Любовь к поэзии как любовь к природе: о поэтическом проекте «Таволга»

Проект «Таволга», который появился в начале 2023 года, оригинально реализует концепцию «разнотравья» в поэзии. В то же время издание получилось больше посвященное жизни души, чем гражданским или экспериментальным высказываниям. Критик и поэт Анна Аликевич продолжает исследование современных литературных сообществ.

Аликевич Анна

Любовь к поэзии как любовь к природе:  о поэтическом проекте «Таволга»

На фото поэт Сема Ткаченко, один из инициаторов проекта «Таволга»  

Поэтический проект «Таволга» появился в январе 2023 года по инициативе четырех молодых литераторов – Георгия Нагайцева, Егора Евсюкова, Сёмы Ткаченко и Фомы Акиньшина (позже к ним присоединилась поэтесса Софья Дубровская). Трое студентов Литинститута и примкнувшие к ним филологи предложили концепцию журнала, ориентированного в основном на творчество зуммеров, далекого и от идеологии, и от академизма, но заинтересованного в формальных поисках, словесном эксперименте, попытках художественного осмысления современности.


Постепенно речь стала идти о трехчастной структуре: к электронному вестнику присоединились чтения и семинары с лекторием. География мероприятий «офф-лайн» достаточно широкая – от Томска до Москвы и Петербурга, для многих молодых авторов публикация в журнале становится как удачным дебютом, так и шансом предложить графически нестандартное, гетероморфное, авангардное произведение, которое не подошло бы более консервативному изданию. Редакторы «Таволги» выступают также в роли комментаторов и критиков, рассказывая читателям о публикуемых подборках, таким образом, к поэтическому компоненту прилагается исследовательский: не секрет, что некоторые стихотворцы хотели бы услышать профессиональную критику и грамотный разбор своих опытов, а не только получить возможность увидеть себя на сайте. Жестких требований в отношении структуры стиха у журнала, как кажется, нет, о содержательной же стороне главный редактор Георгий Нагайцев говорит следующее:


«Обыкновенно поэзию принято определять как способ репрезентации действительности, силу, отражающую и тем самым меняющую мир. Вовсе не отвергая такую идентификацию, я предлагаю читателю ознакомиться с моим видением поэзии. Для меня поэзия – в первую очередь любовь: любовь поэта к читателю, читателя к поэту, любовь стихотворения, строки, буквы. Единая, Вселенская Большая Любовь. В журнале я постарался объединить любовь к поэзии (и любовь поэзии) с любовью к природе, флоре».


Думаю, название «Таволга» (иначе донник, помните Ахматову?) связано с библейской притчей о худом и добром семени. Донник – полезное растение, снимает воспаление, используется в выделке кож и медоносит. Перекликаясь с хрестоматийным «пусть цветут все цветы», журнал поддерживает концепцию разнотравья. Оригинальная задумка упирается в условное отождествление каждого участника с неким растением, образ которого проецируется на творчество поэта. За полтора года вышло 6 номеров, в Питере и Москве прошли семинары-чтения (ведущие – Софья Дубровская, Ольга Аникина, Елизавета Трофимова и другие), на которые редакция приглашала потенциальных участников – поэтов и рецензентов. По результатам обсуждения стихи гостей смогли попасть в очередной номер. Наверное, нужно в современных реалиях подчеркнуть и некоммерческую основу издания и семинара. Нередко литобъединения оказывают сегодня платные услуги – от промоушна и издательской серии до частных занятия и мини-школ; «Таволга» ограничивается добровольными пожертвованиями на ее существование, становясь, таким образом, отчасти живущим на благотворительность проектом.


В ценностном отношении для журнала важны бережное отношение к человеку и к миру вокруг нас, возможность поделиться сокровенным переживанием без боязни быть непринятым, право на печаль и несовершенство, взаимоподдержка и внутреннее родство перед лицом надвигающихся катастроф эпохи. Не каждый поэт может и хочет писать о времени, в котором ему выпало жить, быть частью «авангарда» или голосом поколения, зеркалом – кто-то погружен в свою внутреннюю жизнь, увлечен языковым экспериментом, мечтает об утопической Вселенной. Аксиома о связи макрокосма и внутреннего мира человека не представляется для авторов «Таволги» безусловной, и порой только по отголоскам, косвенным знакам мы можем восстановить хронологию. Перед нами скорее посвященное жизни души, нежели гражданское или экспериментальное в языковом смысле издание.


Сёма Ткаченко – скорбь гуманизма


Сёма (Семен Андреевич) Ткаченко родился в Томске в 2001 г., окончил гимназию с углубленным изучением немецкого, учится в Литинституте, один из соредакторов журнала «Таволга», публиковался в «Новом мире», «Флагах», на «Полутонах», в «Пролиткульте». У поэта есть юношеский сборник «До сегодняшней встречи» (2017 г.). Его поэтика представляется мне связанной с традицией метареализма, меланхолическо-романтическое начало сочетается с гуманистическим пафосом в неочевидной форме, ощущается влияние «Московского времени».


Подборка Сёмы Ткаченко «Drei Ebene unter den Krieg» («На три ступеньки ниже войны»), присутствующая в пилотном номере «Таволги», сразу переносит читателя в эпоху модернизма начала ХХ века. Антимилитаристский посыл европейского потерянного поколения накладывается на отголоски поэтики Тристана Тцары и немецких лириков периода Первой мировой (насколько возможно говорить о переводах, потому что с оригиналами я не знакома). Визионерство Ткаченко, путешествие во времени и культуре, делает его отчасти мистагогом, певцом сумеречного приграничья, где трудно отыскать свет грядущего сквозь обломки исторических катастроф – как глобальных, так и личных. Античное язычество, космогонию которого мы встречаем в скорбной и меланхолической эстетике Тцары или венгра Надаша, простирается и на персонажей Ткаченко, для которых разъятый бедствиями локус не просто норма, но почва, которая их сформировала. И им уже кажется, что мир, в котором нет постоянной антропофагии – аномалия, ненормальность.


«что вы делаете поганцы вы ничего не знаете о правилах войны о правилах свирепого шторма и бешеного рёва страшная мать воспитала нас и под этой землёй отец наш общий и некогда братья наши но теперь ничего не исправить рвать в клочья порочные френчи спальные тактические рубашки мальчиков и неусыпную плоть только это остаётся и это называется жизнь подонки а с вами никакой жизни не будет у нас»


Трагедия происходит не только на макро-, но и на микроуровне: распад общего пространства социума в эпохи катастроф сочетается с параллельными процессами на уровне семьи, малого единства. Фигура отца становится главным триггером для лирического героя, в ней присутствуют черты призрака отца Гамлета, то есть неясного по природе, пугающего, но управляющего событиями феномена. И в то же время это близкий родственник, «немного ты сам», с которым ощущается глубинная связь. Например, цикл «Воробьи беспамятства» («Новый мир», №10, 2023 г.), затем частично вошедший в «Таволгу», организован пространством оставленного отчего дома, где тени воскрешены магическим кристаллом и наполнены печалью о небывшей гармонии. Неблагополучное детство с его сценами: отчаянием матери, вызовом милиции, периодически пропадающим из дома отцом – связывается с реалиями российской действительности, а не с историческими европейскими проекциями («к отцу идти опасно в одиночку // иди к нему и спрячь в кармане ножик»).


Конечно, мы рискуем попасть в ловушку «раздвоения мастера», приняв условный мир за отражение реалий, однако наследуемая эстетика перестроечной скорби (автор родился позже), а возможно, даже нити, тянущиеся к «Московскому времени», формируют происхождение авторского мировидения для нас. Антимилитаризм, возросший на почве истории ХХ века, печаль провинциальных реалий, социальное неблагополучие, катализированное перестройкой, – всё покрывается флером ностальгии, отдаляется от нас, чтобы стать мифом.


давно пора
давно пора
освоить песенник старинный
а дома пахнет гуталином
и барбарисками весной
вчерашний сон ещё вчера
вернулся выцветший и дымный
тяжёлый и невыносимый
и происходит не со мной

какая птица
за окном
несёт с собой цветки сирени
и распадается на тени
на изрисованном столе
таких тут нет
и я о том
определил по оперенью
такое необыкновенье
на застывающем стекле

молчали листья
тополей
переговаривались капли
и плыл по улице кораблик
из правды свёрнутый отцом
повсюду
выкрики людей
не адресованные как бы
ни мне ни птице может папе
но папа спит горячим сном

вот птица
смотрит на меня
и существует в рамках окон
квартиры
в ручейке далёком
на ветках старых тополей
и там и там она равна
когда её роняет локон
из тени на столе из стёкол
в холодной комнате твоей


Перед нами мягкий эксперимент баллады – регулярная строфика, рефрены, песенность. Настроение этого текста элегическое, словно в противовес предыдущему пафосу, однако две противоположные интонации как раз показывают диапазон поэта. Безусловно аллюзивная, полная отзвуков вещь: здесь слышится и «Грамматика любви» Ивана Бунина, и его «писарские сравнения» из «Гали Ганской», и перекличка со старшими символистами, и бумажный кораблик из известной песни – не говорю уж о пушкинском «береге, милом для меня». В то же время стихотворение перерабатывает канонические представления о жанре, не выливаясь в пародийную форму, не наполняясь приземленным содержанием концептуалистов (хотя отец и сделал плавсредство из, вероятно, обобщенной «Правды», что прямо указывает на его жизненные приоритеты), а превращаясь в нечто третье. Если многие тексты Ткаченко все же затруднены для понимания, их поэтика многосмысленна, как это свойственно метареализму, то этот открыт к нам, идет на уступку. Не только старомодная музыка, без которой стихотворение переносится «незнатоком» в приграничную зону авангарда, поэзии для поэтов, но и присутствующие образы сближают автора с читателем, который для культуры модернизма не так важен.


Софья Дубровская – мир после нас


То внимание к гуманистическим ценностям, которое проявлено в поэзии Ткаченко через спуск в милитаристские ужасы начала ХХ века и образ неблагополучной семейной жизни, в творчестве другого соредактора, Софьи Дубровской, выражено через актуальную сегодня космогонию. Она противопоставляет разрушительную цивилизацию и органичный мир природы. Это не единство космизма, где человек равная или «старшая» часть природной иерархии, а напротив, антагонизм темного начала, усиленного достижениями прогресса и разума, и естественного, сохранившего любовь и сострадание мира неразумных существ. Конечно, такой взгляд не лишен идеалистического, детского тяготения к сказке, к мифу, в котором волк и агнец могут жить в гармонии: качества, утерянные человеком прогресса, словно бы влагаются в тех, кто развился иначе – в сердечном отношении, а не в техническом.


Дубровская Софья.png


Софья Дубровская родилась в Ставрополе, училась в Литературном институте, входила в шорт-лист премии «Лицей» (2022 г.), выступала в качестве критика и комментатора поэзии в проекте «Флаги», автор дебютной книги стихов «Метрополитен в космосе» (2017). Первый номер журнала «Таволга» знакомит нас с ее подборкой «Уплотненный розарий». Можно назвать это высказывание злободневным, напрямую обращающимся к ближнему, хотя и не в публицистической форме.


Дубровская предлагает взглянуть на мир, изуродованный вторжением в него человека-разрушителя. Тема распада, деконструкции бытия по причине внедрения в его гармонию внешней силы – агрессии – проявляется через жутковатую смесь обыкновенного (пребывания в метро, прогулки с детьми, встречи влюбленных, похода в «Пятерочку») и инфернального. Последнее вневременное, словно какая-то вечная кара, сминающая раз за разом крошечный островок света любви и доброго делания: «посмотри, я снимаю одежду одной рукой, // а другой закрываю детям твоим глаза; // посмотри, как гадюк баюкает козодой, // не осталось на нём ни пера уже, ни лица». Осознание трагедии большого мира, исторический закон которого вряд ли можно изменить, приводит к единственному выходу – спрятаться и объединится с тем, в чем еще осталась красота, понимание и приметы божественного: «у тебя спокойные ладони; // смех под одеялом – ворох белок, // если мир себя на нас уронит, // значит, он уже ороговелый». Если у Ткаченко прошлое преображено ностальгическим флером, и это помогает смириться с ним, либо есть возможность проработать мрачные реалии через историческую парадигму, то у Дубровской решение в смещении фокуса. Как писала Диана Коденко – не смотреть «туда», а найти другой мир, который, как оказывается, есть. Подборка из третьего номера идет дальше и представляет попытку не укрыться от действительности, но преобразовать неправильный мир, пусть и на уровне фантазии.


…прелая почва свернула в себя напуганных убиенных
и выпускает белым цветком: с ядом посерединке!
машины остановились, заглохли и заржавели,
проснулись, зевнули, мигнули растерянно и наконец
превратились в зве - рей

остались-то только люди и велосипеды немного иного свойства –
где человек, где велосипед – не
разберëшь, но что у них общего? а!
они покрываются влажными листьями, их разъедают дожди, они
не обязаны больше ни с кем говорить, им больше
нужды нет выстраивать цепки логических связей;
стыда нет, страха нет, техники, спасибо, не надо, нет – только
синие птицы, визжащие счастьем

в метро, может, ещё остаётся ток,
может, ещё остаётся давка, пот, вызванный не
радостным бегом сквозь чащу
навстречу другому тёплому телу,
а ложными тканями, липким
ужасом несвободы


Сценарий разновидности апокалипсиса – мир природы поглощает агрессивное человечество – сегодня едва ли можно счесть новым, это бродячий сюжет, встречающийся в компьютерных играх, в графике, в американской фантастике. Однако у Дубровской он примеряется к конкретному городскому пространству, мы участвуем в нем, а не наблюдаем на экране. Выжившие в схватке стихий земли и истребляющего самого себя человечества – оказываются в ситуации парадиза до грехопадения. Свободный стих формально отражает состояние девственной природы, вновь не закованной в корсет человеческого прогресса, – цикл жизни обновился. Утопический финал реалистического поэтического движения автора возвращает нас к эпическому зерну, к идее развития ситуации, а не просто ее рефлексии. И сама поэтика Дубровской, и ее картина мира находятся в развертывании, в состоянии эксперимента, это не что-то сформированное и движущееся по накатанной, а постоянный поиск, исследование, прощупывание мира внутри и во вне.


Егор Евсюков – цветные бусы фонарей


К творчеству Егора Евсюкова у меня всегда было сложное отношение из-за природы его поэтического высказывания. Порой словесные поиски, эксперимент с образом и метафорой представлялись мне самоцелью его текстов. Вместе с тем поэзия, на мой взгляд, должна организовываться сверхсмыслом, внутренним посылом, а не только желанием технического совершенства или попытками изобрести новый язык. Однако новые подборки автора, как кажется, пытаются сочетать выработанный поэтический стиль с содержимым, опыты на уровне техники соединяются с интерпретацией действительности.


Евсюков Егор.jpg


Егор Евсюков, один из редакторов «Таволги», родился в 2001 г. в Томске, окончил филологической факультет ТГУ, исследователь творчества Беллы Ахмадулиной и Егора Летова. Он выпустил сборник «В берлоге эсхатологий», публиковался в «Prosodia», «Таволге», на «Формаслове».


Если раннее творчество автора соотносилось у меня с молодым Маяковским (а еще – с Мариенгофом) – игрой с гиперболой, поиском эпатирующего или неожиданного сравнения, то впоследствии метафора стала многочленной, усложнилась, обрела авторские приметы: «в углу,// в средостении смерча, паук // в развороченном кружеве ниток //вспух, как бессонный зрачок // в тенётах конъюнктивита». Саморефлексия в различных формах как поэтический объект – неоднозначный ход. Затруднительно жить в конкретном обществе и не соотноситься с ним, лишь смотря в себя. Как и полный отказ от нарратива (сюжетности) в стихе, наверное, невозможен, если понятность или хотя бы множественные, но возможные истолкования видеть как достоинства текста: «сердце // скрипит гнилой половицей, // хлипким засовом дрожит //от суетливых шагов припозднившихся мыслей,// от частых ударов судьбы в твою дверь». Однако Евсюков, несмотря на указанные особенности, – один из ярких представителей молодого поколения, которое приходит на смену миллениалам, и грань, представленная им – в первую очередь работа со словесной техникой – дополняет здесь неоромантический взгляд наследника метареализма и космогонию поэтической утопии Дубровской. Я постаралась выбрать из второго номера «Таволги» текст, в котором образная система и языковые поиски поэта сочетаются с «историей», включают его в действительность, запускают движение.


ты ушёл: от себя, ото всех, в ларёк за 0.5, ритм начинает хромать,
как и ты, постигающий ночь и сплошной гололёд,
но ещё не упавший.

пока ветер тасует таро объявлений
о резкой пропаже тебя,
вслушайся: как шелестит
юбкой цыганки афишная тумба;
как бормочет пророческий стих
тлеющий шёпот неона; как тупо
впялившись в лужу, трещит
магический шар фонаря –
роняя искрящийся взгляд на зеркальное дно,
он на миг освещает гнездо змеящихся трещин:
изломы судьбы, зловещее нечто
в их расползании – но
встряхни коробок, покури, затопчи отсыревшие спички.
вслушайся снова: как звук
взведённой гранаты сновидца,
отлипнув от льдистых подошв,
смолкает, смолкает…
но близко
за поворотом ларёк.
бьёт свет. открывают. берёшь.
натяжение. боль.
погадай по ладони.

чувствуешь? ручка пакета, врезавшись в линию жизни, за руку тянет тебя
всё ниже и ниже. бабах! ты упал! не дойдя, ты упал
так нежданно-негаданно.


Ночной пейзаж, описанный яркой «многоэтажной» метафорой, отсылающей к футуризму, колдовство погоды, калейдоскоп сумерек – все это лишь сложно обрамляет историю-сценку о лирическом герое, который упал на пути в киоск. Однако прием макросъемки, погружения в действительность, срастания с нею выглядит основным и в других произведениях поэта. Пусть здесь нет внятного «содержательного» посыла, как в творчестве Ткаченко («Что пройдет, то будет мило») или Дубровской («Остановите землю»), но вещество самой поэзии словно бы выходит за пределы отведенного ему положения, меняется местами с посылом, оказываясь важнее послания. О чем это? О продуктивном одиночестве? О подростковой очарованности миром сумерек не слишком трезвого юноши? А может, это метафора самой жизни – прозаические обстоятельства приукрашены творческой природой человека, греза уже почти сложилась, но внезапное падение все разрушает – конец наступил, как всегда, вдруг. Богатство «событий» на таком коротком пути, тройное зрение, игра-одушевление с объектами неживого мира: тумбой для объявлений, пакетом, фонарем – все это указывает на большую энергию для трансформации, сконцентрированную в поэте. Однако, на мой взгляд, пока эксперимент преобладает над высказыванием.


Дариа Солдо – парадокс в подарок


Творчество Солдо достаточно понятно, чтобы не запутаться в многосмысленности, изящная лаконичная манера наводит на мысль о пройденном этапе ученичества, найденной форме и обретенной нише. Музыкант и поэт Дариа Солдо родилась в Хорватии, окончила МГУ, постоянно живет в Москве и сотрудничает в основном с авангардно-экспериментальными проектами, такими как «Дактиль», «Полутона», «Всеализм». Она верит в возможность соединения музыки и поэзии, но не в бардовском смысле, а как изначальных оснований синкретизма. Необычным в ее художественном развитии представляется «дерево, которое растет во все стороны», по словам современного поэта, то есть определенная сочетаемость несочетаемого. Словно многодонная шкатулка, поэтесса открывается неожиданно и сразу на уровне нескольких ярусов.


Солдо Дарья.jpg


человек — пенка, снятая
с птичьего молока;
его имя пушинкой
летит
в холодные облака;
его сердце бумажное —
лотерейный счастливый билет:
как хорошо, что я есть —
как жаль, что меня
нет


Словесная игра, незамысловатость, необременительность – поэзия, как дамское рукоделье, здесь ассоциируется и с краткой формой Эмили Дикинсон, и с модернизмом. Но если мы познакомимся с ее творчеством шире, то с удивлением увидим и маргинальность, и социальные мотивы, и раздвижение границ морально приемлемого, а не только изящную безделушку, которую можно понять и так, и не так. Подобно поэтессе-минималистке Алисе Вересовой, Дариа словно стремится выделить «чистое вещество» поэзии. Однако в основе ее ткани лежит конкретный прием парадокса, а не условно организованное «припоминание» опыта души. Вот яркий пример такого свойства:


проклятьем
становится нежная птица,
на заре спугнувшая дрëму
своей радостной песнью жизни —
переливчатой и бесконечной —
у бессонной постели больного


В основе этой модели лежит «тренировочный стих», т. е., например, задаваемый мастером былых эпох сонет, в котором ученик должен соблюсти внутреннюю структуру, играть по правилам, а не блуждать в поисках неясного. Конечно, у внутренне заданной модели есть и плюсы (стих – это искусство, организм, закон, а не аморфное или интуитивное нечто из букв и разорванных смыслов), и минусы (если координаты заданы, то как же преодоление стандарта?). Этот вопрос подробно рассматривают теоретики проекта «Полет разборов», а мы не станем. Отметим и другие приметы стиля – восточный емкий образ, скрывающий слишком многое для европейца, импрессионизм, ослабленный нарратив, приграничье в плане ритмики и строфики вообще:


поцелуй на ветру — 

красная кайма обветренных губ —

 так, пойму затапливая, 

река выходит из берегов, 

 взбудораженная весною


Как и Евсюков, Солдо обращена к отражению мира в себе, а не к рефлексии социума, истории, сложных отношений с прошлым. Эстетическая сторона стихотворения если не преобладает над смыслом высказывания, то органично совпадет с ним. В европейской культуре вертикальная иерархия наиболее важна, события развиваются линейно, человек – в первую очередь продукт и отражение современности, «поле сражения», и было бы странно, если бы отчасти он не выполнял функцию глиняной дощечки, на которой история тут же делает свои пометки. Однако творец восточной парадигмы может быть отделен от всего мира. Для нас это эскапизм того или иного рода, но самоисследование и книжная традиция естественным образом становятся почвой для «несвоевременного» переживания поэта, который, по афористическим словам Надежды Вольпин, может не заметить революции 1917 года.


Prosodia.ru — некоммерческий просветительский проект. Если вам нравится то, что мы делаем, поддержите нас пожертвованием. Все собранные средства идут на создание интересного и актуального контента о поэзии.

Поддержите нас

Читать по теме:

#Современная поэзия #Десятилетие русской поэзии #Пристальное прочтение
Невозможные слова о творчестве Алексея Пурина

При всей скромности Алексея Пурина поэт прекрасно осознаёт, на какой высоте находится его уединённый приют с подсплеповатыми окнами. Но подслеповатыми не к поэзии, не к любви, а к преходящему, хаотичному. 

#Современная поэзия #Пристальное прочтение
Обретая зрение — о стихотворении «Фома» Алексея Дьячкова

При внешней благостности дьячковская миниатюра полна напряжения, потому что созерцание здесь не пассивно, от него зарождается невольная мысль Творце, а вслед за нею приходит готовность к действию — активному смирению. Prosodia публикует эссе, поданное на конкурс «Пристальное прочтение поэзии» в номинации «Лучшее прочтение современного стихотворения».