Мировая культура Осипа Мандельштама: акмеизм в лицах и текстах

***

Я не слыхал рассказов Оссиана,
Не пробовал старинного вина;
Зачем же мне мерещится поляна,
Шотландии кровавая луна?

И перекличка ворона и арфы
Мне чудится в зловещей тишине,
И ветром развеваемые шарфы
Дружинников мелькают при луне!

Я получил блаженное наследство –
Чужих певцов блуждающие сны;
Свое родство и скучное соседство
Мы презирать заведомо вольны.

И не одно сокровище, быть может,
Минуя внуков, к правнукам уйдет,
И снова скальд чужую песню сложит
И как свою ее произнесет.

1914

Обращенность к культурному наследию прошлого уже была присуща различным течениям в литературе и искусстве: классицизму, романтизму – но в акмеизме она вышла на новый уровень. У Осипа Мандельштама было естественное ощущение непосредственной причастности событию мировой культуры как некоторому единому пространству творчества и жизни смыслов, в котором всё существует как бы одновременно, будучи вовлеченным в «большой диалог» (Михаил Бахтин). Несмолкающий зов мировой культуры обладал над Мандельштамом гипнотической, провиденциальной властью.

Дело не в способности поэта откликаться на какие-то явления литературы и искусства былых времён, демонстрируя свою эрудицию, что-то цитировать из них, как-то обыгрывать, переосмысливать шедевры мировой классики в своём творчестве, стремиться «вписаться в культурную преемственность, в историческую память» (так сказал о Мандельштаме Михаил Гаспаров). Для поэта ХХ века Данте («Разговор с Данте»), Шекспир или даже Гомер («Бессонница. Гомер. Тугие паруса…») в самом деле были собеседниками. Их вопрошания были его вопрошанием, откровения, дарованные им, и собственные обретения в поэзии, в области духа были для Мандельштама чем-то неразделимым. Поэт был не только «провиденциальным читателем» (эссе «О собеседнике»), но и проводником смысла, и его источником. Он «современник» мировой культуры, который по-настоящему, однако, не открещивается от своего жестокого века («Нет, никогда ничей я не был современник…») и своей биологической детерминированности («Дано мне тело, что мне делать с ним…»): 

На стёкла вечности уже легло
Моё дыханье и мое тепло.

Стихотворение «Я не слыхал рассказов Оссиана…», помещенное во второе издание книги «Камень» (1916), – одна из визитных карточек Мандельштама. Его смысл – утверждение причастности единому событию мировой культуры. Лирический герой в нём как бы вступает в право наследования «блуждающих снов», поэтических откровений, воспринятых или порожденных воображением художников-духовидцев прошлого. Эти видения характеризуются как «блаженное наследство». «Блаженное» значит юродивое, дарованное свыше, «беспамятное». Приятие такого наследства, акт причащения к нему, реализуется внерациональным способом, ведь лирический герой стихотворения Мандельштама никогда не слыхал древних легенд и «не пробовал старинного вина». Каким-то чудом та самая «кровавая луна», которую лицезрел древний певец, является его воображению, «мерещится». Сквозной в стихотворении образ луны отсылает к поэзии (вспомним, например, пиита из «подлунного мира» у Пушкина). 

Весь образный строй стихотворения поддерживает мотив чудесного наследования «блуждающих снов». Оссиан, который присутствует в заглавной строке стихотворения, – легендарный шотландский бард, сказитель, который по эпическим законам, всякий раз исполняя, как бы вновь порождает легендарную историю. Существует знаменитая мистификация поэта XVIII столетия Джеймса Макферсона, выдавшего поэмы собственного сочинения, написанные по мотивам кельтских легенд, за  фрагменты древних сказаний, разысканных им в экспедиции на севере Шотландии. С точки зрения науки – это жульничество, но с позиции поэтического творчества поэт, перелагающий древние легенды, которые он воспринял в уже уходящей навсегда устной традиции, совершает вполне законное благородное дело продления её жизни.

Перекликающиеся «ворон и арфа» в стихотворении Мандельштама – не только извечные мистический и поэтический символы. Вспомним, например, зловещего и таинственного «Ворона» у Эдгара По. Может быть, поэтому и у Мандельштама тишина, в которой проступает видение древних дружинников (воинов) «зловешая». У поэта ХХ века присутствует и вполне конкретная отсылка к стихотворению Лермонтова «Желание», где поэт, вообразивший себя степным вороном, «арфы шотландской струну бы задел». Совпадение скорее всего не намеренно, а интуитивно, но на ум приходит, что в глубине веков предками Лермонтова, согласно фамильному преданию, были шотландцы. Вспомним и полулегендарного Честного Томаса – шотландского барда, поэта-провидца XIII столетия, влюбившегося в королеву фей, Томаса Лермонта. Все эти неочевидные смысловые связи подспудно присутствуют у Мандельштама, все это далёкое и «чужое» – стремится на его поэтическую «всемирную отзывчивость». Чудесная связь определяется не кровным «родством» и не в системе пространственно-временных координат («скучное соседство»), а некой самостоятельной волей, заключенной в самой песне, в самих сюжетах, в «блуждающих снах». Причастность мировой культуре у Мандельштама определяется самим бытием человека-поэта:

И снова скальд чужую песню сложит,
И как свою её произнесет.

«Скальд» – певец из другой, не средневековой шотландской, а древнескандинавской поэтической традиции. Русский поэт смешивает эти традиции в одну не столько по незнанию, а по принципу поэтического сближения. Это сближение можно сравнить с понятиями эпического времени (once upon a time...), когда разные исторические события, разбросанные на несколько столетий, являются в воображении сказителя как бы одновременными, или эпического пространства (так сказать, где-то в холодной средневековой, мрачно-зловещей, мужественно-воинственной и таинственной стране скальдов, бардов, всяких лютнистов, кельтов, англосаксов и викингов). Как сформулировал Мандельштам в другом стихотворении: «Все перепуталось и сладко повторять: / Россия, Лета, Лорелея…» Границы времени и языка размыкаются, открывается пространство единой культуры, единого мирового поэтического текста, непрекращающегося «немолчного напева». Литературовед Самсон Бройтман писал о стихотворении «Я не слыхал рассказов Оссиана…»: «синкретический субъект скальд – это и Оссиан, и чужие певцы, и мы, и, самое главное, я, изменивший точку зрения на себя и увидевший себя со стороны – как другого». В стихотворении лирический герой Мандельштама обнаруживает себя в различных поэтических ипостасях и сам становится певцом – ретранслятором «блуждающих снов».