Муса Джалиль в плену контекста

Миф и история

О творчестве Мусы Джалиля, как и о творчестве других представителей национальных поэзий СССР, говорить сложно: о них, собственно, почти и не говорят в русскоязычном поле критики, не считая дежурных воспоминаний в юбилейные даты. Наверное, потому, что не получится удержать конструктивный разговор в рамках обсуждения конкретных произведений конкретного поэта и не дать ему уйти в оценку культурных стратегий советского проекта в целом. Контекст побеждает текст.

Первый очевидный момент: по национальным поэзиям каток идеологии проехал особенно сильно. С одной стороны, ради формального равенства «рабочих народов» их активно поддерживали и продвигали, порой сильно преувеличивая реальные успехи, с другой – жестко контролировали, не давая поэтам развернуться и требуя от них откровенной агитации. Все это происходило в условиях, когда многие народы еще не прошли достаточный литературный путь, чтобы органично реализовать стратегии, свойственные советскому модернизму, и отказаться от признанных «нежелательными» традиций. Национальному поэту следовало просто быть, воплощать собой некую усредненную «национальную поэзию» и писать понятные, «правильные», соответствующие идеологии стихи. Даже никаких особенных творческих удач от него не ждали и не требовали. Эта рамка оказала губительное влияние не только на самих поэтов, но и на читателей и критиков, тем более современных, которым из сегодняшнего дня очень трудно разобраться, где действительно сильные авторы и в чем собственно заключается их сила. «Идеологический перекос» того времени до сих пор мешает нам увидеть объективную картину. Миф заслоняет историю.

Для мифа характерно сращение реального и символического, превращение живых людей в персонажей, наделенных определенными атрибутами. Так, например, дагестанец Сулейман Стальский под влиянием революционных событий вдруг обращается в странствующего поэта-ашуга, прославляющего рабочий класс, а казах Джамбул Джабаев – в восточного мудреца-аксакала, слагающего оды в честь Сталина. Будто бы с точки зрения критики им недостаточно просто писать стихи, чтобы быть интересными для читателя, – нужна еще какая-то гражданская активность, обрамляющая литературный быт, какая-то «изюминка».

Не избежал этой участи и Муса Джалиль, к которому намертво прилип образ «поэта-мученика». Его недлинная, но насыщенная творческая биография вдруг ужалась до последних нескольких лет жизни, проведенных в немецком плену, а в стихах даже этого периода видят повод порассуждать о героической жертве Джалиля, ужасах нацизма, доблести советских солдат, но только не о самой поэзии. «Моабитские тетради» позиционируются в первую очередь как яркий документ эпохи, как память о войне, назидание следующим поколениям и пример того, что творить можно и в крайне тяжелых условиях.

Конечно, в таком позиционировании нет ничего плохого – в конце концов именно уникальный контекст создания «Моабитских тетрадей» во многом и обессмертил их, наделил стихи важной «жизненной правдой». Но оно же и мешает нам воспринимать «Тетради» во всей их полноте, проследить в них закономерное развитие той поэтики, с которой Джалиль работал и до войны. Увидеть, что, например, в отличие от своего университетского друга Варлама Шаламова, Джалиль никогда не стремился задокументировать в своем творчестве конкретные события, всегда отдавая предпочтение субъективным ощущениям. Это чувственная поэзия, не стремящаяся стать памятником или документом.

Данное противоречие подтверждает и новое мультиязычное издание «Моабитских тетрадей», выпущенное Оренбургским книжным издательством имени Г.П. Донковцева. Введение в нем носит заголовок «Рассказать о героях» и сконцентрировано на военном периоде жизни Джалиля, лишь мимоходом сообщая, что «имя выдающегося сына татарского народа звучало и до войны». Попытки поговорить конкретно о стихах там не предпринимаются.

Что ж, о герое уже рассказали много, давайте теперь расскажем о поэте.

Пушкинский узник

(«В стране Алман», декабрь 1943)

Немного общей информации. 13 июня 1941 года Муса Джалиль, будучи уже довольно известным литератором, ушел на фронт. 26 июня 1942 года был ранен и попал в немецкий плен. В августе 1943 года отправлен в тюрьму Моабит за участие в деятельности подпольной антифашистской группы. Там поэт провел последний год жизни: 25 августа 1944 года Мусу Джалиля расстреляли. Именно в тюрьме и появились «Моабитские тетради» – два блокнота, исписанные сотней стихов и чудом доставленные в СССР.

Конечно, это тот случай, когда стихи (совершенно разные) собирает в целостный сборник не авторская концепция и не выбранный принцип письма, а определенным образом эмоционально окрашенный период жизни самого поэта. Он и наделяет все произведения каким-то единым свойством – его мы сформулируем позже. Из книги не имеет смысла выбирать отдельные стихи, ее нужно читать целиком, все больше погружаясь во внутренний мир Джалиля, следуя за его мыслями и чувствами, которые сменяют друг друга ярким калейдоскопом, так контрастирующим с серым тюремным бытом.

Интересно, что как таковой «тюремной лирики» здесь немного – поэт обращается непосредственно к моабитскому быту редко и делает это очень условно, как, например, в стихотворении «Клоп»: «Холодна тюрьма и мышей полна, / И постель узка, вся в клопах доска!». Центральное место в сборнике занимает мотив не физического, а духовного заключения. В отличие от многих других фронтовых и тюремных поэтов Джалиль даже в описаниях экстремального опыта избегает какого бы то ни было натурализма и концентрируется на душевных переживаниях. Поэзия тут удивительно беспредметна, лишена телесности, даже в описаниях каких-то физиологических проявлений она не имеет нужной плотности, чтобы заставить читателя «почувствовать ее кожей». Более того, если не знать, что в основе «Моабитских тетрадей» лежит реальный опыт нахождения в тюрьме, можно подумать, что автор говорит метафорически о заключении как особом состоянии души.

В этом контексте сложно не вспомнить пушкинского «Узника», который определенно оказал влияние на Джалиля. В стихотворении «Пташка» Муса продолжает сюжет о диалоге поэта в неволе и птицы, залетевшей к нему:

Свободной песней пленного поэта

Спеши, моя крылатая, домой.

Пусть сам погибну на чужбине где-то,

Но будет песня жить в стране родной!

Довольно показательно, что Джалиль для выражения своего собственного ощущения обращается к романтической формуле, подгоняя действительность под нее, а не обогащая старинную поэтику новыми красками, которые, казалось бы, дал ему собственный опыт. Его лирический субъект – скорее романтический узник XVIII века в сырой темнице, а не немецкий военнопленный в грязном бараке времен Второй мировой. Это важная точка разделения самого автора и его произведений. Правда жизни уступает место поэтической правде, отменяющей существующую реальность, пытающейся ее преодолеть методами давно разработанными. Но отметим, что отсутствие уникальной авторской интонации в отношении темы заключения делает стихи, непосредственно к ней обращенные, самыми слабыми. Отголоски Пушкина и всей традиции за ним оказываются громче голоса человека, знающего, что такое тюрьма, не понаслышке.

Тем не менее, как уже было сказано, стихи сборника правильно работают только в сочетании друг с другом. Те произведения, где поэт прямо рефлексирует о своем заключении – пусть они и не самые ловкие – стоит воспринимать как необходимый элемент в общей композиции. Это своеобразная точка отчета, в которую Джалиль постоянно возвращается, пусть и не от большого желания. Так измученный заключенный может какое-то время отдохнуть, укрывшись в приятных воспоминаниях и смелых мечтах о будущем, чтобы затем снова осознать себя в ужасном настоящем. Отмечая стихами свое постоянное мысленное движение из тюрьмы и обратно, Муса Джалиль в «Моабитских тетрадях» конструирует особое психологическое измерение, которое наполняет глубиной каждое произведение сборника, делает его частью большой истории. Такой контекст для понимания этих стихов важнее, чем исторические факты о войне.

Преодоление тюрьмы

Таким образом, при всем многообразии тем и сюжетов стихов, их объединяет один лирический субъект, который явно или скрыто присутствует абсолютно во всех произведениях сборника. И чем незаметнее его присутствие, тем интереснее стихи. Особенно примечательно в данном контексте стихотворение «Любовь и насморк». На протяжении практически всего произведения мы уверены, что читаем юмористическую историю о неудачливом в любви юноше:

Схватил в ту пору насморк я
И, словно в наказанье,
Платок свой позабыл, друзья,
Отправясь на свиданье.

Прощай, любовь! Погиб успех!
Сижу. Из носа льется.
И нос, как будто бы на грех,
Бездоннее колодца.

Внезапный насморк портит свидание, грустный герой отправляется в аптеку за лекарством, сообщая в предпоследней строфе, что «так излечился в жизни я / От двух болезней сразу…», вставляя тем самым нехитрую метафору любви как болезни. Однако в стихотворении есть и последнее четверостишие, которое полностью переворачивает всю конструкцию:

В сырой темнице стынет кровь.
И горе сердце ранит.
Нет, даже с насморком любовь
Ко мне уж не заглянет.

Читателя внезапно выкидывает из пространства забавной притчи в реальность плена. То, что казалось наивной легкой историей о любви, оборачивается серьезной драмой о человеке, которого лишили возможности испытывать простые и приятные чувства. Похожий прием Джалиль использует в стихотворении «Блоха», где неприятная действительность, материализовавшаяся в виде насекомого, разрушает «чудный сон»:

Лицом я груб, как скалка для белья,
Красавцем мне вовеки не бывать...
«Наверно, любит», – так подумал я

И девушку решил поцеловать.

Но вдруг укол, а может быть, щипок
Я ощутил... Прервался чудный сон.
Схватился я рукой за левый бок
В чудесный миг так горько потрясен.

«Но что же это?» – думаю. Тиха

Рука моя за пазуху ползет.

Да это ведь проклятая блоха
Мне счастьем насладиться не дает!

Даже этих двух примеров достаточно, чтобы начать замечать во всех стихотворениях сборника, якобы не связанных с мотивом заключения, тревожное «второе дно». Бытовые сценки из жизни работников пивзавода, солдат, строителей, ссорящихся соседей, молодых влюбленных и многих других персонажей «Моабитских тетрадей» не сгущаются до полноценных сюжетных историй – все это обрывки памяти заключенного, к которым он обращается для восстановления внутренних сил. И даже ранее обозначенные отсутствие телесности в стихах и их архаичная поэтика с этой точки зрения становятся не недостатками, а способами подчеркнуть призрачную природу памяти. Она работает по своим законам, причудливо искажая то, что произошло на самом деле, наделяя рядовые события свойствами притчи. Например, в стихотворении «Часы» герой, как в сказке, останавливает время, чтобы остаться с девушкой:

– Не прощайся, – говорю. –

Очень рано, – говорю.

Верит милая часам:
– Мне пора! Ты видишь сам!

Мне терпеть не стало сил, –
За язык часы схватил,
Пусть научатся молчать,
Нас не станут разлучать.

Не только с помощью памяти лирический субъект стремится покинуть пространство тюрьмы. Помимо движения в прошлое есть движение в будущее, представленное в виде разнообразных фантазий на тему окончания войны и освобождения из плена. Здесь отчетливо проявляются мотивы героизма советских солдат, вероломства вражеской стороны, ценности свободы, любви и мирного неба – полный набор фронтовой поэзии. И снова при всей красоте рисуемой картинки мы отчетливо ощущаем ее эфемерность, ни на секунду не забываем, что речь идет только о мечте.

Да принесет грядущий Новый
Свободу сладкую для нас!
Да снимет с наших рук оковы!
Да вытрет слезы с наших глаз!

Согрев целебными лучами,
Тюремный кашель унесет!
И в час победы пусть с друзьями
Соединит нас Новый год!

(«Новогодние пожелания», 1944)

Придет и нас освободит Москва,
На палачей обрушив гнев народа!
Горят на алом знамени слова:
«Жизнь и свобода».

(«Эпос «Масгут-батыр», 1943)

Подытоживая, можно сказать, что сила и очарование «Моабитских тетрадей» складываются из нескольких составляющих, которые едва ли достаточны по отдельности, но вместе дают интересный и самобытный результат. Романтическая поэтика Джалиля, к которой он тяготел и до войны (сравните со стихотворением «Одинокий костер»), получает убедительное психологическое измерение в «Тетрадях», связывающее все стихи сборника. То, что могло быть простым поэтическим дневником заключенного, оборачивается большой стиховой историей преодоления внутренней несвободы, а также увлекательным исследованием на тему работы памяти. Такая поэзия не нуждается в привязке к конкретным историческим событиям, чтобы обнаружить свою ценность.