Михаил Лермонтов – последний романтик «золотого века»: главные стихи с комментариями
Лермонтов – один из самых ярких представителей русского романтизма, гениальный поэт-лирик, который наиболее полно выразил в своих произведениях саму суть этого многообразного литературного направления и воплотил в своей поэзии страстное желание одинокой личности быть услышанной. Prosodia отобрала и откомментировала десять главных стихотворений поэта.
Петр Заболоцкий, Портрет М. Ю. Лермонтова в ментике лейб-гвардии гусарского полка, 1837 год, фрагмент Источник
Михаил Юрьевич Лермонтов (1814 – 1841) – поэт-философ. Как поэт глубокой, напряженной и страстной мысли он – один из самых трудных для изучения художников слова. Поэзия Лермонтова – поэзия аналитической мысли, мучительных, страстных и напряженных раздумий о самом себе, о противоречиях жизни, о судьбе личности и ее правах. Уже в ранних произведениях в центре внимания поэта находится анализ сложной и противоречивой души современного ему человека.
Основа его поэтического мировоззрения, фундамент лермонтовского аналитического психологизма – тезис о первенстве воли и практического разума. Любое внутреннее состояние Лермонтов как бы «раскладывает» на составляющие, разбирает в мельчайших подробностях любую мысль, доводит ее до логического завершения. Лермонтовский психологический анализ строится как обнаружение скрытых пластов внутреннего мира, ведь важнейший для любого аналитика вопрос – вопрос о мотивах и причинах действий, поступков, душевных состояний, об их тайных смыслах. Многие стихотворения зрелого периода 1837 – 1841 гг. М.Ю. Лермонтов строит в виде цепи вопросов, не находящих удовлетворительного ответа («Поэт», «И скучно и грустно…» и др.). Даже если утвердительная интонация кажется ведущей, она все же может быть побеждена более мощным негодованием, сомнением и отрицанием («Дума», «Не верь себе», «Благодарность» и пр.).
В лирике Лермонтова центральное место отведено двум мирам, моделируемым поэтическим сознанием, – невидимому внешнему миру как миру с пространственно-временной неопределенностью (Мироздание, Космос, Вселенная, «миры иные») и внутреннему миру лирического я. Лирическому герою Лермонтова свойственна антиномичность сознания, он приговорен к борьбе без надежды на успех, мистика или злодейство – итог его жизненного пути и духовных исканий. Герой, разочаровавшийся в вере в божественное, испытывает презрение к смерти. Лермонтов возвращается в своей творческой эволюции к истокам романтической проблематики, сообщая художественному образу новую глубину: его лирический герой, сознавая зло и несовершенство мира, наделен силой и волей для достижения высшего проявления человеческого в человеке.
В лирике Лермонтова вполне ощутима и попытка выхода за пределы романтического мировосприятия путем придания художественному пространству иного измерения. При этом парадоксально сохранены антиномичность поэтического сознания и романтическая иррациональность, убежденность в существовании объективных законов действительности или безотчетная вера. В лирической поэзии Лермонтова – устремленность к возможному человеку, способному любить и верить, что само по себе равно самому его существованию в преображенном мире идеала, всегда недостижимого.
По небу полуночи ангел летел,
И тихую песню он пел;
И месяц, и звёзды, и тучи толпой
Внимали той песне святой.
Он пел о блаженстве безгрешных духов
Под кущами райских садов;
О Боге великом он пел, и хвала
Его непритворна была.
Он душу младую в объятиях нёс
Для мира печали и слёз.
И звук его песни в душе молодой
Остался – без слов, но живой.
И долго на свете томилась она,
Желанием чудным полна,
И звуков небес заменить не могли
Ей скучные песни земли.
1831
Идеал М.Ю. Лермонтова – мир, полный гармонии, прекрасный и совершенный, однако реальность лишена гармонии. Тем ярче на таком фоне проявляются эстетические принципы романтизма, которым поэт следует на протяжении всей своей творческой эволюции. Скепсис и отрицание неидеального мира значительно смягчены в стихотворении «Ангел», лирический сюжет которого лаконичен, обнаруживая связь как с биографическими фактами (таково смутное воспоминание о песне, которую пела поэту мать), так и с христианской мифологией, объясняющей сущность человека как единство бессмертного и смертного, души и тела. Рождение – момент, когда бессмертная душа обретает тело, на какое-то время душа остается на земле, но после смерти она вновь возвращается на свою родину, на небо.
Стихотворение Лермонтова построено на первой части мифа. Ангел несет душу человека, которая обречена на новую жизнь в «земной юдоли», в таинственный полночный час. В это время на земле затихает и засыпает все, везде царит безмолвие, и теперь никто не может увидеть совершающегося чуда. Душа, оказавшись на земле, скорбит по небесным звукам, а «скучные песни земли» не трогают ее даже при том, что они понятны, тогда как значение небесных звуков непостижимо для земного состояния души. Так происходит потому, что душа обречена забыть сокровенные смыслы, когда она покидает небеса, а ее память сохраняет только звуки, но не их значение. Так распадается гармония неба и земли, звука и значения. Сама мысль о звуках, волнующих душу, но непонятных ей на земле, - одна из ключевых для юношеской и зрелой лирики поэта («Звуки», «Есть звуки – значенье ничтожно…», «Слышу ли голос твой…», «Она поет – и звуки тают…», «Как небеса, твой взор блистает…», «Есть речи – значенье…» и др.). Мысль о невозможности выразить все чувства и мысли обычным человеческим языком является одной из центральных для романтизма, и Лермонтов толкует ее абсолютно уникально: мысль и чувство, скрытые в душе, невысказанные, совершенно несравнимы с теми, что выражены словесно. Так, Ф.И. Тютчев пишет: «Мысль изреченная есть ложь», В.А. Жуковский в своем поэтическом трактате «Невыразимое» также говорит о невозможности адекватного воплощения сокровенной истины души словами.
М.Ю. Лермонтов убежден, что подлинная мысль и подлинное чувство не могут быть выражены словом, потому что переживания не поддаются словесному оформлению. Однако причина здесь не в ограниченности языка или способностей человека в овладении им, а в более глубинных аспектах. Невозможность выражения внутреннего мира обусловливается распадом связей человека и Вселенной, и этот разрыв абсолютен и неустраним. Земной мир порождает только фальшь и ложь, что запечатлевается и в языке человека. Рождение истинных звуков происходит в идеальном, божественном мире, и такие звуки несут в себе небесный свет и огонь. Их истинность в том, что они способны передать настоящие, прямые страсти, мысли, переживания, освобождая их от любых влияний земного мира (общественного, идеологического и т.п.). И эта их способность такова, потому что на истинной родине, на божественных небесах, нет раздора между звуком и словом. Однако, согласно концепции Платона, поэт, переживая вдохновение, оказывается в мире идеальном, и может, хотя и затрудненно, но передать хотя бы отчасти сокровенные, таинственные смыслы с помощью земного языка. Это платоновское понимание природы поэзии и поэтического слова для Лермонтова становится также весьма значимым в стихотворении «Ангел».
Белеет парус одинокой
В тумане моря голубом!..
Что ищет он в стране далекой?
Что кинул он в краю родном?..
Играют волны – ветер свищет,
И мачта гнется и скрыпит…
Увы! он счастия не ищет,
И не от счастия бежит!
Под ним струя светлей лазури,
Над ним луч солнца золотой…
А он, мятежный, просит бури,
Как будто в бурях есть покой!
1832
Мировосприятие поэта-романтика всегда характеризуется контрастом, амбивалентностью, лирический герой никогда не бывает удовлетворен собой и жизнью. Эта противоречивость неразрешима, что закономерно обусловливается разочарованностью в мире самого романтика. Стихотворение «Парус» обнаруживает практически все аспекты романтического мировоззрения, явленных читателю в символической форме. Попытка совместить несовместимое (буря – покой) никогда не увенчается успехом, а такая вечная неудовлетворенность составляет непреодолимое препятствие на пути к достижению счастья. Лирический герой противостоит стихии, но тоскует по ее непротиворечивым проявлениям (буря или покой).
Классический тщательный литературоведческий анализ стихотворения дан в работах М.М. Гиршмана, В.М. Марковича, Ю.М. Лотмана, З.Г. Минц. Так, Ю.М. Лотман в своей работе «О стихотворении М.Ю. Лермонтова «Парус»» правомерно отмечает, что «мятежный парус стремится не к перемещению в пространстве, а «к изменению состояния». Он указывает на характерную парадоксальность стихотворения: «Стихи 3–4 последней строфы еще раз меняют смысл произведения, делая его парадоксальным: парус стремится к буре, потому что ищет покоя», с чем связывает трагический разрыв с жизнью, поскольку состояния души не совпадают с состояниями природы: ясность природы соотносится с «бурей» души, «и только буря в природе может создать душевный покой». Безусловно, это лермонтовское произведение глубоко аналитично: символическая картина представляет углубленный самоанализ лирического героя, а цельные, естественные чувства, к которым он стремится, недостижимы, поэтическое мышление контрастивно в своей сущности.
Б.М. Эйхенбаум в фундаментальном труде «Лермонтов. Опыт историко-литературной оценки» (опубл. в 1924) правомерно отмечает, что начало стихотворения создает иллюзию последовательно происходящих изменений одной картины: сначала спокойствие, внезапно налетел ветер, разыгралась буря, она неожиданно оканчивается и вновь сияет солнце, море успокоилось, мир гармоничен и лучезарен. Однако эти сменяющие друг друга пейзажные картины не связаны между собой, происходят в разных временны́х пластах. Эти состояния моря выбраны поэтом как наиболее характерные: море или окутано голубым туманом и почти пустынно, или оно неспокойно, или радостно играет под лучами солнца. Единственное, что неизменно – это одиночество паруса, который является воплощением души лирического героя-поэта, и ответы на вопросы, которые к нему и одновременно к себе автор обращает вопросы, на которые обращены к парусу.
Природа вовсе не интересует поэта: пейзаж предельно обобщен, а картины даются в противопоставленности друг другу, создавая некую мозаику – не объективно реальную, а мыслимую. Безбрежное пространство моря антитетично одинокому парусу, но вопрос об уязвимости паруса на фоне мощной стихии вызывает парадоксальный ответ: парус при всей своей слабости и одиночестве равновелик морю, т.к. духовно могуч и соизмерим с разными состояниями стихии:
Что ищет он в стране далекой?
Что кинул он в краю родном?..
Этот контраст поддержан композиционно: «ищет он» противостоит «кинул он», «стране далекой» – «край родной». Парус не принадлежит ни «стране далекой», ни «краю родному», и пространственный контраст углубляется, а не расширяется.
Строкам «Играют волны – ветер свищет, И мачта гнется и скрипит…» противостоят строки, в которых выражено иное состояние стихии:
Под ним струя светлей лазури,
Над ним луч солнца золотой…
Основная поэтическая идея заключена в строках «счастия не ищет, И не от счастия бежит!», потому что счастье может быть достигнуто только в борьбе, и в этом поэт убежден. Именно поэтому созерцаемая гармония природы заставляет парус «просить» бури. Взаимодействие паруса и морской стихии противоречиво, как и столкновение личности и жизни в самом общем ее проявлении: парус всецело зависим от игры морской стихии: «мачта гнется и скрыпит…», когда на море шторм; когда же море спокойно, парус тоже умиротворен. Никогда стихия и парус в своих состояниях не совпадают, что направлено у Лермонтова на выявление сложности самого существования рефлексирующей личности, а природные и предметные образы становятся символами состояний души лирического героя.
«Скажи-ка, дядя, ведь недаром
Москва, спаленная пожаром,
Французу отдана?
Ведь были ж схватки боевые,
Да, говорят, еще какие!
Недаром помнит вся Россия
Про день Бородина!»
«Да, были люди в наше время,
Не то, что нынешнее племя:
Богатыри – не вы!
Плохая им досталась доля:
Не многие вернулись с поля…
Не будь на то господня воля,
Не отдали б Москвы!
Мы долго молча отступали.
Досадно было, боя ждали,
Ворчали старики:
«Что ж мы? на зимние квартиры?
Не смеют, что ли, командиры
Чужие изорвать мундиры
О русские штыки?»
И вот нашли большое поле:
Есть разгуляться где на воле!
Построили редут.
У наших ушки на макушке!
Чуть утро осветило пушки
И леса синие верхушки –
Французы тут как тут.
Забил заряд я в пушку туго
И думал: угощу я друга!
Постой-ка, брат мусью!
Что тут хитрить, пожалуй к бою;
Уж мы пойдем ломить стеною,
Уж постоим мы головою
За родину свою!
Два дня мы были в перестрелке.
Что толку в этакой безделке?
Мы ждали третий день.
Повсюду стали слышны речи:
«Пора добраться до картечи!»
И вот на поле грозной сечи
Ночная пала тень.
Прилег вздремнуть я у лафета,
И слышно было до рассвета,
Как ликовал француз.
Но тих был наш бивак открытый:
Кто кивер чистил весь избитый,
Кто штык точил, ворча сердито,
Кусая длинный ус.
И только небо засветилось,
Всё шумно вдруг зашевелилось,
Сверкнул за строем строй.
Полковник наш рожден был хватом:
Слуга царю, отец солдатам…
Да, жаль его: сражен булатом,
Он спит в земле сырой.
И молвил он, сверкнув очами:
«Ребята! не Москва ль за нами?
Умремте ж под Москвой,
Как наши братья умирали!»
И умереть мы обещали,
И клятву верности сдержали
Мы в Бородинский бой.
Ну ж был денек! Сквозь дым летучий
Французы двинулись, как тучи,
И всё на наш редут.
Уланы с пестрыми значками,
Драгуны с конскими хвостами,
Все промелькнули перед нами,
Все побывали тут.
Вам не видать таких сражений!..
Носились знамена́, как тени,
В дыму огонь блестел,
Звучал булат, картечь визжала,
Рука бойцов колоть устала,
И ядрам пролетать мешала
Гора кровавых тел.
Изведал враг в тот день немало,
Что значит русский бой удалый,
Наш рукопашный бой!..
Земля тряслась – как наши груди;
Смешались в кучу кони, люди,
И залпы тысячи орудий
Слились в протяжный вой…
Вот смерклось. Были все готовы
Заутра бой затеять новый
И до конца стоять…
Вот затрещали барабаны –
И отступили бусурманы.
Тогда считать мы стали раны,
Товарищей считать.
Да, были люди в наше время,
Могучее, лихое племя:
Богатыри – не вы.
Плохая им досталась доля:
Не многие вернулись с поля.
Когда б на то не божья воля,
Не отдали б Москвы!»
1837
Стихотворение «Бородино» - первое произведение Лермонтова, опубликованное по воле поэта и с его ведома как отклик на 25-летнюю годовщину Бородинского сражения.
Это произведение представляет развитие в лермонтовской поэзии так называемой сюжетной лирики. В произведении представлен рассказ солдата-артиллериста, который с гордостью и достоинством повествует о знаменитом Бородинском сражении, после которого Москва была оставлена, и наполеоновские войска вошли в нее. Однако объяснен этот исторический факт в словах артиллериста не ошибками полководцев, не усталостью или недостаточной доблестью солдат, а Божьей волей, в согласии с которой поступают и командиры, и простые солдаты. Бог помогает русским в их ратном труде, и воинство уверено в Его воле.
Лермонтов особо подчеркивает единство всех в общем «мы», когда каждый делал свое дело в едином порыве отваги и верности клятве не отдать Москвы и стоять насмерть. Поэт намеренно не имитирует простонародную речь, насыщая стихотворение разговорными оборотами, пословицами и поговорками: напротив, речь простого солдата невозможно отличить от манеры речи офицера. Автор не вводит в текст ни архаизмов и старославянизмов, ни поэтических перифраз, избегая излишней книжности стиля. Так что позволяет автору утвердить мысль о принадлежности солдата и поэта к одной, русской, культуре.
Однако русская культура была едина в прошлом, именно в том времени остается вполне отчетливый идеал поэта, и само героическое время уже прошло. Так стихотворение «Бородино» становится не только возвышенным патриотическим повествованием о воинском подвиге, но и элегией, рефреном которой является знаменитая фраза:
Да, были люди в наше время,
Могучее, лихое племя:
Богатыри – не вы.
Эти слова – укор современникам, своему поколению, которое никогда не породит богатырей, потому что утратило исконную гармонию, цельность. Сам дух современности двойственен, разрушен сомнением, способность действия утрачивается из-за склонности к излишней рефлексии. Разрыв между народом и дворянством, мыслящей частью общества, обнаруживает и ту культурную пропасть, которая вряд ли может быть преодолена.
Скажи мне, ветка Палестины,
Где ты росла, где ты цвела,
Каких холмов, какой долины
Ты украшением была?
У вод ли чистых Иордана
Востока луч тебя ласкал,
Ночной ли ветр в горах Ливана
Тебя сердито колыхал?
Молитву ль тихую читали
Иль пели песни старины,
Когда листы твои сплетали
Солима бедные сыны?
И пальма та жива ль поныне?
Все так же ль манит в летний зной
Она прохожего в пустыне
Широколиственной главой?
Или в разлуке безотрадной
Она увяла, как и ты,
И дольний прах ложится жадно
На пожелтевшие листы…
Поведай: набожной рукою
Кто в этот край тебя занес?
Грустил он часто над тобою?
Хранишь ты след горючих слез?
Иль божьей рати лучший воин
Он был, с безоблачным челом,
Как ты, всегда небес достоин
Перед людьми и божеством?
Заботой тайною хранима
Перед иконой золотой
Стоишь ты, ветвь Ерусалима,
Святыни верный часовой.
Прозрачный сумрак, луч лампады,
Кивот и крест, символ святой…
Все полно мира и отрады
Вокруг тебя и над тобой.
1837(?), опубл. 1839
«Ветка Палестины» особо выделяется в зрелой лирике Лермонтова по причине отсутствия в этом стихотворении стремления поэта превратить поэзию в прозу, как он это делает, например, в в «Валери́ке» или в «Завещании». Поэт намеренно избегает «прозаической» речи, не насыщает произведение разговорной лексикой или интонационными рисунками. Хорошо известна в русской поэзии первой половины XIX в. и та поэтическая традиция, на которую опирается Лермонтов. Эта традиция восходит к стихотворению немецкого поэта Уланда «Боярышник графа Эбергарда», которое было переведено Жуковским и стало балладой «Старый рыцарь», а также элегия Пушкина «Цветок». В.А. Жуковский заменяет в своем переводе боярышник на оливу, и его рыцарь проносит ветку «от святой оливы» через все сражения и битвы. Из ветки Палестины вырастает дерево, под которым старый рыцарь предается воспоминаниям о былых походах. У А.С. Пушкина в стихотворении «Цветок» уже отсутствует не только старый рыцарь, но и олива или боярышник, а лирический сюжет строится вокруг цветка, забытого в книге. Мотив воспоминания превращается в мотив «мечты», воображенья.
Лермонтов сосредоточен не на развитии мотива влюбленности, а на описании ветки как свидетеля событий на святой земле, в святом граде («ветвь Ерусалима»), хранителя святости («Святыни верный часовой») и ее святых символов веры («Кивот и крест, символ святой…»). Печали и беды не миновали пальмовую ветку Палестины: она обречена на разлуку с родным древом, но судьба милостива к ней. Ее тихое увядание окружено людьми набожными, ценящими святость земли, воды, солнца, всей природы, обращенных к высокому – молитвам, преданиям старины, что позволяет поэту как бы «замкнуть» смысловое кольцо, ведь сама ветка Палестины – символ священного чувства любви к Богу и Божьему творению.
В стихотворении присутствует подразумеваемый фон, на котором развивается лирический сюжет: здесь два разных мира – Палестина и «этот край», в котором ветка Палестины – случайный гость. В «этом краю», в противоположность святым местам (икона, лампада, кивот, крест), есть разлука, смерть, печаль, он наполнен страданиями. Но мир кажется прекрасным даже при отсутствии счастья для самой ветки Палестины: вокруг нее и над ней «Всё полно мира и отрады». В противоположность ветке Палестины, сам лирический герой не может испытать и этого: ни на земле, н на небе нет «мира и отрады», его путь полон тревог, страданий и сомнений, однако и сам герой способен уверовать в возможность гармонии, а красота мира способна привести его к примирению с Богом и признанию величия Божественного в земном мире.
* * *
Когда волнуется желтеющая нива,
И свежий лес шумит при звуке ветерка,
И прячется в саду малиновая слива
Под тенью сладостной зеленого листка;
Когда, росой обрызганный душистой,
Румяным вечером иль утра в час златой,
Из-под куста мне ландыш серебристый
Приветливо кивает головой;
Когда студеный ключ играет по оврагу
И, погружая мысль в какой-то смутный сон,
Лепечет мне таинственную сагу
Про мирный край, откуда мчится он, –
Тогда смиряется души моей тревога,
Тогда расходятся морщины на челе, –
И счастье я могу постигнуть на земле,
И в небесах я вижу Бога…
1837
Стихотворение «Когда волнуется желтеющая нива…» открыто исповедально, дистанция между лирическим героем и миром природы явно сокращена: мысленный взор поэта следит за сменяющимися пейзажами, полными красоты и жизненной силы («волнуется желтеющая нива», «свежий лес шумит при звуке ветерка», «прячется в саду малиновая слива Под тенью сладостной зеленого листка», «Когда студеный ключ играет по оврагу…»). Гармония достижима, говорит Лермонтов, но только в мире естественности, в мире природы, через восприятие ее совершенства Картины природы даны избирательно, они очень интимны, произвольны во временной и логической последовательности, что не препятствует, однако, осознанию лирическим героем величия Бога и Его творения. Гармония достижима, говорит Лермонтов, но только в мире естественности, в мире природы, через восприятие ее совершенства, через эстетическое осмысление этой божественной соразмерности и соподчиненности. Если же человек уходит из мира природы, то такой уход влечет за собой конфликт. Само слияние с миром природы мыслится в поэзии («ландыш серебристый Приветливо кивает головой», «студеный ключ… Лепечет мне таинственную сагу»).
Блистательный анализ этого стихотворения дан М.Л. Гаспаровым в работе «"Когда волнуется желтеющая нива..." Лермонтов и Ламартин» (Гаспаров М.Л. Избранные статьи. М.: Новое литературное обозрение, 1995. С. 150–158). По своей совершенной форме стихотворению практически нет равных в русской лирике: «Когда волнуется желтеющая нива…» - это синтаксический период, а стихотворение написано как бы на одном дыхании, точка поставлена только в конце произведения. Три строфы вводятся союзом когда, а завершен поэтический текст строфой, начинающейся с союза тогда, что соответствует строению периодической конструкции. При том, что читатель воспринимает сменяющиеся пейзажные зарисовки как последовательно разворачивающиеся перед его мысленным взором, так происходит только потому, что они «вписаны» в рамки структурных компонентов синтаксического периода, тогда как вне таких «рамок» они воспринимались бы как простое перечисление. Значит, вовсе не градация, как бы усиливающая «вчувствование» лирического героя в природное начало, является здесь основной при развертывании поэтического замысла. Скорее, здесь постепенно раскрываемая перед читателем картина мира сменяется двумя ключевыми понятиями стихотворения – «я» и «Бог», причем движение от «я» происходит через осознание божественного в мире, через одухотворенность всего сущего: от внутреннего мира человека («тогда смиряется души моей тревога») к его внешнему облику («Расходятся морщины на челе»), а от него к ближнему миру («счастье я могу постигнуть на земле») и к миру горнему («…в небесах я вижу Бога»).
Печально я гляжу на наше поколенье!
Его грядущее – иль пусто, иль темно,
Меж тем, под бременем познанья и сомненья,
В бездействии состарится оно.
Богаты мы, едва из колыбели,
Ошибками отцов и поздним их умом,
И жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели,
Как пир на празднике чужом.
К добру и злу постыдно равнодушны,
В начале поприща мы вянем без борьбы;
Перед опасностью позорно-малодушны,
И перед властию – презренные рабы.
Так тощий плод, до времени созрелый,
Ни вкуса нашего не радуя, ни глаз,
Висит между цветов, пришлец осиротелый,
И час их красоты – его паденья час!
Мы иссушили ум наукою бесплодной,
Тая завистливо от ближних и друзей
Надежды лучшие и голос благородный
Неверием осмеянных страстей.
Едва касались мы до чаши наслажденья,
Но юных сил мы тем не сберегли;
Из каждой радости, бояся пресыщенья,
Мы лучший сок навеки извлекли.
Мечты поэзии, создания искусства
Восторгом сладостным наш ум не шевелят;
Мы жадно бережем в груди остаток чувства –
Зарытый скупостью и бесполезный клад.
И ненавидим мы, и любим мы случайно,
Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви,
И царствует в душе какой-то холод тайный,
Когда огонь кипит в крови.
И предков скучны нам роскошные забавы,
Их добросовестный, ребяческий разврат;
И к гробу мы спешим без счастья и без славы,
Глядя насмешливо назад.
Толпой угрюмою и скоро позабытой
Над миром мы пройдем без шума и следа,
Не бросивши векам ни мысли плодовитой,
Ни гением начатого труда.
И прах наш, с строгостью судьи и гражданина,
Потомок оскорбит презрительным стихом,
Насмешкой горькою обманутого сына
Над промотавшимся отцом.
1838
Лермонтов сосредоточен в этом стихотворении на непосредственной рефлексии о своих современниках, о состоянии духа своей эпохи. «Дума» представляет собой как бы разворачивающееся в присутствии читателя размышление, которое происходит здесь и сейчас, в тот момент, когда создается сам поэтический текст. Лермонтов не отступает и здесь от требований романтизма: его стихотворение представляет собой страстный лирический монолог, в котором явственна синхронность переживания и его художественного воплощения. «Дума» обнаруживает связь с декабристской гражданской лирикой, главной задачей которой мыслился суд современников с позиций грядущих поколений.
Начало стихотворения решено в элегическом ключе, но довольно скоро на смену такому настроению приходят насмешка, ирония и открытое обвинение, доходящее до сарказма. Элегическая лексика («печально», «иль пусто, иль темно», «познанья и сомненья», «жизнь уж нас томит», «надежды лучшие», «чаша наслажденья», «лучший сок», «мечты поэзии», «создания искусства», «восторгом сладостным») тесно взаимодействует с с декламационной, свойственной оде и ораторской прозе, для которых традиционны архаизмы и церковнославянизмы, развернутые поэтические сравнения, антитезы, перифразы, повторы и афористичность. Так происходит разрушение рамок социально-философской и исторической элегии, проникновение в художественную ткань произведения элементов ораторского монолога, декламационного и декларативного по характеру. В лермонтовской поэзии появляется новая жанровая форма философского монолога, в котором объединены медитативная элегия и гражданская ода.
Ирония лирического героя обращена к своему поколению, но она имеет сниженный, доходящий до оскорбительного, вид, чему способствует бытовая лексика. Тем самым, Лермонтов подчеркивает, что «болезнь» поколения вовсе не возвышенная, это слабость обычных людей, которую, однако они преодолеть не могут, не имея на то воли и достаточных способностей. Поэт намеренно преувеличивает вину своего поколения, пытаясь так возродить в нем волю к жизни. Общее для всего своего поколения поэтом мыслится как духовная несостоятельность, как душевная обедненность. Потомки оскорбят это поколение «презрительным стихом», но и прошлое Отчизны кажется этому поколению скучным. Это поколение высмеивает само себя, влекомое к смерти, «ко гробу», не оставляя после себя ничего, кроме разочарований.
Структура лирического «я» в этом произведении сложна: герой отделен от своего поколения и одновременно образует с ним единство. Поэту близки страдания и одиночество современников, поэтому он мыслит себя как принадлежащим к этой «толпе». Лирический герой характеризуется теми же слабостями и пороками, что и все его поколение, однако эта «толпа» не осознает своих «болезней» либо мирится с ними. Отсутствие смирения со своей судьбой, попытка противопоставить ей свою волю – вот то, что отличает лирического героя от общества его современников. Так поэт поднимается над поколением и получает право осуждать его. Место лирического героя-поэта и его дистанцированность от общества определена в начальных стихах «Думы» – «Печально я гляжу на наше поколенье!», и сама эта судьба поколения не может считаться нормой, что вызывает досаду, обиду в душе поэта, гениально воплощенные в стихах, в целостном поэтическом высказывании.
(Восточное сказание)
В песчаных степях аравийской земли
Три гордые пальмы высоко росли.
Родник между ними из почвы бесплодной,
Журча, пробивался волною холодной,
Хранимый под сенью зелёных листов
От знойных лучей и летучих песков.
И многие годы неслышно прошли…
Но странник усталый из чуждой земли
Пылающей грудью ко влаге студёной
Ещё не склонялся под кущей зелёной,
И стали уж сохнуть от знойных лучей
Роскошные листья и звучный ручей.
И стали три пальмы на Бога роптать:
«На то ль мы родились, чтоб здесь увядать?
Без пользы в пустыне росли и цвели мы,
Колеблемы вихрем и зноем палимы,
Ничей благосклонный не радуя взор?..
Не прав твой, о небо, святой приговор!»
И только замолкли – в дали голубой
Столбом уж крутился песок золотой,
Звонков раздавались нестройные звуки,
Пестрели коврами покрытые вьюки,
И шёл, колыхаясь, как в море челнок,
Верблюд за верблюдом, взрывая песок.
Мотаясь, висели меж твёрдых горбов
Узорные полы походных шатров,
Их смуглые ручки порой подымали,
И чёрные очи оттуда сверкали…
И, стан худощавый к луке наклоня,
Араб горячил вороного коня.
И конь на дыбы подымался порой,
И прыгал, как барс, пораженный стрелой;
И белой одежды красивые складки
По пле́чам фариса вились в беспорядке;
И, с криком и свистом несясь по песку,
Бросал и ловил он копьё на скаку.
Вот к пальмам подходит, шумя, караван,
В тени их веселый раскинулся стан.
Кувшины звуча налилися водою,
И, гордо кивая махровой главою,
Приветствуют пальмы нежданных гостей,
И щедро поит их студеный ручей.
Но только что сумрак на землю упал,
По корням упругим топор застучал,
И пали без жизни питомцы столетий!
Одежду их со́рвали малые дети,
Изрублены были тела их потом,
И медленно жгли их до утра огнём.
Когда же на запад умчался туман,
Урочный свой путь совершал караван,
И следом печальным на почве бесплодной
Виднелся лишь пепел седой и холодный.
И солнце остатки сухие дожгло,
А ветром их в степи потом разнесло.
И ныне всё дико и пусто кругом –
Не шепчутся листья с гремучим ключом.
Напрасно пророка о тени он просит –
Его лишь песок раскаленный заносит
Да коршун хохлатый, степной нелюдим,
Добычу терзает и щиплет над ним.
1839
Стихотворение «Три пальмы» - яркий образец философско-медитативной лирики, проблематика которой воплощена поэтом в жанре притчи, на что намекает подзаголовок – «Восточное сказание». Три пальмы растут в волшебном оазисе; этот оазис, «хранимый, под сенью зеленых листов, от знойных лучей и летучих песков», девственен и чист, однако существенен изъян этого мира – в нем нет живых существ. Пальмы обращаются к Всевышнему с мольбой о ниспослании возможности выполнения своего предназначения – быть убежищем для одинокого путника, который ищет защиты от зноя в пустыне. Их просьба услышана, и появляется караван, однако торговцы остаются равнодушными к красоте оазиса, а самим пальмам суждено погибнуть под топорами гостей, чтобы стать топливом для их костров. После ухода каравана пустыня приобретает первозданный вид: оазис стал грудой «седого пепла», а ручей, лишившись защиты зеленых пальмовых листьев, пересыхает.
Стихотворение «Три пальмы» раскрывает целый комплекс вопросов, причем проблема взаимоотношений человека и природы лежит как бы на поверхности лирического сюжета. Поэт подчеркивает жестокость людей, обусловленную их натурой, их неблагодарность миру за то, что они имеют. Все в людях зависит от их сиюминутных желаний, люди недальновидны, потому что природа способна мстить человечеству, хотя и не может защититься от него. Глубинный слой составляет философская проблематика, в основе которой библейские и исламские представления о мироздании. Поэт убежден, что Бог может даровать молящему все, о чем тот ни попросит, но принесет ли это счастье и радость просителю? В жизни предначертано все, что происходит, для этого всегда есть свои основания. В этом плане Лермонтов оказывается даже ближе к восточному пониманию судьбы, к фатализму ислама, так как сама попытка изменить судьбу может привести к необратимым трагическим последствиям. Гордыня – тягчайший грех в христианской концепции, и именно этот грех поэт обнаруживает и в самом себе, и в своем поколении, которое не отдает себе отчет в том, что человек – марионетка в руках Бога.
Очевидна символизация и метафоризация, путем которой идет поэт в развертывании лирического сюжета: жизнь пальм и жизнь людей имеет явные параллели. Разочарование, которое в религиозном понимании рассматривается как уныние, тоже греховно, атак как оно приводит к саморазрушению душевному и телесному. Лермонтов, осознавая то, что это слишком высокая плата за гордыню и самоуверенность, пытается найти иной путь в мире, разобраться в мотивах поступков, собственных и своих современников, чем неизмеримо углубляет психологизм русской лирической поэзии.
Дмитрий Пален. М. Ю. Лермонтов после валерикского боя. 1840
Сон
В полдневный жар в долине Дагестана
С свинцом в груди лежал недвижим я;
Глубокая ещё дымилась рана,
По капле кровь точилася моя.
Лежал один я на песке долины;
Уступы скал теснилися кругом,
И солнце жгло их жёлтые вершины
И жгло меня – но спал я мёртвым сном.
И снился мне сияющий огнями
Вечерний пир в родимой стороне.
Меж юных жен, увенчанных цветами,
Шёл разговор весёлый обо мне.
Но в разговор весёлый не вступая,
Сидела там задумчиво одна,
И в грустный сон душа её младая
Бог знает чем была погружена;
И снилась ей долина Дагестана;
Знакомый труп лежал в долине той;
В его груди дымясь чернела рана,
И кровь лилась хладеющей струёй.
1841
Стихотворение «Сон» написано Лермонтовым незадолго до смерти во время пребывания на Кавказе. В нем явно ощутима пророческая сила лермонтовской поэзии, однако говорить о том, что Лермонтов предсказал в этом произведении обстоятельства своей смерти, было бы неправомерным. Все дело в том, что Лермонтов стал единственным в русской литературе первой половины XIX в., кто воспринимает жизнь как текст и во многом воплощает это восприятие как игру, которую можно вести с судьбой. Вообще тема ранней смерти, часто насильственной, была не просто характерна для Лермонтова уже начиная с его первых поэтических опытов: эта тема была модной и стала уже традиционной для русского романтизма. И такая игра с описанием обстоятельств собственной гибели Лермонтову была привычна.
Однако можно с уверенностью говорить о том, что архитектоника стихотворения настолько новаторская, что произведение стоит особняком среди всего, что было написано поэтом. «Сон» наполнен лиризмом и отмечен явным трагическим пафосом. Лирический герой здесь тождественен автору, он «с свинцом в груди лежал недвижим» в долине Дагестана. Жизнь постепенно оставляет его, кровь течет «хладеющей струей», И лирический герой видит сон, в котором он снова дома, а прекрасные «юные жены», собравшись на «вечерний пир», ведут о нем живую беседу. И лишь одна из них, внезапно погрузившись в сон, видит его умершим в солнечной долине Дагестана.
Сон осознан Лермонтовым как состояние вне времени, поэтому событие или эмоциональное переживание запечатлены в нем как моменты вечности. Однако в этом стихотворении сон является не только специфическим хронотопом, в котором особым образом преломляется мироздание. Сон является здесь таким мотивом, который охватывает все эстетические элементы, создавая, по словам Вл. Соловьева, «сон в кубе», умножаясь калейдоскопически. Лирический герой «Сна» — русский офицер, он жив и рассказывает сон, в котором видел собственную смерть («И снится мне»), он умирает, истекая кровью, далеко от родины под палящим солнцем Дагестана. В этом «мёртвом сне» герой видит сон любимой им женщины, которая пророчески прозревает его смерть («И снился ей»). На весёлом балу она сидит задумчиво, а её «душа младая» «погружена» в «грустный сон» о нём. Таким образом, получается, что второй сон находится внутри первого, а третий — внутри второго и первого. Сюжет разворачивается дважды – с позиций лирического героя и с позиций лирической героини.
В стихотворении воссоздан мир лирического героя, в котором как бы сопоставлены полярно противоположные понятия – жизнь и смерть, совмещаемые в единую цепь в памяти, Существование героя и героини – «здесь» и «там», в двух противоположных точках, здесь смерть (свинец, кровь, жар, смертельно жгучее солнце), там жизнь (пир, веселье, цветы, сияющие огни (радость)), там он – труп, здесь – она, юная жена.
«Сон» – стихотворение-трагедия, разворачивающееся в синтезе лирического сюжета и балладно-новеллистических жанровых форм. Мотивы сна и смерти, смерти как сна составляют основу композиции, при этом сам по себе мотивный комплекс, который претерпевате многообразную эволюцию в лермонтовской лирике на всем творческом пути поэта, с центральным пониманием сна как провиденциального знания свидетельствует не только об исполинской силе лермонтовской личности, но и о том, что эта личность была лишена судьбой самой большой ценности, которая способна определить счастье человека, – любви, в которой была многократно разочарована.
* * *
Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит.
Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,
И звезда с звездою говорит.
В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сиянье голубом…
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? Жалею ли о чем?
Уж не жду от жизни ничего я,
И не жаль мне прошлого ничуть.
Я ищу свободы и покоя!
Я б хотел забыться и заснуть!
Но не тем холодным сном могилы…
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь,
Чтоб, всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб, вечно зеленея,
Темный дуб склонялся и шумел.
1841
В этом лермонтовском стихотворении лирический герой находится лицом к лицу со всей Вселенной, он объемлет своим восприятием и «дорогу», и «кремнистый путь», и Вселенную (земную и космическую «пустыню»). Он составляет центр мира, видя мироздание своими глазами. Так создаются мистериальные координаты лирического сюжета. Ночью земля погружена в деятельный сон, исключающий смерть, а Вселенная бодрствует, и человек остается наедине с землей, в Богом, со звездами и небом, ведет с ними живой разговор. Вселенная гармонична («Пустыня внемлет Богу», «И звезда с звездою говорит»). Ночь для лирического героя – прекрасная греза бытия:
В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сияньи голубом…
Гармония лирического героя и Вселенной очевидна, однако внутренний мир человека по-прежнему полон сомнений, беспокойства, тревог. Центр гармоничной Вселенной занимает дисгармоничный герой:
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? Жалею ли о чем?
Желания, несмотря на безнадежное отчаяние лирического героя, все же не оставили его:
Я ищу свободы и покоя!
Я б хотел забыться и заснуть!
Лермонтовский герой мечтает о слиянии с миром, но не ценой физической и духовной смерти, его деятельный сон – это метафора возможного земного блаженства и достижимости счастья. Наслаждение ценностями земной жизни – вот цель лирического героя, сон которого предстает во вполне земных образах:
Но не тем холодным сном могилы…
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб дыша вздымалась тихо грудь;
Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб вечно зеленея
Темный дуб склонялся и шумел.
В стихотворении «Выхожу один я на дорогу…» читатель обнаруживает осознание недостижимости «свободы и покоя» на земле, которая дана в поэтическом мире Лермонтова в синтезе со страстным стремлением к жизни вечной, наполненной естественной красотой и гармонией. Здесь личность равновелика мирозданию, самой жизни в ее возвышенных воплощениях. Соединить вечное и преходящее, ограниченное и беспредельное, забыть о своей конечности, почувствовав приобщенность к жизни вечной – вот что составляет основные поэтические идеи Лермонтова в этом поэтическом шедевре. Поэт остается в этом произведении на романтических позициях, что свидетельствует о его юношеском максимализме. Претензии к миру и человеку, требования к поэтическому дару и своим творениям составляют ядро художественной системы М.Ю. Лермонтова, и поэтому поэт переносит небесную красоту и гармонию на землю, его лирический герой готов отказаться от бунтарства и протеста, что в будущем может дать умиротворение и покой мятущемуся гению.
Стоит здесь упомянуть и представленных в работах исследователей образцовых анализах этого стихотворения. Один принадлежит Д.Е. Максимову, который считает это произведение одним из самых трагичных в лермонтовской лирике, утверждая, что Лермонтов создал стихотворение в минуты мрачного настроения и что стихотворение не вполне характерно для него, возможно, из за отсутствия протеста и мятежного пафоса. Другой анализ дан Ю.М. Лотманом, чье мнение представляется более аргументированным: «Герой анализируемого стихотворения ищет той высшей свободы, которая не противоречит законам природы, не требует постоянного бунта, а, напротив, подразумевает полноту индивидуальной жизни, гармонически согласной с мировой жизнью». И далее: «Сон, о котором он мечтает, это не «холодный сон могилы», а полнота жизненных сил». Ю.М. Лотман подчеркивает, что герой стихотворения «сохраняет надежду на любовь , то есть достижение личного счастья, и слияние с образами мифологической и космической жизни. Дуб, у корней которого поэт хотел бы погрузиться в свой полный жизни сон, – это космический образ мирового дерева, соединяющего небо и землю, известный многим мифологическим системам. Таким образом, полнота жизни, в которую хотел бы погрузиться поэт, – это приобщение к природе в ее таинственном величии, удовлетворение жажды любви – выход из одиночества и погружение в мир древних преданий и мифов. Вот та полнота жизни, которая выводила лирического героя лермонтовского стихотворения из устойчивого для всей лирики поэта одиночества». Конечно, такой выход из творческого кризиса только намечается, но то, что стихотворение представляет собой путь катарсиса, очищения через страдание, совершенно очевидно.
С тех пор как Вечный Судия
Мне дал всеведенье пророка,
В очах людей читаю я
Страницы злобы и порока.
Провозглашать я стал любви
И правды чистые ученья –
В меня все ближние мои
Бросали бешено каменья.
Посыпал пеплом я главу,
Из городов бежал я нищий,
И вот в пустыне я живу,
Как птицы, даром Божьей пищи.
Завет Предвечного храня,
Мне тварь покорна там земная.
И звёзды слушают меня,
Лучами радостно играя.
Когда же через шумный град
Я пробираюсь торопливо,
То старцы детям говорят
С улыбкою самолюбивой:
«Смотрите: вот пример для вас!
Он горд был, не ужился с нами:
Глупец, хотел уверить нас,
Что Бог гласит его устами!
Смотрите ж, дети, на него:
Как он угрюм, и худ, и бледен!
Смотрите, как он наг и беден,
Как презирают все его!»
1841
Это стихотворение стало последним у Лермонтова: поэт написал его незадолго до роковой дуэли с Н.С. Мартыновым. «Пророк» М.Ю. Лермонтова – это прямой ответ на «Пророка» (1826) А.С. Пушкина, его логическое художественное продолжение. Аллюзивность стихотворения Лермонтова очевидна: то же заглавие, та же насыщенность церковнославянизмами, христианскими образами и мотивами. Прямая отсылка к пушкинскому тексте позволяет Лермонтову избежать подробного изображения переживания преображения пророком. Центр лирического сюжета составляют собственно отношения провидца, несущего истину, божественную правду всем живущим.
Истина поэта и правда «толпы» у Лермонтова несовместимы, что дает право говорить о воплощении в произведении излюбленной романтической оппозиции «гений – толпа». Пророк у Лермонтова – праведник, свято соблюдающий завет Господа, который Бог дал ему («Завет предвечного храня…»). Но современная ему «толпа» не видит в нем вестника Божественной истины, а на земле торжествуют не «любви и правды чистые ученья», а злоба и порок, чувства и страсти, противоположные «заветам» Бога и ученью его пророка. Поэтому мудрость, дарованная Богом пророку, мнима для «профанной «толпы» («Глупец, Хотел уверить нас, что Бог гласит его устами!»), но воплощена для поэтического сознания («Мне тварь покорна вся земная; И звезды слушают меня. Лучами радостно играя»). Лермонтов показывает, что не только «толпа» отвергает пророка, но и пророк не способен найти к ней нужный подход. Приют истины – это «пустыня», диктующая презрение к богатству, сосредоточение на духовном.
Источником развития темы смиренного отношения к своему тяжкому пути пророка стоит считать Ветхий завет, книгу пророка Иеремии. Полвека Иеремия призывал еврейский народ к покаянию и нравственному исправлению, прошел через многочисленные испытания: его бросали в темницу, угрожали убийством. Нежелание слушать и слышать пророка обернулось для иудеев бедой – разрушением Иерусалима и потерей свободы. Тяжесть испытаний заставила и Иеремию сомневаться в Боге, но он преодолел свою слабость и прошел мученический путь пророка до конца. У Лермонтова пророк не обладает такой твердой волей и терпением, как его ветхозаветный прототип: он выбирает путь отшельника, не имея возможности убедить «толпу» в своей правоте, живет как птицы небесные. Его движение прямо противоположно направлению пушкинского пророка: он уходит в «пустыню», лишается веры в разум человеческий и в знак невозвратимой потери посыпает голову пеплом, отрекаясь от общества. Природа в пустыне ближе к божественному, чем люди, а знаки-символы (покорность «твари земной» и внимание звезд) дают возможность понять, что дар пророка есть, и природа понимает это. Однако конфликт «гений – толпа» оказывается неразрешимым, и поэт сконцентрирован на противостоянии лирического героя и мира. Так трагически завершается творческая эволюция Лермонтова, поэта-философа, поэта-трибуна, наиболее полно раскрывшего в своем творчестве эстетические принципы романтизма.
Основа его поэтического мировоззрения, фундамент лермонтовского аналитического психологизма – тезис о первенстве воли и практического разума. Любое внутреннее состояние Лермонтов как бы «раскладывает» на составляющие, разбирает в мельчайших подробностях любую мысль, доводит ее до логического завершения. Лермонтовский психологический анализ строится как обнаружение скрытых пластов внутреннего мира, ведь важнейший для любого аналитика вопрос – вопрос о мотивах и причинах действий, поступков, душевных состояний, об их тайных смыслах. Многие стихотворения зрелого периода 1837 – 1841 гг. М.Ю. Лермонтов строит в виде цепи вопросов, не находящих удовлетворительного ответа («Поэт», «И скучно и грустно…» и др.). Даже если утвердительная интонация кажется ведущей, она все же может быть побеждена более мощным негодованием, сомнением и отрицанием («Дума», «Не верь себе», «Благодарность» и пр.).
В лирике Лермонтова центральное место отведено двум мирам, моделируемым поэтическим сознанием, – невидимому внешнему миру как миру с пространственно-временной неопределенностью (Мироздание, Космос, Вселенная, «миры иные») и внутреннему миру лирического я. Лирическому герою Лермонтова свойственна антиномичность сознания, он приговорен к борьбе без надежды на успех, мистика или злодейство – итог его жизненного пути и духовных исканий. Герой, разочаровавшийся в вере в божественное, испытывает презрение к смерти. Лермонтов возвращается в своей творческой эволюции к истокам романтической проблематики, сообщая художественному образу новую глубину: его лирический герой, сознавая зло и несовершенство мира, наделен силой и волей для достижения высшего проявления человеческого в человеке.
В лирике Лермонтова вполне ощутима и попытка выхода за пределы романтического мировосприятия путем придания художественному пространству иного измерения. При этом парадоксально сохранены антиномичность поэтического сознания и романтическая иррациональность, убежденность в существовании объективных законов действительности или безотчетная вера. В лирической поэзии Лермонтова – устремленность к возможному человеку, способному любить и верить, что само по себе равно самому его существованию в преображенном мире идеала, всегда недостижимого.
1. «Ангел»: невыразимый идеал
По небу полуночи ангел летел,
И тихую песню он пел;
И месяц, и звёзды, и тучи толпой
Внимали той песне святой.
Он пел о блаженстве безгрешных духов
Под кущами райских садов;
О Боге великом он пел, и хвала
Его непритворна была.
Он душу младую в объятиях нёс
Для мира печали и слёз.
И звук его песни в душе молодой
Остался – без слов, но живой.
И долго на свете томилась она,
Желанием чудным полна,
И звуков небес заменить не могли
Ей скучные песни земли.
1831
Идеал М.Ю. Лермонтова – мир, полный гармонии, прекрасный и совершенный, однако реальность лишена гармонии. Тем ярче на таком фоне проявляются эстетические принципы романтизма, которым поэт следует на протяжении всей своей творческой эволюции. Скепсис и отрицание неидеального мира значительно смягчены в стихотворении «Ангел», лирический сюжет которого лаконичен, обнаруживая связь как с биографическими фактами (таково смутное воспоминание о песне, которую пела поэту мать), так и с христианской мифологией, объясняющей сущность человека как единство бессмертного и смертного, души и тела. Рождение – момент, когда бессмертная душа обретает тело, на какое-то время душа остается на земле, но после смерти она вновь возвращается на свою родину, на небо.
Стихотворение Лермонтова построено на первой части мифа. Ангел несет душу человека, которая обречена на новую жизнь в «земной юдоли», в таинственный полночный час. В это время на земле затихает и засыпает все, везде царит безмолвие, и теперь никто не может увидеть совершающегося чуда. Душа, оказавшись на земле, скорбит по небесным звукам, а «скучные песни земли» не трогают ее даже при том, что они понятны, тогда как значение небесных звуков непостижимо для земного состояния души. Так происходит потому, что душа обречена забыть сокровенные смыслы, когда она покидает небеса, а ее память сохраняет только звуки, но не их значение. Так распадается гармония неба и земли, звука и значения. Сама мысль о звуках, волнующих душу, но непонятных ей на земле, - одна из ключевых для юношеской и зрелой лирики поэта («Звуки», «Есть звуки – значенье ничтожно…», «Слышу ли голос твой…», «Она поет – и звуки тают…», «Как небеса, твой взор блистает…», «Есть речи – значенье…» и др.). Мысль о невозможности выразить все чувства и мысли обычным человеческим языком является одной из центральных для романтизма, и Лермонтов толкует ее абсолютно уникально: мысль и чувство, скрытые в душе, невысказанные, совершенно несравнимы с теми, что выражены словесно. Так, Ф.И. Тютчев пишет: «Мысль изреченная есть ложь», В.А. Жуковский в своем поэтическом трактате «Невыразимое» также говорит о невозможности адекватного воплощения сокровенной истины души словами.
М.Ю. Лермонтов убежден, что подлинная мысль и подлинное чувство не могут быть выражены словом, потому что переживания не поддаются словесному оформлению. Однако причина здесь не в ограниченности языка или способностей человека в овладении им, а в более глубинных аспектах. Невозможность выражения внутреннего мира обусловливается распадом связей человека и Вселенной, и этот разрыв абсолютен и неустраним. Земной мир порождает только фальшь и ложь, что запечатлевается и в языке человека. Рождение истинных звуков происходит в идеальном, божественном мире, и такие звуки несут в себе небесный свет и огонь. Их истинность в том, что они способны передать настоящие, прямые страсти, мысли, переживания, освобождая их от любых влияний земного мира (общественного, идеологического и т.п.). И эта их способность такова, потому что на истинной родине, на божественных небесах, нет раздора между звуком и словом. Однако, согласно концепции Платона, поэт, переживая вдохновение, оказывается в мире идеальном, и может, хотя и затрудненно, но передать хотя бы отчасти сокровенные, таинственные смыслы с помощью земного языка. Это платоновское понимание природы поэзии и поэтического слова для Лермонтова становится также весьма значимым в стихотворении «Ангел».
2. «Парус»: душа, явленная в символах
Белеет парус одинокой
В тумане моря голубом!..
Что ищет он в стране далекой?
Что кинул он в краю родном?..
Играют волны – ветер свищет,
И мачта гнется и скрыпит…
Увы! он счастия не ищет,
И не от счастия бежит!
Под ним струя светлей лазури,
Над ним луч солнца золотой…
А он, мятежный, просит бури,
Как будто в бурях есть покой!
1832
Мировосприятие поэта-романтика всегда характеризуется контрастом, амбивалентностью, лирический герой никогда не бывает удовлетворен собой и жизнью. Эта противоречивость неразрешима, что закономерно обусловливается разочарованностью в мире самого романтика. Стихотворение «Парус» обнаруживает практически все аспекты романтического мировоззрения, явленных читателю в символической форме. Попытка совместить несовместимое (буря – покой) никогда не увенчается успехом, а такая вечная неудовлетворенность составляет непреодолимое препятствие на пути к достижению счастья. Лирический герой противостоит стихии, но тоскует по ее непротиворечивым проявлениям (буря или покой).
Классический тщательный литературоведческий анализ стихотворения дан в работах М.М. Гиршмана, В.М. Марковича, Ю.М. Лотмана, З.Г. Минц. Так, Ю.М. Лотман в своей работе «О стихотворении М.Ю. Лермонтова «Парус»» правомерно отмечает, что «мятежный парус стремится не к перемещению в пространстве, а «к изменению состояния». Он указывает на характерную парадоксальность стихотворения: «Стихи 3–4 последней строфы еще раз меняют смысл произведения, делая его парадоксальным: парус стремится к буре, потому что ищет покоя», с чем связывает трагический разрыв с жизнью, поскольку состояния души не совпадают с состояниями природы: ясность природы соотносится с «бурей» души, «и только буря в природе может создать душевный покой». Безусловно, это лермонтовское произведение глубоко аналитично: символическая картина представляет углубленный самоанализ лирического героя, а цельные, естественные чувства, к которым он стремится, недостижимы, поэтическое мышление контрастивно в своей сущности.
Б.М. Эйхенбаум в фундаментальном труде «Лермонтов. Опыт историко-литературной оценки» (опубл. в 1924) правомерно отмечает, что начало стихотворения создает иллюзию последовательно происходящих изменений одной картины: сначала спокойствие, внезапно налетел ветер, разыгралась буря, она неожиданно оканчивается и вновь сияет солнце, море успокоилось, мир гармоничен и лучезарен. Однако эти сменяющие друг друга пейзажные картины не связаны между собой, происходят в разных временны́х пластах. Эти состояния моря выбраны поэтом как наиболее характерные: море или окутано голубым туманом и почти пустынно, или оно неспокойно, или радостно играет под лучами солнца. Единственное, что неизменно – это одиночество паруса, который является воплощением души лирического героя-поэта, и ответы на вопросы, которые к нему и одновременно к себе автор обращает вопросы, на которые обращены к парусу.
Природа вовсе не интересует поэта: пейзаж предельно обобщен, а картины даются в противопоставленности друг другу, создавая некую мозаику – не объективно реальную, а мыслимую. Безбрежное пространство моря антитетично одинокому парусу, но вопрос об уязвимости паруса на фоне мощной стихии вызывает парадоксальный ответ: парус при всей своей слабости и одиночестве равновелик морю, т.к. духовно могуч и соизмерим с разными состояниями стихии:
Что ищет он в стране далекой?
Что кинул он в краю родном?..
Этот контраст поддержан композиционно: «ищет он» противостоит «кинул он», «стране далекой» – «край родной». Парус не принадлежит ни «стране далекой», ни «краю родному», и пространственный контраст углубляется, а не расширяется.
Строкам «Играют волны – ветер свищет, И мачта гнется и скрипит…» противостоят строки, в которых выражено иное состояние стихии:
Под ним струя светлей лазури,
Над ним луч солнца золотой…
Основная поэтическая идея заключена в строках «счастия не ищет, И не от счастия бежит!», потому что счастье может быть достигнуто только в борьбе, и в этом поэт убежден. Именно поэтому созерцаемая гармония природы заставляет парус «просить» бури. Взаимодействие паруса и морской стихии противоречиво, как и столкновение личности и жизни в самом общем ее проявлении: парус всецело зависим от игры морской стихии: «мачта гнется и скрыпит…», когда на море шторм; когда же море спокойно, парус тоже умиротворен. Никогда стихия и парус в своих состояниях не совпадают, что направлено у Лермонтова на выявление сложности самого существования рефлексирующей личности, а природные и предметные образы становятся символами состояний души лирического героя.
3. «Бородино»: элегизм патриотической лирики
К.А. Горбунов. Лермонтов в сюртуке офицера Тенгинского пехотного полка. 1841. Последний прижизненный портрет М. Ю. Лермонтова.
«Скажи-ка, дядя, ведь недаром
Москва, спаленная пожаром,
Французу отдана?
Ведь были ж схватки боевые,
Да, говорят, еще какие!
Недаром помнит вся Россия
Про день Бородина!»
«Да, были люди в наше время,
Не то, что нынешнее племя:
Богатыри – не вы!
Плохая им досталась доля:
Не многие вернулись с поля…
Не будь на то господня воля,
Не отдали б Москвы!
Мы долго молча отступали.
Досадно было, боя ждали,
Ворчали старики:
«Что ж мы? на зимние квартиры?
Не смеют, что ли, командиры
Чужие изорвать мундиры
О русские штыки?»
И вот нашли большое поле:
Есть разгуляться где на воле!
Построили редут.
У наших ушки на макушке!
Чуть утро осветило пушки
И леса синие верхушки –
Французы тут как тут.
Забил заряд я в пушку туго
И думал: угощу я друга!
Постой-ка, брат мусью!
Что тут хитрить, пожалуй к бою;
Уж мы пойдем ломить стеною,
Уж постоим мы головою
За родину свою!
Два дня мы были в перестрелке.
Что толку в этакой безделке?
Мы ждали третий день.
Повсюду стали слышны речи:
«Пора добраться до картечи!»
И вот на поле грозной сечи
Ночная пала тень.
Прилег вздремнуть я у лафета,
И слышно было до рассвета,
Как ликовал француз.
Но тих был наш бивак открытый:
Кто кивер чистил весь избитый,
Кто штык точил, ворча сердито,
Кусая длинный ус.
И только небо засветилось,
Всё шумно вдруг зашевелилось,
Сверкнул за строем строй.
Полковник наш рожден был хватом:
Слуга царю, отец солдатам…
Да, жаль его: сражен булатом,
Он спит в земле сырой.
И молвил он, сверкнув очами:
«Ребята! не Москва ль за нами?
Умремте ж под Москвой,
Как наши братья умирали!»
И умереть мы обещали,
И клятву верности сдержали
Мы в Бородинский бой.
Ну ж был денек! Сквозь дым летучий
Французы двинулись, как тучи,
И всё на наш редут.
Уланы с пестрыми значками,
Драгуны с конскими хвостами,
Все промелькнули перед нами,
Все побывали тут.
Вам не видать таких сражений!..
Носились знамена́, как тени,
В дыму огонь блестел,
Звучал булат, картечь визжала,
Рука бойцов колоть устала,
И ядрам пролетать мешала
Гора кровавых тел.
Изведал враг в тот день немало,
Что значит русский бой удалый,
Наш рукопашный бой!..
Земля тряслась – как наши груди;
Смешались в кучу кони, люди,
И залпы тысячи орудий
Слились в протяжный вой…
Вот смерклось. Были все готовы
Заутра бой затеять новый
И до конца стоять…
Вот затрещали барабаны –
И отступили бусурманы.
Тогда считать мы стали раны,
Товарищей считать.
Да, были люди в наше время,
Могучее, лихое племя:
Богатыри – не вы.
Плохая им досталась доля:
Не многие вернулись с поля.
Когда б на то не божья воля,
Не отдали б Москвы!»
1837
Стихотворение «Бородино» - первое произведение Лермонтова, опубликованное по воле поэта и с его ведома как отклик на 25-летнюю годовщину Бородинского сражения.
Это произведение представляет развитие в лермонтовской поэзии так называемой сюжетной лирики. В произведении представлен рассказ солдата-артиллериста, который с гордостью и достоинством повествует о знаменитом Бородинском сражении, после которого Москва была оставлена, и наполеоновские войска вошли в нее. Однако объяснен этот исторический факт в словах артиллериста не ошибками полководцев, не усталостью или недостаточной доблестью солдат, а Божьей волей, в согласии с которой поступают и командиры, и простые солдаты. Бог помогает русским в их ратном труде, и воинство уверено в Его воле.
Лермонтов особо подчеркивает единство всех в общем «мы», когда каждый делал свое дело в едином порыве отваги и верности клятве не отдать Москвы и стоять насмерть. Поэт намеренно не имитирует простонародную речь, насыщая стихотворение разговорными оборотами, пословицами и поговорками: напротив, речь простого солдата невозможно отличить от манеры речи офицера. Автор не вводит в текст ни архаизмов и старославянизмов, ни поэтических перифраз, избегая излишней книжности стиля. Так что позволяет автору утвердить мысль о принадлежности солдата и поэта к одной, русской, культуре.
Однако русская культура была едина в прошлом, именно в том времени остается вполне отчетливый идеал поэта, и само героическое время уже прошло. Так стихотворение «Бородино» становится не только возвышенным патриотическим повествованием о воинском подвиге, но и элегией, рефреном которой является знаменитая фраза:
Да, были люди в наше время,
Могучее, лихое племя:
Богатыри – не вы.
Эти слова – укор современникам, своему поколению, которое никогда не породит богатырей, потому что утратило исконную гармонию, цельность. Сам дух современности двойственен, разрушен сомнением, способность действия утрачивается из-за склонности к излишней рефлексии. Разрыв между народом и дворянством, мыслящей частью общества, обнаруживает и ту культурную пропасть, которая вряд ли может быть преодолена.
4. «Ветка Палестины»: примирение с миром через красоту
Скажи мне, ветка Палестины,
Где ты росла, где ты цвела,
Каких холмов, какой долины
Ты украшением была?
У вод ли чистых Иордана
Востока луч тебя ласкал,
Ночной ли ветр в горах Ливана
Тебя сердито колыхал?
Молитву ль тихую читали
Иль пели песни старины,
Когда листы твои сплетали
Солима бедные сыны?
И пальма та жива ль поныне?
Все так же ль манит в летний зной
Она прохожего в пустыне
Широколиственной главой?
Или в разлуке безотрадной
Она увяла, как и ты,
И дольний прах ложится жадно
На пожелтевшие листы…
Поведай: набожной рукою
Кто в этот край тебя занес?
Грустил он часто над тобою?
Хранишь ты след горючих слез?
Иль божьей рати лучший воин
Он был, с безоблачным челом,
Как ты, всегда небес достоин
Перед людьми и божеством?
Заботой тайною хранима
Перед иконой золотой
Стоишь ты, ветвь Ерусалима,
Святыни верный часовой.
Прозрачный сумрак, луч лампады,
Кивот и крест, символ святой…
Все полно мира и отрады
Вокруг тебя и над тобой.
1837(?), опубл. 1839
«Ветка Палестины» особо выделяется в зрелой лирике Лермонтова по причине отсутствия в этом стихотворении стремления поэта превратить поэзию в прозу, как он это делает, например, в в «Валери́ке» или в «Завещании». Поэт намеренно избегает «прозаической» речи, не насыщает произведение разговорной лексикой или интонационными рисунками. Хорошо известна в русской поэзии первой половины XIX в. и та поэтическая традиция, на которую опирается Лермонтов. Эта традиция восходит к стихотворению немецкого поэта Уланда «Боярышник графа Эбергарда», которое было переведено Жуковским и стало балладой «Старый рыцарь», а также элегия Пушкина «Цветок». В.А. Жуковский заменяет в своем переводе боярышник на оливу, и его рыцарь проносит ветку «от святой оливы» через все сражения и битвы. Из ветки Палестины вырастает дерево, под которым старый рыцарь предается воспоминаниям о былых походах. У А.С. Пушкина в стихотворении «Цветок» уже отсутствует не только старый рыцарь, но и олива или боярышник, а лирический сюжет строится вокруг цветка, забытого в книге. Мотив воспоминания превращается в мотив «мечты», воображенья.
Лермонтов сосредоточен не на развитии мотива влюбленности, а на описании ветки как свидетеля событий на святой земле, в святом граде («ветвь Ерусалима»), хранителя святости («Святыни верный часовой») и ее святых символов веры («Кивот и крест, символ святой…»). Печали и беды не миновали пальмовую ветку Палестины: она обречена на разлуку с родным древом, но судьба милостива к ней. Ее тихое увядание окружено людьми набожными, ценящими святость земли, воды, солнца, всей природы, обращенных к высокому – молитвам, преданиям старины, что позволяет поэту как бы «замкнуть» смысловое кольцо, ведь сама ветка Палестины – символ священного чувства любви к Богу и Божьему творению.
В стихотворении присутствует подразумеваемый фон, на котором развивается лирический сюжет: здесь два разных мира – Палестина и «этот край», в котором ветка Палестины – случайный гость. В «этом краю», в противоположность святым местам (икона, лампада, кивот, крест), есть разлука, смерть, печаль, он наполнен страданиями. Но мир кажется прекрасным даже при отсутствии счастья для самой ветки Палестины: вокруг нее и над ней «Всё полно мира и отрады». В противоположность ветке Палестины, сам лирический герой не может испытать и этого: ни на земле, н на небе нет «мира и отрады», его путь полон тревог, страданий и сомнений, однако и сам герой способен уверовать в возможность гармонии, а красота мира способна привести его к примирению с Богом и признанию величия Божественного в земном мире.
5. «Когда волнуется желтеющая нива…»: обретение гармонии
* * *
Когда волнуется желтеющая нива,
И свежий лес шумит при звуке ветерка,
И прячется в саду малиновая слива
Под тенью сладостной зеленого листка;
Когда, росой обрызганный душистой,
Румяным вечером иль утра в час златой,
Из-под куста мне ландыш серебристый
Приветливо кивает головой;
Когда студеный ключ играет по оврагу
И, погружая мысль в какой-то смутный сон,
Лепечет мне таинственную сагу
Про мирный край, откуда мчится он, –
Тогда смиряется души моей тревога,
Тогда расходятся морщины на челе, –
И счастье я могу постигнуть на земле,
И в небесах я вижу Бога…
1837
Стихотворение «Когда волнуется желтеющая нива…» открыто исповедально, дистанция между лирическим героем и миром природы явно сокращена: мысленный взор поэта следит за сменяющимися пейзажами, полными красоты и жизненной силы («волнуется желтеющая нива», «свежий лес шумит при звуке ветерка», «прячется в саду малиновая слива Под тенью сладостной зеленого листка», «Когда студеный ключ играет по оврагу…»). Гармония достижима, говорит Лермонтов, но только в мире естественности, в мире природы, через восприятие ее совершенства Картины природы даны избирательно, они очень интимны, произвольны во временной и логической последовательности, что не препятствует, однако, осознанию лирическим героем величия Бога и Его творения. Гармония достижима, говорит Лермонтов, но только в мире естественности, в мире природы, через восприятие ее совершенства, через эстетическое осмысление этой божественной соразмерности и соподчиненности. Если же человек уходит из мира природы, то такой уход влечет за собой конфликт. Само слияние с миром природы мыслится в поэзии («ландыш серебристый Приветливо кивает головой», «студеный ключ… Лепечет мне таинственную сагу»).
Блистательный анализ этого стихотворения дан М.Л. Гаспаровым в работе «"Когда волнуется желтеющая нива..." Лермонтов и Ламартин» (Гаспаров М.Л. Избранные статьи. М.: Новое литературное обозрение, 1995. С. 150–158). По своей совершенной форме стихотворению практически нет равных в русской лирике: «Когда волнуется желтеющая нива…» - это синтаксический период, а стихотворение написано как бы на одном дыхании, точка поставлена только в конце произведения. Три строфы вводятся союзом когда, а завершен поэтический текст строфой, начинающейся с союза тогда, что соответствует строению периодической конструкции. При том, что читатель воспринимает сменяющиеся пейзажные зарисовки как последовательно разворачивающиеся перед его мысленным взором, так происходит только потому, что они «вписаны» в рамки структурных компонентов синтаксического периода, тогда как вне таких «рамок» они воспринимались бы как простое перечисление. Значит, вовсе не градация, как бы усиливающая «вчувствование» лирического героя в природное начало, является здесь основной при развертывании поэтического замысла. Скорее, здесь постепенно раскрываемая перед читателем картина мира сменяется двумя ключевыми понятиями стихотворения – «я» и «Бог», причем движение от «я» происходит через осознание божественного в мире, через одухотворенность всего сущего: от внутреннего мира человека («тогда смиряется души моей тревога») к его внешнему облику («Расходятся морщины на челе»), а от него к ближнему миру («счастье я могу постигнуть на земле») и к миру горнему («…в небесах я вижу Бога»).
6. «Дума»: трагизм современности
Печально я гляжу на наше поколенье!
Его грядущее – иль пусто, иль темно,
Меж тем, под бременем познанья и сомненья,
В бездействии состарится оно.
Богаты мы, едва из колыбели,
Ошибками отцов и поздним их умом,
И жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели,
Как пир на празднике чужом.
К добру и злу постыдно равнодушны,
В начале поприща мы вянем без борьбы;
Перед опасностью позорно-малодушны,
И перед властию – презренные рабы.
Так тощий плод, до времени созрелый,
Ни вкуса нашего не радуя, ни глаз,
Висит между цветов, пришлец осиротелый,
И час их красоты – его паденья час!
Мы иссушили ум наукою бесплодной,
Тая завистливо от ближних и друзей
Надежды лучшие и голос благородный
Неверием осмеянных страстей.
Едва касались мы до чаши наслажденья,
Но юных сил мы тем не сберегли;
Из каждой радости, бояся пресыщенья,
Мы лучший сок навеки извлекли.
Мечты поэзии, создания искусства
Восторгом сладостным наш ум не шевелят;
Мы жадно бережем в груди остаток чувства –
Зарытый скупостью и бесполезный клад.
И ненавидим мы, и любим мы случайно,
Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви,
И царствует в душе какой-то холод тайный,
Когда огонь кипит в крови.
И предков скучны нам роскошные забавы,
Их добросовестный, ребяческий разврат;
И к гробу мы спешим без счастья и без славы,
Глядя насмешливо назад.
Толпой угрюмою и скоро позабытой
Над миром мы пройдем без шума и следа,
Не бросивши векам ни мысли плодовитой,
Ни гением начатого труда.
И прах наш, с строгостью судьи и гражданина,
Потомок оскорбит презрительным стихом,
Насмешкой горькою обманутого сына
Над промотавшимся отцом.
1838
Лермонтов сосредоточен в этом стихотворении на непосредственной рефлексии о своих современниках, о состоянии духа своей эпохи. «Дума» представляет собой как бы разворачивающееся в присутствии читателя размышление, которое происходит здесь и сейчас, в тот момент, когда создается сам поэтический текст. Лермонтов не отступает и здесь от требований романтизма: его стихотворение представляет собой страстный лирический монолог, в котором явственна синхронность переживания и его художественного воплощения. «Дума» обнаруживает связь с декабристской гражданской лирикой, главной задачей которой мыслился суд современников с позиций грядущих поколений.
Начало стихотворения решено в элегическом ключе, но довольно скоро на смену такому настроению приходят насмешка, ирония и открытое обвинение, доходящее до сарказма. Элегическая лексика («печально», «иль пусто, иль темно», «познанья и сомненья», «жизнь уж нас томит», «надежды лучшие», «чаша наслажденья», «лучший сок», «мечты поэзии», «создания искусства», «восторгом сладостным») тесно взаимодействует с с декламационной, свойственной оде и ораторской прозе, для которых традиционны архаизмы и церковнославянизмы, развернутые поэтические сравнения, антитезы, перифразы, повторы и афористичность. Так происходит разрушение рамок социально-философской и исторической элегии, проникновение в художественную ткань произведения элементов ораторского монолога, декламационного и декларативного по характеру. В лермонтовской поэзии появляется новая жанровая форма философского монолога, в котором объединены медитативная элегия и гражданская ода.
Ирония лирического героя обращена к своему поколению, но она имеет сниженный, доходящий до оскорбительного, вид, чему способствует бытовая лексика. Тем самым, Лермонтов подчеркивает, что «болезнь» поколения вовсе не возвышенная, это слабость обычных людей, которую, однако они преодолеть не могут, не имея на то воли и достаточных способностей. Поэт намеренно преувеличивает вину своего поколения, пытаясь так возродить в нем волю к жизни. Общее для всего своего поколения поэтом мыслится как духовная несостоятельность, как душевная обедненность. Потомки оскорбят это поколение «презрительным стихом», но и прошлое Отчизны кажется этому поколению скучным. Это поколение высмеивает само себя, влекомое к смерти, «ко гробу», не оставляя после себя ничего, кроме разочарований.
Структура лирического «я» в этом произведении сложна: герой отделен от своего поколения и одновременно образует с ним единство. Поэту близки страдания и одиночество современников, поэтому он мыслит себя как принадлежащим к этой «толпе». Лирический герой характеризуется теми же слабостями и пороками, что и все его поколение, однако эта «толпа» не осознает своих «болезней» либо мирится с ними. Отсутствие смирения со своей судьбой, попытка противопоставить ей свою волю – вот то, что отличает лирического героя от общества его современников. Так поэт поднимается над поколением и получает право осуждать его. Место лирического героя-поэта и его дистанцированность от общества определена в начальных стихах «Думы» – «Печально я гляжу на наше поколенье!», и сама эта судьба поколения не может считаться нормой, что вызывает досаду, обиду в душе поэта, гениально воплощенные в стихах, в целостном поэтическом высказывании.
7. «Три пальмы»: притча о фатальности желаний
(Восточное сказание)
В песчаных степях аравийской земли
Три гордые пальмы высоко росли.
Родник между ними из почвы бесплодной,
Журча, пробивался волною холодной,
Хранимый под сенью зелёных листов
От знойных лучей и летучих песков.
И многие годы неслышно прошли…
Но странник усталый из чуждой земли
Пылающей грудью ко влаге студёной
Ещё не склонялся под кущей зелёной,
И стали уж сохнуть от знойных лучей
Роскошные листья и звучный ручей.
И стали три пальмы на Бога роптать:
«На то ль мы родились, чтоб здесь увядать?
Без пользы в пустыне росли и цвели мы,
Колеблемы вихрем и зноем палимы,
Ничей благосклонный не радуя взор?..
Не прав твой, о небо, святой приговор!»
И только замолкли – в дали голубой
Столбом уж крутился песок золотой,
Звонков раздавались нестройные звуки,
Пестрели коврами покрытые вьюки,
И шёл, колыхаясь, как в море челнок,
Верблюд за верблюдом, взрывая песок.
Мотаясь, висели меж твёрдых горбов
Узорные полы походных шатров,
Их смуглые ручки порой подымали,
И чёрные очи оттуда сверкали…
И, стан худощавый к луке наклоня,
Араб горячил вороного коня.
И конь на дыбы подымался порой,
И прыгал, как барс, пораженный стрелой;
И белой одежды красивые складки
По пле́чам фариса вились в беспорядке;
И, с криком и свистом несясь по песку,
Бросал и ловил он копьё на скаку.
Вот к пальмам подходит, шумя, караван,
В тени их веселый раскинулся стан.
Кувшины звуча налилися водою,
И, гордо кивая махровой главою,
Приветствуют пальмы нежданных гостей,
И щедро поит их студеный ручей.
Но только что сумрак на землю упал,
По корням упругим топор застучал,
И пали без жизни питомцы столетий!
Одежду их со́рвали малые дети,
Изрублены были тела их потом,
И медленно жгли их до утра огнём.
Когда же на запад умчался туман,
Урочный свой путь совершал караван,
И следом печальным на почве бесплодной
Виднелся лишь пепел седой и холодный.
И солнце остатки сухие дожгло,
А ветром их в степи потом разнесло.
И ныне всё дико и пусто кругом –
Не шепчутся листья с гремучим ключом.
Напрасно пророка о тени он просит –
Его лишь песок раскаленный заносит
Да коршун хохлатый, степной нелюдим,
Добычу терзает и щиплет над ним.
1839
Стихотворение «Три пальмы» - яркий образец философско-медитативной лирики, проблематика которой воплощена поэтом в жанре притчи, на что намекает подзаголовок – «Восточное сказание». Три пальмы растут в волшебном оазисе; этот оазис, «хранимый, под сенью зеленых листов, от знойных лучей и летучих песков», девственен и чист, однако существенен изъян этого мира – в нем нет живых существ. Пальмы обращаются к Всевышнему с мольбой о ниспослании возможности выполнения своего предназначения – быть убежищем для одинокого путника, который ищет защиты от зноя в пустыне. Их просьба услышана, и появляется караван, однако торговцы остаются равнодушными к красоте оазиса, а самим пальмам суждено погибнуть под топорами гостей, чтобы стать топливом для их костров. После ухода каравана пустыня приобретает первозданный вид: оазис стал грудой «седого пепла», а ручей, лишившись защиты зеленых пальмовых листьев, пересыхает.
Стихотворение «Три пальмы» раскрывает целый комплекс вопросов, причем проблема взаимоотношений человека и природы лежит как бы на поверхности лирического сюжета. Поэт подчеркивает жестокость людей, обусловленную их натурой, их неблагодарность миру за то, что они имеют. Все в людях зависит от их сиюминутных желаний, люди недальновидны, потому что природа способна мстить человечеству, хотя и не может защититься от него. Глубинный слой составляет философская проблематика, в основе которой библейские и исламские представления о мироздании. Поэт убежден, что Бог может даровать молящему все, о чем тот ни попросит, но принесет ли это счастье и радость просителю? В жизни предначертано все, что происходит, для этого всегда есть свои основания. В этом плане Лермонтов оказывается даже ближе к восточному пониманию судьбы, к фатализму ислама, так как сама попытка изменить судьбу может привести к необратимым трагическим последствиям. Гордыня – тягчайший грех в христианской концепции, и именно этот грех поэт обнаруживает и в самом себе, и в своем поколении, которое не отдает себе отчет в том, что человек – марионетка в руках Бога.
Очевидна символизация и метафоризация, путем которой идет поэт в развертывании лирического сюжета: жизнь пальм и жизнь людей имеет явные параллели. Разочарование, которое в религиозном понимании рассматривается как уныние, тоже греховно, атак как оно приводит к саморазрушению душевному и телесному. Лермонтов, осознавая то, что это слишком высокая плата за гордыню и самоуверенность, пытается найти иной путь в мире, разобраться в мотивах поступков, собственных и своих современников, чем неизмеримо углубляет психологизм русской лирической поэзии.
8. «Сон» внутри сна: время и вечность
Дмитрий Пален. М. Ю. Лермонтов после валерикского боя. 1840
Сон
В полдневный жар в долине Дагестана
С свинцом в груди лежал недвижим я;
Глубокая ещё дымилась рана,
По капле кровь точилася моя.
Лежал один я на песке долины;
Уступы скал теснилися кругом,
И солнце жгло их жёлтые вершины
И жгло меня – но спал я мёртвым сном.
И снился мне сияющий огнями
Вечерний пир в родимой стороне.
Меж юных жен, увенчанных цветами,
Шёл разговор весёлый обо мне.
Но в разговор весёлый не вступая,
Сидела там задумчиво одна,
И в грустный сон душа её младая
Бог знает чем была погружена;
И снилась ей долина Дагестана;
Знакомый труп лежал в долине той;
В его груди дымясь чернела рана,
И кровь лилась хладеющей струёй.
1841
Стихотворение «Сон» написано Лермонтовым незадолго до смерти во время пребывания на Кавказе. В нем явно ощутима пророческая сила лермонтовской поэзии, однако говорить о том, что Лермонтов предсказал в этом произведении обстоятельства своей смерти, было бы неправомерным. Все дело в том, что Лермонтов стал единственным в русской литературе первой половины XIX в., кто воспринимает жизнь как текст и во многом воплощает это восприятие как игру, которую можно вести с судьбой. Вообще тема ранней смерти, часто насильственной, была не просто характерна для Лермонтова уже начиная с его первых поэтических опытов: эта тема была модной и стала уже традиционной для русского романтизма. И такая игра с описанием обстоятельств собственной гибели Лермонтову была привычна.
Однако можно с уверенностью говорить о том, что архитектоника стихотворения настолько новаторская, что произведение стоит особняком среди всего, что было написано поэтом. «Сон» наполнен лиризмом и отмечен явным трагическим пафосом. Лирический герой здесь тождественен автору, он «с свинцом в груди лежал недвижим» в долине Дагестана. Жизнь постепенно оставляет его, кровь течет «хладеющей струей», И лирический герой видит сон, в котором он снова дома, а прекрасные «юные жены», собравшись на «вечерний пир», ведут о нем живую беседу. И лишь одна из них, внезапно погрузившись в сон, видит его умершим в солнечной долине Дагестана.
Сон осознан Лермонтовым как состояние вне времени, поэтому событие или эмоциональное переживание запечатлены в нем как моменты вечности. Однако в этом стихотворении сон является не только специфическим хронотопом, в котором особым образом преломляется мироздание. Сон является здесь таким мотивом, который охватывает все эстетические элементы, создавая, по словам Вл. Соловьева, «сон в кубе», умножаясь калейдоскопически. Лирический герой «Сна» — русский офицер, он жив и рассказывает сон, в котором видел собственную смерть («И снится мне»), он умирает, истекая кровью, далеко от родины под палящим солнцем Дагестана. В этом «мёртвом сне» герой видит сон любимой им женщины, которая пророчески прозревает его смерть («И снился ей»). На весёлом балу она сидит задумчиво, а её «душа младая» «погружена» в «грустный сон» о нём. Таким образом, получается, что второй сон находится внутри первого, а третий — внутри второго и первого. Сюжет разворачивается дважды – с позиций лирического героя и с позиций лирической героини.
В стихотворении воссоздан мир лирического героя, в котором как бы сопоставлены полярно противоположные понятия – жизнь и смерть, совмещаемые в единую цепь в памяти, Существование героя и героини – «здесь» и «там», в двух противоположных точках, здесь смерть (свинец, кровь, жар, смертельно жгучее солнце), там жизнь (пир, веселье, цветы, сияющие огни (радость)), там он – труп, здесь – она, юная жена.
«Сон» – стихотворение-трагедия, разворачивающееся в синтезе лирического сюжета и балладно-новеллистических жанровых форм. Мотивы сна и смерти, смерти как сна составляют основу композиции, при этом сам по себе мотивный комплекс, который претерпевате многообразную эволюцию в лермонтовской лирике на всем творческом пути поэта, с центральным пониманием сна как провиденциального знания свидетельствует не только об исполинской силе лермонтовской личности, но и о том, что эта личность была лишена судьбой самой большой ценности, которая способна определить счастье человека, – любви, в которой была многократно разочарована.
9. « Выхожу один я на дорогу…»: катарсис лирического героя
* * *
Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит.
Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,
И звезда с звездою говорит.
В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сиянье голубом…
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? Жалею ли о чем?
Уж не жду от жизни ничего я,
И не жаль мне прошлого ничуть.
Я ищу свободы и покоя!
Я б хотел забыться и заснуть!
Но не тем холодным сном могилы…
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь,
Чтоб, всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб, вечно зеленея,
Темный дуб склонялся и шумел.
1841
В этом лермонтовском стихотворении лирический герой находится лицом к лицу со всей Вселенной, он объемлет своим восприятием и «дорогу», и «кремнистый путь», и Вселенную (земную и космическую «пустыню»). Он составляет центр мира, видя мироздание своими глазами. Так создаются мистериальные координаты лирического сюжета. Ночью земля погружена в деятельный сон, исключающий смерть, а Вселенная бодрствует, и человек остается наедине с землей, в Богом, со звездами и небом, ведет с ними живой разговор. Вселенная гармонична («Пустыня внемлет Богу», «И звезда с звездою говорит»). Ночь для лирического героя – прекрасная греза бытия:
В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сияньи голубом…
Гармония лирического героя и Вселенной очевидна, однако внутренний мир человека по-прежнему полон сомнений, беспокойства, тревог. Центр гармоничной Вселенной занимает дисгармоничный герой:
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? Жалею ли о чем?
Желания, несмотря на безнадежное отчаяние лирического героя, все же не оставили его:
Я ищу свободы и покоя!
Я б хотел забыться и заснуть!
Лермонтовский герой мечтает о слиянии с миром, но не ценой физической и духовной смерти, его деятельный сон – это метафора возможного земного блаженства и достижимости счастья. Наслаждение ценностями земной жизни – вот цель лирического героя, сон которого предстает во вполне земных образах:
Но не тем холодным сном могилы…
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб дыша вздымалась тихо грудь;
Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб вечно зеленея
Темный дуб склонялся и шумел.
В стихотворении «Выхожу один я на дорогу…» читатель обнаруживает осознание недостижимости «свободы и покоя» на земле, которая дана в поэтическом мире Лермонтова в синтезе со страстным стремлением к жизни вечной, наполненной естественной красотой и гармонией. Здесь личность равновелика мирозданию, самой жизни в ее возвышенных воплощениях. Соединить вечное и преходящее, ограниченное и беспредельное, забыть о своей конечности, почувствовав приобщенность к жизни вечной – вот что составляет основные поэтические идеи Лермонтова в этом поэтическом шедевре. Поэт остается в этом произведении на романтических позициях, что свидетельствует о его юношеском максимализме. Претензии к миру и человеку, требования к поэтическому дару и своим творениям составляют ядро художественной системы М.Ю. Лермонтова, и поэтому поэт переносит небесную красоту и гармонию на землю, его лирический герой готов отказаться от бунтарства и протеста, что в будущем может дать умиротворение и покой мятущемуся гению.
Стоит здесь упомянуть и представленных в работах исследователей образцовых анализах этого стихотворения. Один принадлежит Д.Е. Максимову, который считает это произведение одним из самых трагичных в лермонтовской лирике, утверждая, что Лермонтов создал стихотворение в минуты мрачного настроения и что стихотворение не вполне характерно для него, возможно, из за отсутствия протеста и мятежного пафоса. Другой анализ дан Ю.М. Лотманом, чье мнение представляется более аргументированным: «Герой анализируемого стихотворения ищет той высшей свободы, которая не противоречит законам природы, не требует постоянного бунта, а, напротив, подразумевает полноту индивидуальной жизни, гармонически согласной с мировой жизнью». И далее: «Сон, о котором он мечтает, это не «холодный сон могилы», а полнота жизненных сил». Ю.М. Лотман подчеркивает, что герой стихотворения «сохраняет надежду на любовь , то есть достижение личного счастья, и слияние с образами мифологической и космической жизни. Дуб, у корней которого поэт хотел бы погрузиться в свой полный жизни сон, – это космический образ мирового дерева, соединяющего небо и землю, известный многим мифологическим системам. Таким образом, полнота жизни, в которую хотел бы погрузиться поэт, – это приобщение к природе в ее таинственном величии, удовлетворение жажды любви – выход из одиночества и погружение в мир древних преданий и мифов. Вот та полнота жизни, которая выводила лирического героя лермонтовского стихотворения из устойчивого для всей лирики поэта одиночества». Конечно, такой выход из творческого кризиса только намечается, но то, что стихотворение представляет собой путь катарсиса, очищения через страдание, совершенно очевидно.
10. «Пророк»: истина поэта и правда толпы
С тех пор как Вечный Судия
Мне дал всеведенье пророка,
В очах людей читаю я
Страницы злобы и порока.
Провозглашать я стал любви
И правды чистые ученья –
В меня все ближние мои
Бросали бешено каменья.
Посыпал пеплом я главу,
Из городов бежал я нищий,
И вот в пустыне я живу,
Как птицы, даром Божьей пищи.
Завет Предвечного храня,
Мне тварь покорна там земная.
И звёзды слушают меня,
Лучами радостно играя.
Когда же через шумный град
Я пробираюсь торопливо,
То старцы детям говорят
С улыбкою самолюбивой:
«Смотрите: вот пример для вас!
Он горд был, не ужился с нами:
Глупец, хотел уверить нас,
Что Бог гласит его устами!
Смотрите ж, дети, на него:
Как он угрюм, и худ, и бледен!
Смотрите, как он наг и беден,
Как презирают все его!»
1841
Это стихотворение стало последним у Лермонтова: поэт написал его незадолго до роковой дуэли с Н.С. Мартыновым. «Пророк» М.Ю. Лермонтова – это прямой ответ на «Пророка» (1826) А.С. Пушкина, его логическое художественное продолжение. Аллюзивность стихотворения Лермонтова очевидна: то же заглавие, та же насыщенность церковнославянизмами, христианскими образами и мотивами. Прямая отсылка к пушкинскому тексте позволяет Лермонтову избежать подробного изображения переживания преображения пророком. Центр лирического сюжета составляют собственно отношения провидца, несущего истину, божественную правду всем живущим.
Истина поэта и правда «толпы» у Лермонтова несовместимы, что дает право говорить о воплощении в произведении излюбленной романтической оппозиции «гений – толпа». Пророк у Лермонтова – праведник, свято соблюдающий завет Господа, который Бог дал ему («Завет предвечного храня…»). Но современная ему «толпа» не видит в нем вестника Божественной истины, а на земле торжествуют не «любви и правды чистые ученья», а злоба и порок, чувства и страсти, противоположные «заветам» Бога и ученью его пророка. Поэтому мудрость, дарованная Богом пророку, мнима для «профанной «толпы» («Глупец, Хотел уверить нас, что Бог гласит его устами!»), но воплощена для поэтического сознания («Мне тварь покорна вся земная; И звезды слушают меня. Лучами радостно играя»). Лермонтов показывает, что не только «толпа» отвергает пророка, но и пророк не способен найти к ней нужный подход. Приют истины – это «пустыня», диктующая презрение к богатству, сосредоточение на духовном.
Источником развития темы смиренного отношения к своему тяжкому пути пророка стоит считать Ветхий завет, книгу пророка Иеремии. Полвека Иеремия призывал еврейский народ к покаянию и нравственному исправлению, прошел через многочисленные испытания: его бросали в темницу, угрожали убийством. Нежелание слушать и слышать пророка обернулось для иудеев бедой – разрушением Иерусалима и потерей свободы. Тяжесть испытаний заставила и Иеремию сомневаться в Боге, но он преодолел свою слабость и прошел мученический путь пророка до конца. У Лермонтова пророк не обладает такой твердой волей и терпением, как его ветхозаветный прототип: он выбирает путь отшельника, не имея возможности убедить «толпу» в своей правоте, живет как птицы небесные. Его движение прямо противоположно направлению пушкинского пророка: он уходит в «пустыню», лишается веры в разум человеческий и в знак невозвратимой потери посыпает голову пеплом, отрекаясь от общества. Природа в пустыне ближе к божественному, чем люди, а знаки-символы (покорность «твари земной» и внимание звезд) дают возможность понять, что дар пророка есть, и природа понимает это. Однако конфликт «гений – толпа» оказывается неразрешимым, и поэт сконцентрирован на противостоянии лирического героя и мира. Так трагически завершается творческая эволюция Лермонтова, поэта-философа, поэта-трибуна, наиболее полно раскрывшего в своем творчестве эстетические принципы романтизма.
Читать по теме:
Всем – уйти, поэтам – остаться
В 2023 году вышел уже третий том поэтической антологии «Уйти. Остаться. Жить». Prosodia обратила внимание на удивительную логику этого проекта: поэтические тексты в отсутствие своих создателей ультимативно записывают тех в поэты. Человеческая трагедия заставляет обратить внимание на творчество, которое, в свою очередь, меняет наше восприятие личности.
Тайна лёгкости
Prosodia продолжает публикацию работ, поступающих в рамках проекта «Поэзия как молитва». Эта статья – о поэте Иване Тхоржевском, который родился в Ростове-на-Дону и вошел в историю поэзии одним стихотворением о неверной просьбе, обращенной к Богу.