Невозможные слова о творчестве Алексея Пурина
При всей скромности Алексея Пурина поэт прекрасно осознаёт, на какой высоте находится его уединённый приют с подсплеповатыми окнами. Но подслеповатыми не к поэзии, не к любви, а к преходящему, хаотичному. Это эссе Елены Орловой из Долгопрудного подано на конкурс «Пристальное прочтение поэзии» в номинации «Поэт десятилетия».
Снова заговорили об изменении литературного климата… Алексей Пурин заведует отделом поэзии в журнале «Звезда» с 1989 года, первая книга стихов «Лыжня» вышла в 1987, общий поэтический стаж перевалил за 50 лет. Сколько раз за это время менялся литературный климат, и представить себе сложно, даже навскидку. Впрочем, Алексей Пурин обитает на той высоте, где всяческие капризы погоды вряд ли могут сильно помешать, ибо все они протекают значительно ниже, под плотным облачным слоем, а здесь, на высоте, всегда холодно, всегда ясно, всегда трудно дышать, ибо воздух сильно разрежен.
Если оглядеться, побродить окрест, можно найти прелюбопытные артефакты. Например, крюк, вбитый в скалу над пропастью собратом по перу, Алексеем Машевским (крюк этот торчит из посвященного Машевскому стихотворения):
…Но я — про крюк. Тут вот что важно:
как, например, вернуть заём,
так, скажем, более отважно —
вбить крюк, не вешаясь на нём.
А с чего вдруг вешаться? Например, от одиночества. Живой человек в этих краях - редкий гость. Никогда не забуду надпись «С благодарностью за внимание» на экземпляре то ли купленной мной, то ли подаренной автором книжки, которую я попросила подписать.
При всей скромности и деликатности Алексея Пурина поэт прекрасно осознаёт, на какой высоте над уровнем моря находится его уединённый приют с подсплеповатыми окнами, подслеповатыми не к поэзии, не к культуре, не к любви, а к сиюминутному, преходящему, хаотичному:
Там, наверху, где кончаются кроны, —
как лицемерье листвы, травести
хвои, внутри глинобитной короны
заросли книг начинают цвести.
И хлорофилл целлюлозных волокон
око слепит миллионами ватт,
а заливающий череп из окон
свет — основательно подслеповат...
Эта подслеповатость и есть то «равнодушие к обидам и годам», сформулированное Анненским, которое Пурин в одной из своих работ, посвящённых Анненскому, называет лучшим определением поэзии.
Но какие отсюда открываются виды! В ясные дни весь литературный ландшафт как на ладони, во временной и пространственной перспективе. Всё видно в масштабе, в соотнесении частей и целого.
Только с этой высоты можно позволить себе такие ёмкие и точные критические замечания, как, например, следующее:
«Достаточно взглянуть на Федора Сологуба, Андрея Белого и особенно Блока, чтобы увидеть, как лирический герой Лермонтова «вписывается» в героя Некрасова – это Манфред на железной дороге, Байрон в грошовом трактире. Вот и всё символическое "двоемирие"».
Или, например, вот это, уже ближе к нам, про так называемый «андеграунд»:
«Всё плохо. Везде плохо. Жить плохо. Сперва жить было хреново, потому что заела советская власть. Когда же она канула, оказалось, что жить всё равно хреново, а советская власть всё равно болит, как отрезанная нога у стареющего инвалида».
А это, наоборот, для чересчур весёлых и энергичных, браво атакующих патриотический фуникулёр, чтобы взлететь туда, куда своими ногами идти далеко и долго (хотя по другому поводу написано):
«Искусство – возгонка. Оно – летучий общечеловеческий спирт, а не сивушный остаток национального темперамента».
Пурин не пишет критические обзоры километрами, но в двух-трёх фразах умеет сказать больше, чем иные в целой рецензии, или даже в полновесной критической статье. И всегда образно, ярко, метафорично, ибо прежде всего Пурин – поэт.
Должно отметить, что широта охвата лежащего под ногами пейзажа никак не мешает сколь угодно детальному его рассмотрению, ибо каждая пядь этой земли, каждый пригорок, каждый овраг или ручей, всё знакомо, исхожено, всё запечатлено в памяти едва ли не наизусть, с точностью буквально до запятой. Сравнивая два издания стихов Батюшкова, второе, 1834 г., где размещённый не в том месте отрывок стихотворения «Воспоминание» заканчивается запятой, и третье, 1850 г., где всё так же неверно размещённый отрывок заканчивается знаком вопроса, Пурин делает вывод, что при перепечатке «не совсем вслепую перечитывали, «думали о деталях». Так наизусть знают расположение родинок на теле любимого человека.
Кстати, о любви. Об эротизме поэзии Алексея Пурина сказано много. Эротизм этот свойствен и его любви к словесному искусству. Не обходится и без неизбежной в таких случаях ревности, а ревнует Пурин к тем, кто знает, но не любит, а, следовательно, и знать, как таковое, не может – к филологам и филологии. Вот прелюбопытнейшее свидетельство самого поэта о превратностях любви: «Разумеется, оно (отношение к литературе — Е.О.) – всего лишь низменное чувство голода. Но и голод бывает разным: попав на филологическую конференцию – посвященную, например, Анненскому, - ощущаешь себя наглецом-некрофилом, постыдно мешающим деловито-благообразной работе могильных червей… О, как ревниво они оберегают свою питательную среду!». Страсть, доведённая до гротеска…
Если поискать и порыться, да послушать, что говорят о Пурине его сопластники (словечко Л.Я. Гинзбург), прежде всего, Алексей Машевский, можно найти и дорогу, ведущую к вершине, например, можно различить в снегу лыжню…
А.С.Кушнеру
И cразу не вспомнишь, кто первым прошел
большим одиночеством леса,
где самый тяжелый подъем не тяжел,
где снег на лыжне - как железо.
Здесь ветку задели задолго до нас -
и выбилась вечная хвоя.
Здесь голо, лишь лыжник один - сколько глаз
хватает - вдали. Или двое.
Куда! - не догнать их уже, как ни жми.
Не выбрать, когда разойдутся.
И ты понимаешь, что сбился с лыжни.
И страшно, что можешь вернуться.
Самый важный вывод: поэзия, если её сравнивать с ездой, это езда отнюдь не в незнаемое. Для едущего оно, конечно, незнаемое, но наличие лыжни, на которой снег «как железо» - верный признак того, что ты на правильном пути, что не заблудишься и не замёрзнешь в лесу, что не упадёшь с обрыва или не будешь съеден дикими зверями. Кто сходит с лыжни в надежде быть неслыханно новым и оригинальным, кто, полагаясь на свой собственный ум и талант, пренебрегает опытом предшественников, тот чудовищно рискует. Чем выше в горы, тем круче подъём, тем уже тропы, тем больше вероятность сорваться или зайти в тупик. Тут не до первопроходства, скорее, наоборот, вид идущего впереди, которому ты волей-неволей следуешь, ободряет и успокаивает.
Но догнать его не удастся, а прошедшие ещё раньше и вовсе вне поля видимости.
Никакого прогресса в культуре нет, скорее возобновление, актуализация. Ты должен пройти, чтобы уплотнить и обозначить лыжню следующим за тобой. Великое горе, если лыжню заметёт снегом, отыскать её будет непросто.
Метафоре поэзии (и культуры в целом) как лыжни вторит ещё одна метафора – метафора стены, что «экранирует человека от вселенского холода и адского зноя». Сказанное Алексеем Пуриным кажется настолько важным, что хочется ещё раз привести довольно известную цитату:
«Время и напор пустоты постоянно грызут эту преграду — от Ариона не осталось песчинки, весь греческий слой фрагментарен и изъязвлен, вот-вот рухнут Гораций и Шиллер… В толще этой стены ежечасно образуются внутренние пустоты — многое из того, что с интересом читал Пушкин, теперь только труха.
А посему работе возобновления кладки нельзя прекратиться: гибель поэзии повлекла б за собой и исчезновение человека».
И снова сохранение, поддержание, возобновление, знание законов зодчества.
Главное - не забывать функционального назначения стены, не заиграться в эксперимент и самовыражение, иначе не только рухнет, но и погребёт под обломками.
И последняя, самая горестная метафора, о которой хочется упомянуть в связи с творчеством Алексея Пурина – это метафора стекла. Цикл «Пейзаж за стеклом» с эпиграфом из позднего, очень позднего Пушкина, Пушкина, загнанного в тупик, Пушкина, который спустя считанные месяцы, умирая, будет звать Даля пойти с ним вместе, да поскорее…
От Алексея Машевского (без проводника тут не обойтись) узнаём, что «Пейзаж за стеклом» написан по поводу их совместной с Пуриным поездки в Пушкинские Горы на очередное празднование, устроенное в честь «нашего всего». Узнаём и то, что помимо их двоих на празднование «пригнали» студентов некоего гуманитарного учебного заведения, что само по себе уже проясняет смысл следующих, например, строк:
Тягостный ослиный рев гитары,
пьяного курятника угар,
где нечистых тварей обе пары
не могли сложить заветных пар.
Лишь гроза прошла вдоль изобары,
как опара сепии – вдоль фар...
Почему все они, там, за стеклом, не могут «сложить заветных пар»? Почему любви не получается? Потому, что никакой любви в природе не существует, она существует лишь в пространстве культуры, только там «Водочное счастье сволочное, // шелест непонятный за спиной...» можно опознать и пережить как любовь, либо, ужаснувшись, отвергнуть как нелюбовь. Но культура, та защищающая нас стена, рушится… Понятия и смыслы утрачиваются, и вот мы уже пребываем в мире, где (вспомним М. Булгакова) чего ни возьми, ничего нет:
Нет ни счастья, ни злодейства
в мире, губы не криви, –
только пакость лицедейства
и тоска полулюбви.
В талой жиже безразличья,
на безличной скользоте –
нет двуличья и величья,
только – пуля в животе...
Следствий отсюда много, и все неутешительные. Отметим лишь одно: страшно подумать, на какое одиночество обречён человек, рискнувший остаться в мире, где вопреки всему всё есть – любовь, добро, честь, красота, «ценностей незыблемая скала», как обобщил О. Мандельштам. Леила не поймёт, у неё предпочтения иные:
У дракона мозг лазурный
и палящие уста...
Перед мраморною урной
обмирает красота.
Но не южный жар бастарда
молодую плоть манит,
а шутиха и петарда –
славы призрачный магнит.
Среди современников, за редкими исключениями, словом не с кем перемолвиться, легче общаться с призраками:
Если правду уж совсем
говорить начистоту,
я бы ближним этим всем
предпочел курчавость ту –
предпочел мечте мечту.
И последнее, самое, наверное, страшное – живых поэтов не ценят, не в состоянии оценить, не любят, не в состоянии полюбить, ибо они за стеклом, в другой реальности, не здесь:
«Я люблю Вас, но живого...» –
невозможные слова...
После смерти Леила, и иже с нею, прибегут, будут давать интервью, писать мемуары, но полюбить всё-таки не смогут. Такова посмертная слава:
Плачущие свечи зажигали,
полотно еловое пасли,
пели – лгали, пили – налегали,
ритуальной ладанкой трясли...
В небесах ли свидимся? В Валгалле?
В элизийской пропасти земли?
Алексей Пурин жив, в 2025 году ему исполнится 70. Остаётся пожелать ему долгих лет, и сказать, что любим, любим живого, и будем любить… Но это уже и вправду невозможные слова.
Если оглядеться, побродить окрест, можно найти прелюбопытные артефакты. Например, крюк, вбитый в скалу над пропастью собратом по перу, Алексеем Машевским (крюк этот торчит из посвященного Машевскому стихотворения):
…Но я — про крюк. Тут вот что важно:
как, например, вернуть заём,
так, скажем, более отважно —
вбить крюк, не вешаясь на нём.
А с чего вдруг вешаться? Например, от одиночества. Живой человек в этих краях - редкий гость. Никогда не забуду надпись «С благодарностью за внимание» на экземпляре то ли купленной мной, то ли подаренной автором книжки, которую я попросила подписать.
При всей скромности и деликатности Алексея Пурина поэт прекрасно осознаёт, на какой высоте над уровнем моря находится его уединённый приют с подсплеповатыми окнами, подслеповатыми не к поэзии, не к культуре, не к любви, а к сиюминутному, преходящему, хаотичному:
Там, наверху, где кончаются кроны, —
как лицемерье листвы, травести
хвои, внутри глинобитной короны
заросли книг начинают цвести.
И хлорофилл целлюлозных волокон
око слепит миллионами ватт,
а заливающий череп из окон
свет — основательно подслеповат...
Эта подслеповатость и есть то «равнодушие к обидам и годам», сформулированное Анненским, которое Пурин в одной из своих работ, посвящённых Анненскому, называет лучшим определением поэзии.
Но какие отсюда открываются виды! В ясные дни весь литературный ландшафт как на ладони, во временной и пространственной перспективе. Всё видно в масштабе, в соотнесении частей и целого.
Только с этой высоты можно позволить себе такие ёмкие и точные критические замечания, как, например, следующее:
«Достаточно взглянуть на Федора Сологуба, Андрея Белого и особенно Блока, чтобы увидеть, как лирический герой Лермонтова «вписывается» в героя Некрасова – это Манфред на железной дороге, Байрон в грошовом трактире. Вот и всё символическое "двоемирие"».
Или, например, вот это, уже ближе к нам, про так называемый «андеграунд»:
«Всё плохо. Везде плохо. Жить плохо. Сперва жить было хреново, потому что заела советская власть. Когда же она канула, оказалось, что жить всё равно хреново, а советская власть всё равно болит, как отрезанная нога у стареющего инвалида».
А это, наоборот, для чересчур весёлых и энергичных, браво атакующих патриотический фуникулёр, чтобы взлететь туда, куда своими ногами идти далеко и долго (хотя по другому поводу написано):
«Искусство – возгонка. Оно – летучий общечеловеческий спирт, а не сивушный остаток национального темперамента».
Пурин не пишет критические обзоры километрами, но в двух-трёх фразах умеет сказать больше, чем иные в целой рецензии, или даже в полновесной критической статье. И всегда образно, ярко, метафорично, ибо прежде всего Пурин – поэт.
Должно отметить, что широта охвата лежащего под ногами пейзажа никак не мешает сколь угодно детальному его рассмотрению, ибо каждая пядь этой земли, каждый пригорок, каждый овраг или ручей, всё знакомо, исхожено, всё запечатлено в памяти едва ли не наизусть, с точностью буквально до запятой. Сравнивая два издания стихов Батюшкова, второе, 1834 г., где размещённый не в том месте отрывок стихотворения «Воспоминание» заканчивается запятой, и третье, 1850 г., где всё так же неверно размещённый отрывок заканчивается знаком вопроса, Пурин делает вывод, что при перепечатке «не совсем вслепую перечитывали, «думали о деталях». Так наизусть знают расположение родинок на теле любимого человека.
Кстати, о любви. Об эротизме поэзии Алексея Пурина сказано много. Эротизм этот свойствен и его любви к словесному искусству. Не обходится и без неизбежной в таких случаях ревности, а ревнует Пурин к тем, кто знает, но не любит, а, следовательно, и знать, как таковое, не может – к филологам и филологии. Вот прелюбопытнейшее свидетельство самого поэта о превратностях любви: «Разумеется, оно (отношение к литературе — Е.О.) – всего лишь низменное чувство голода. Но и голод бывает разным: попав на филологическую конференцию – посвященную, например, Анненскому, - ощущаешь себя наглецом-некрофилом, постыдно мешающим деловито-благообразной работе могильных червей… О, как ревниво они оберегают свою питательную среду!». Страсть, доведённая до гротеска…
Если поискать и порыться, да послушать, что говорят о Пурине его сопластники (словечко Л.Я. Гинзбург), прежде всего, Алексей Машевский, можно найти и дорогу, ведущую к вершине, например, можно различить в снегу лыжню…
А.С.Кушнеру
И cразу не вспомнишь, кто первым прошел
большим одиночеством леса,
где самый тяжелый подъем не тяжел,
где снег на лыжне - как железо.
Здесь ветку задели задолго до нас -
и выбилась вечная хвоя.
Здесь голо, лишь лыжник один - сколько глаз
хватает - вдали. Или двое.
Куда! - не догнать их уже, как ни жми.
Не выбрать, когда разойдутся.
И ты понимаешь, что сбился с лыжни.
И страшно, что можешь вернуться.
Самый важный вывод: поэзия, если её сравнивать с ездой, это езда отнюдь не в незнаемое. Для едущего оно, конечно, незнаемое, но наличие лыжни, на которой снег «как железо» - верный признак того, что ты на правильном пути, что не заблудишься и не замёрзнешь в лесу, что не упадёшь с обрыва или не будешь съеден дикими зверями. Кто сходит с лыжни в надежде быть неслыханно новым и оригинальным, кто, полагаясь на свой собственный ум и талант, пренебрегает опытом предшественников, тот чудовищно рискует. Чем выше в горы, тем круче подъём, тем уже тропы, тем больше вероятность сорваться или зайти в тупик. Тут не до первопроходства, скорее, наоборот, вид идущего впереди, которому ты волей-неволей следуешь, ободряет и успокаивает.
Но догнать его не удастся, а прошедшие ещё раньше и вовсе вне поля видимости.
Никакого прогресса в культуре нет, скорее возобновление, актуализация. Ты должен пройти, чтобы уплотнить и обозначить лыжню следующим за тобой. Великое горе, если лыжню заметёт снегом, отыскать её будет непросто.
Метафоре поэзии (и культуры в целом) как лыжни вторит ещё одна метафора – метафора стены, что «экранирует человека от вселенского холода и адского зноя». Сказанное Алексеем Пуриным кажется настолько важным, что хочется ещё раз привести довольно известную цитату:
«Время и напор пустоты постоянно грызут эту преграду — от Ариона не осталось песчинки, весь греческий слой фрагментарен и изъязвлен, вот-вот рухнут Гораций и Шиллер… В толще этой стены ежечасно образуются внутренние пустоты — многое из того, что с интересом читал Пушкин, теперь только труха.
А посему работе возобновления кладки нельзя прекратиться: гибель поэзии повлекла б за собой и исчезновение человека».
И снова сохранение, поддержание, возобновление, знание законов зодчества.
Главное - не забывать функционального назначения стены, не заиграться в эксперимент и самовыражение, иначе не только рухнет, но и погребёт под обломками.
И последняя, самая горестная метафора, о которой хочется упомянуть в связи с творчеством Алексея Пурина – это метафора стекла. Цикл «Пейзаж за стеклом» с эпиграфом из позднего, очень позднего Пушкина, Пушкина, загнанного в тупик, Пушкина, который спустя считанные месяцы, умирая, будет звать Даля пойти с ним вместе, да поскорее…
От Алексея Машевского (без проводника тут не обойтись) узнаём, что «Пейзаж за стеклом» написан по поводу их совместной с Пуриным поездки в Пушкинские Горы на очередное празднование, устроенное в честь «нашего всего». Узнаём и то, что помимо их двоих на празднование «пригнали» студентов некоего гуманитарного учебного заведения, что само по себе уже проясняет смысл следующих, например, строк:
Тягостный ослиный рев гитары,
пьяного курятника угар,
где нечистых тварей обе пары
не могли сложить заветных пар.
Лишь гроза прошла вдоль изобары,
как опара сепии – вдоль фар...
Почему все они, там, за стеклом, не могут «сложить заветных пар»? Почему любви не получается? Потому, что никакой любви в природе не существует, она существует лишь в пространстве культуры, только там «Водочное счастье сволочное, // шелест непонятный за спиной...» можно опознать и пережить как любовь, либо, ужаснувшись, отвергнуть как нелюбовь. Но культура, та защищающая нас стена, рушится… Понятия и смыслы утрачиваются, и вот мы уже пребываем в мире, где (вспомним М. Булгакова) чего ни возьми, ничего нет:
Нет ни счастья, ни злодейства
в мире, губы не криви, –
только пакость лицедейства
и тоска полулюбви.
В талой жиже безразличья,
на безличной скользоте –
нет двуличья и величья,
только – пуля в животе...
Следствий отсюда много, и все неутешительные. Отметим лишь одно: страшно подумать, на какое одиночество обречён человек, рискнувший остаться в мире, где вопреки всему всё есть – любовь, добро, честь, красота, «ценностей незыблемая скала», как обобщил О. Мандельштам. Леила не поймёт, у неё предпочтения иные:
У дракона мозг лазурный
и палящие уста...
Перед мраморною урной
обмирает красота.
Но не южный жар бастарда
молодую плоть манит,
а шутиха и петарда –
славы призрачный магнит.
Среди современников, за редкими исключениями, словом не с кем перемолвиться, легче общаться с призраками:
Если правду уж совсем
говорить начистоту,
я бы ближним этим всем
предпочел курчавость ту –
предпочел мечте мечту.
И последнее, самое, наверное, страшное – живых поэтов не ценят, не в состоянии оценить, не любят, не в состоянии полюбить, ибо они за стеклом, в другой реальности, не здесь:
«Я люблю Вас, но живого...» –
невозможные слова...
После смерти Леила, и иже с нею, прибегут, будут давать интервью, писать мемуары, но полюбить всё-таки не смогут. Такова посмертная слава:
Плачущие свечи зажигали,
полотно еловое пасли,
пели – лгали, пили – налегали,
ритуальной ладанкой трясли...
В небесах ли свидимся? В Валгалле?
В элизийской пропасти земли?
Алексей Пурин жив, в 2025 году ему исполнится 70. Остаётся пожелать ему долгих лет, и сказать, что любим, любим живого, и будем любить… Но это уже и вправду невозможные слова.
Читать по теме:
Обретая зрение — о стихотворении «Фома» Алексея Дьячкова
При внешней благостности дьячковская миниатюра полна напряжения, потому что созерцание здесь не пассивно, от него зарождается невольная мысль Творце, а вслед за нею приходит готовность к действию — активному смирению. Prosodia публикует эссе, поданное на конкурс «Пристальное прочтение поэзии» в номинации «Лучшее прочтение современного стихотворения».
Поболит, потом пройдет — о книге Ганны Шевченко
Автор этих стихов говорит без надрыва, не столько из стремления предъявить свое открытие, сколько из потребности заговорить неподвластный нам жизненный хаос. Это эссе Марии Александровой из Челябинска подано на конкурс «Пристальное прочтение поэзии» в номинации «Поэтическая книга десятилетия».