ке, по-ви­ди­мо­му – пья­нень­кий, и силь­но толк­нул ме­ня в пле­чо. Я ос­та­но­вил­ся и по­смо­т­рел на не­го. Он так­же ос­та­но­вил­ся и по­смо­т­рел. Что-то очень зна­ко­мое бы­ло в чер­тах его ли­ца. По­том мы по­ш­ли каж­дый в свою сто­ро­ну.

От­сто­яв за­ут­ре­ню и слез­но по­мо­лясь пе­ред пла­ща­ни­цей, я дал се­бе сло­во, по воз­вра­ще­нии до­мой, сжечь все на­пи­сан­ное ду­ха­ми и пре­кра­тить даль­ней­шие гре­хо­вод­ные сбо­ри­ща. При­шел и ска­зал об этом же­не, при­со­во­ку­пив, что это – не­пре­лож­ная моя во­ля; что она мо­жет вер­теть сто­лы и раз­го­ва­ри­вать с ду­ха­ми в дру­гих до­мах, где угод­но, но у се­бя я не поз­во­лю. Же­на от­ве­ча­ла мне, что охот­но по­ко­ря­ет­ся мо­е­му ре­ше­нию и са­ма счи­та­ет та­кое пре­про­вож­де­ние вре­ме­ни пра­зд­ным и не­хри­с­ти­ан­ским, толь­ко про­сит и умо­ля­ет ме­ня по­ло­жить пре­дел бе­се­дам с ду­ха­ми не се­го­дня, в пят­ни­цу, а за­в­т­ра, в суб­бо­ту – и за­тем вме­с­те ид­ти к за­ут­ре­ни в Свет­лое вос­кре­се­нье, по­мо­лить­ся и при­гла­сить свя­щен­ни­ка от­слу­жить на до­му у нас мо­ле­бен и за­тем сжечь все бу­ма­ги. А в пят­ни­цу все-та­ки со­брать­ся и по­пи­сать в по­след­ний раз, так как гос­ти уже при­гла­ше­ны и рас­ст­ро­ить этот ве­чер труд­но: при­шлось бы пи­сать сот­ню пи­сем и за­пи­сок. Я со­гла­сил­ся, ска­зав толь­ко, что­бы это был дей­ст­ви­тель­но по­след­ний раз.

Со­бра­лись ве­че­ром и ста­ли пи­сать. Пер­вый спро­шен­ный дух “кто пи­шет?” от­ве­чал: “Пуш­кин!” – От­че­го же ты вче­ра не при­шел? – спро­си­ли мы его. “Вы бы­ли очень на­пу­га­ны, – ска­зал дух Пуш­ки­на, – но я толк­нул На­що­ки­на на тро­ту­а­ре, ког­да он шел к за­ут­ре­ни, и по­смо­т­рел ему пря­мо в гла­за: воль­но же ему бы­ло ме­ня не уз­нать!”

В суб­бо­ту на Стра­ст­ной про­изо­ш­ло со­жже­ние все­го на­пи­сан­но­го. На­що­кин уве­рял ме­ня (здесь уже слово берет Берг. – П.Р.), что сде­лал это че­ст­но: не ос­та­вил ни еди­но­го ли­ст­ка. Сжег да­же сти­хи, на­пи­сан­ные ду­хом Пуш­ки­на, и ри­су­нок ита­ль­ян­ско­го бан­ди­та на ска­ле, на­бро­сан­ный ду­хом Брюл­ло­ва… по­том слу­жи­ли в до­ме мо­ле­бен».

В этой истории особенно замечательно явление духа Пушкина в образе пьяного мужика в нагольном тулупе. Козьма Прутков был разборчивее. Вот что он пишет в заметках «С того света», обращаясь к читателю: «Мне давно хотелось поведать тебе о возможности для живущих сноситься с умершими, но не мог этого сделать ранее, потому что не было подходящего медиума. Нель­зя же бы­ло мне, умер­ше­му в чи­не дей­ст­ви­тель­но­го стат­ско­го со­вет­ни­ка, яв­лять­ся по вы­зо­ву ме­ди­у­мов, не име­ю­щих чи­на, на­при­мер, Юма, Бре­ди­фа и комп. Мне давно хотелось поведать тебе о возможности для живущих сноситься с умершими. Что бы по­ду­ма­ли быв­шие мои под­чи­нен­ные, чи­нов­ни­ки Про­бир­ной Па­лат­ки, ес­ли бы дух мой, вы­зван­ный кем-ли­бо из по­мя­ну­тых чу­же­ст­ран­цев, стал бы под сто­лом иг­рать на гар­мо­ни­ке и хва­тать при­сут­ст­ву­ю­щих за ко­лен­ки? Нет, я за гро­бом ос­тал­ся тем же гор­дя­щим­ся дво­ря­ни­ном и чи­нов­ни­ком!»

Для гордящегося дворянина и чиновника тем более странно было являться в образе пьяного мужика в нагольном тулупе. Но если допустить, что создатели Пруткова знали о нащокинских сеансах, то здесь вполне можно говорить о двойничестве от противного. В конце концов сама служба Козьмы Петровича – пародийный контраст к образу поэта вообще и образу Пушкина в частности. Он на государственной службе отличился разве что во время южной ссылки, когда, по поручению генерал-губернатора Новороссийского края графа Михаила Воронцова, к канцелярии которого был приписан, отправился в мае 1824 года в Херсон и Елисаветград для сбора сведений о саранче. Представленный поэтом отчет хорошо известен:

Саранча:
23 мая – Летела, летела;
24 мая – И села;
25 мая – Сидела, сидела;
26 мая – Все съела.
27 – И вновь улетела.
Коллежский секретарь Александр Пушкин.

На этом фоне многолетняя служба Козьма Пруткова и тот факт, что последнее стихотворение («Предсмертное») он написал у себя в рабочем кабинете, в присутственные часы, выглядит особенно комично. Так что двойничество от противного могло иметь место и в описании чрезвычайной щепетильности при выборе медиума. К тому же Прутков признается, что однажды, по вызову Юма, все-таки явился на одном из его сеансов и «не только под столом играл на гармонике, но и бросал колокольчик и даже хватал чужие коленки». Это сильно напоминает поведение пьяного (например, Ноздрева на балу), так что (чисто теоретически) может отсылать и к пьяному мужику Пушкину в нагольном тулупе. Доказательств у нас, к сожалению, нет. Но если получилось расширить представление о Пруткове как комическом двойнике Пушкина, то задачу этой заметки можно считать выполненной. 


Вместо постскриптума (из посмертных стихов К.П. Пруткова)

Глафира спотыкнулась
На отчий несессер,
С испугом обернулась:
Пред нею офицер.
Глафира зрит улана,
Улан Глафиру зрит,
Вдруг – слышат – из чулана
Тень деда говорит:
«Воинственный потомок,
Храбрейший из людей,
Смелей, не будь же робок
С Глафирою моей.
Глафира! Из чулана
Приказываю я:
Люби сего улана,
Возьми его в мужья».
Схватив Глафиры руки,
Спросил её улан:
«Чьи это, Глаша, штуки?
Кем занят сей чулан?»
Глафира от испугу
Бледнее и дрожит,
И ближе жмётся к другу,
И другу говорит:
«Не помню я наверное,
Минуло столько лет,
Нас горе беспримерное
Постигло – умер дед.
При жизни он в чулане
Всё время проводил
И только лишь для бани
Оттуда выходил».
С смущением внимает
Глафире офицер
И знаком приглашает
Идти на бельведер.
«Куда, Глафира, лезешь?» –
Незримый дед кричит.
«Куда? Кажись, ты бредишь?» –
Глафира говорит, –
Ведь сам велел из гроба,
Чтоб мы вступали в брак!»
«Ну да, зачем же оба
Стремитесь на чердак?
Идите в церковь, прежде
Свершится пусть обряд,
И, в праздничной одежде,
Вернувшися назад,
Быть всюду, коли любо,
Вы можете вдвоём».
Улан же молвил грубо:
«Нет, в церковь не пойдём.
Обычай басурманский
Теперь везде введён,
Меж нами брак гражданский
Быть может заключён».
Мгновенно и стремительно
Открылась дверь в чулан,
И в грудь толчок внушительный
Почувствовал улан.
Чуть-чуть он не свалился
По лестнице крутой
И что есть сил пустился
Стремглав бежать домой.
Сидит Глафира ночи,
Сидит Глафира дни,
Рыдает что есть мочи,
Но в бельведер ни-ни.