Одическое донкихотство Вячеслава Куприянова

Эта статья — центральная в новом 23 номере журнала о поэзии Prosodia, который можно заказать по специальной ссылке. 

Десять лет назад Е.Абдуллаев назвал Вячеслава Купиянова поэтом признанным, но неоценнённым — и сказал о его «некотором литературном одиночестве»[1]. К сожалению, и то, и другое очень точно. Есть исключения — В.Липневич пишет: «Сказать о Куприянове, что он поэт, переводчик, критик, публицист, прозаик — ничего не сказать. Всё это грани чего-то, что медленно и неуклонно являет себя миру. Куприянов предлагает тип мышления, личности, потребность в котором созрела в обществе. Чем бы он ни занимался, занимается в итоге одним и тем же: раскорчёвкой “темного леса в мыслях”»[2].

На самом деле внятных высказываний о поэзии Куприянова до стыдного мало, его поэтика до сих пор — неопознанный объект. «...Серьёзная критика, которой его стихи более чем заслуживают, малозаметна, а филологических исследований о них и того меньше»[3], — констатирует автор предисловия к самой представительной книге Куприянова, критик и филолог Артём Скворцов — и не решается сложившейся ситуации что-то противопоставить, ограничившись четырьмя страничками вполне церемониальных слов.

Зато присутствует в восприятии Вячеслава Куприянова коллегами по цеху что-то снисходительное — о нём любят говорить, будто о начинающем поэте, что вот это у него получается (обычно речь о верлибре), вот это не получается (о силлабо-тонике)[4] — как будто поэт до сих пор доказывает своё право на существование в ситуации, когда поэты гораздо более молодые давно уже его доказали. Сейчас, когда я пишу эти заметки, Вячеславу Куприянову 85 лет, — но у меня стойкое ощущение, что перед нами поэт непрочитанный, и недостойная снисходительность тона — следствие этой непрочитанности. В 2024 году Куприянов стал одним из лауреатов премии «Слово» — очередное признание. Хотелось бы, чтобы, помимо обесценивающих реплик, которые у нас, как правило, раздаются в ответ на любое признание, событие стало поводом прочитать поэта. Не претендуя на то, чтобы показать всё разнообразие поэзии Вячеслава Куприянова, попытаюсь очертить несколько ключевых линий, организующих драматургию его творчества.

 

Верлибр и силлабо-тоника — стороны органического единства

Три последние поэтических книги, которые вышли у Вячеслава Куприянова, выглядят символично. В 2019 году — представительное собрание верлибров «Противоречия» на 560 страниц, выпущенное Б.С.Г.-Пресс[5]. В 2023 году эссеистика — «Книга о верлибре»[6] в том же издательстве, а затем в 2024 году кошмарное по своему виду издание «Райские птицы поэзии»[7], включившее 58 страниц силлабо-тонических стихов, — дело рук мастеров из Издательства Евгения Степанова. Диспозиция выглядит так, как будто коллеги по цеху убедили поэта, что он верлибрист, заставив к силлабо-тонике относиться как к чему-то маргинальному и вторичному. Никакого собрания силлабо-тоники Куприянова — книги, которая бы уравновешивала собрание верлибров — пока не существует. Подобный перекос в оценке я считаю чрезвычайно вредным для восприятия того, что делает В. Куприянов в своём творчестве. Да, верлибр всегда был полем борьбы для него, пространством, сам язык которого поэт своим творчеством расширял, но если мы хотим услышать поэта, а не борца, нужно хотя бы попытаться принять и понять всё, что он делает.

Когда-то, кстати, в книгах Куприянова формы шли вперемешку — и книги только выигрывали от этого. Вот одно из первых стихотворений книги «Эхо» 1989 года:

 

Не добрести до доблести,

не дочастить до чести.

Эти высокие области

лежат в заповедном месте.

 

Но доблести надо добиться

сердцем, хранящим честь.

И будет свет находиться

там, где ты есть. [8]

 

Сама тема «высоких областей» в «заповедных местах», лежащих, как выясняется, внутри человека — один из ключей к драматургии поэзии Куприянова. «Чести» не добиться никаким действием, её, данную изначально, по пушкинскому завету, берегут смолоду — и тогда она перерождается в нечто большее, то, к чему направлены устремления людей деятельных, всё растерявших. Это для них места, где обитают честь и доблесть, «заповедные» — это чужое слово, конструирующее миф о недоступности самых простых вещей. А финальный свет перекликается с последней строкой куприяновского же «Подражания псалму»: «Лишь свет растёт и продлевает свет» (с.40).

А вот схожее по своей сжатости и афористичности стихотворение из полностью силлабо-тонической подборки для Prosоdia:

 

От улитки до божьей коровки

Всё живое живым говорит:

Мы не звери, мы только уловки,

Как сберечь свой единственный вид!

 

Мы уходим в себя, как улитки,

Избегая с подобными встреч.

Мы не люди, мы только попытки,

Как в себе человека сберечь…

 

Кажется, что перед нами вариации на тему того же сюжета: человек уподобляется улитке в попытке «сберечь» «в себе человека» — а самой улитке, как представителю «всего живого», это знание в себе открывать не нужно, оно органично присуще «всему живому», ретранслируется им.

В рифму этому тексту приведу отрывок из стихотворения «Дельфин», которое открывало «Эхо»:

 

Кто под водой остался говорить

когда мы вышли медленно на сушу

и постепенно перестали узнавать

в разбросанных по свету существах

самих себя?  

 

Кто под водой не в силах нам сказать

что это мы питомцы бездны мысли

и наше назначенье океан

не вырванная из рук другого ложка? (Эхо, с. 5-6)

 

Эти стихи, написанные безрифменным пятистопным ямбом, характерным для драматических монологов, конечно, не могли войти в книгу верлибров, но без них ключевой нерв поэтики можно не рассмотреть — они прекрасны уже тем, что выполняют функцию выпавшей частички паззла при знакомства с поэтикой Куприянова.

Сюжет об утерянной точке единства человека с дельфином, улиткой, «всем живым» и через это отпадение от Абсолюта в его религиозном смысле — сюжет посильнее дискуссий о правомерности верлибра. Норма — это когда именно масштаб написанного и говоримого является обоснованием необходимости художественной формы, но не наоборот. Масштаб поэта снимает вопрос о том, как можно писать и как — нельзя.

Один из циклов в книге верлибров «Противоречия» называется «Как стать человеком». Примечательно, что большинство текстов в цикле, как кажется по названиям, совершенно о противоположном: «Как стать жирафом», «Как стать крокодилом», «Как стать дикобразом» — и так далее. Уже в этих названиях заложена логика, согласно которой, чтобы стать человеком, надо стать кем-либо из животных. Но даётся тема ещё более изощрённо:

 

Вытяни шею и погляди с высоты,

оттуда виднее.

Видишь? Не видишь?

Ещё вытяни шею.

Когда она достигнет необходимой длины,

ты сам достигнешь необходимой высоты,

с которой

увидишь то,

что скрываешь сам от себя.

Краска стыда

придаст тебе

необходимый цвет. (Противоречия, с. 283)

 

Любое животное — это точка зрения, которая позволяет человеку увидеть то, во что он превратился. Человек социальный — главный объект выдающегося по меркам современной поэзии критического мышления Куприянова. И даже человек, который обретает иную точку зрения, приближается к представлению о человеческом, но не достигает его. Человек у Куприянова — существо, по сути, поломанное, испорченное, распавшееся на фрагменты.

 

...представь себе,

на что ещё человек способен —

и как только

у тебя встанут волосы дыбом,

считай себя дикобразом

и сразу

просись в Красную книгу. (Противоречия, с. 284)

 

А вот в силлабо-тонике часто мы находим заветное, неосквернённое пространство:

 

Всё, что не слышно в обыденном шуме,

Всё, что от сердца рождается в думе,

Всё, что неспешно зреет в тиши

В неоскорбляемой части души,

 

Станет со временем верной опорой

Для окрылённой души, для которой

Мало томления в собственной плоти,

Столь уязвимой в незримом полёте…[9]

 

В современной поэзии часто именно регулярный стих воспринимается как заведомо ироничная, несколько пародийная форма, в то время как верлибр — форма гораздо более бесстрастная, как бы очищенная от чужого опыта для передачи своего. У Куприянова не так. Силлабо-тоника для него — своеобразная колыбель гармонии, и это выражается не только в ритмике, но и на образном уровне. Центр художественного мира здесь — «неоскорбляемая часть души», «заповедное место» «высоких областей». И силлабо-тоника Куприянова направляет весь свой гармонизирующий арсенал по назначению — на службу гармонии. А верлибр — царство разума, чьё главное оружие — логика. У Куприянова можно встретить конструкции, которые связаны логикой не менее, а то и более мощно, чем силлабо-тоника — ритмом. Это к вопросу о том, «от чего свободен свободный стих». И, тем не менее, в верлибре ставится как бы иная художественная задача — развенчание разума его же средствами, обнажение катастрофичности, в контексте которой оказался человек.

Нужно сказать, что критический потенциал заложен в верлибре изначально — отказываясь от условностей поэзии, верлибр их критикует как омертвевшие пласты культуры, через которые индивидуальность пробиться уже не может. Куприянов реализует этот критический потенциал своеобразно — он как никто умеет распотрошить, интеллектуально вывернуть любую концепцию, овладевающую умами, любую застывшую картину мира — и после чтения его верлибров порой кажется, что он оставляет нам разрушенный самим человеком мир, в котором поэзия всего лишь смогла показать убожество существа, считающего себя победителем. И разрешения этого катастрофического состояния Куприянов достигает в силлабо-тонике. Никогда в верлибре Куприянов не позволяет себе такой ясности, такой связанности, целостности картины мира, как в силлабо-тонике. Если мы превращаем Куприянова в чистого верлибриста, мы отсекаем ключи к его поэтике в целом, превращаем поэта в то, чем он не является.

Поэтика Куприянова едина — верлибр и силлабо-тоника в ней органично связаны, разрывать их мы не имеем права. Не имеем права говорить, что одно лучше другого, поэтому другое мы предпочтём забыть. Потому что главный вопрос о другом — о том, состоялся ли Вячеслав Куприянов как поэт? Для меня, признаться, вопрос этот давно снят не потому что Куприянов признан, а потому, что его поэзия говорит сама за себя. А если поэт состоялся, может, тогда стоит напрячься и подумать, почему поэт построил своё творчество так, а не иначе?

Самый большой парадокс в восприятии Куприянова в том, что, несмотря на верлибр, поэт мыслит как неотрадиционалист, который старательно возводит традицию свободных форм к Псалтыри и сакральной поэзии в целом. Это неотрадиционалист и на уровне сюжетики. И именно с позиций неотрадиционализма Куприянов критикует верлибристов авангардного толка, стремящихся демонстрировать разорванность сознания, речи, мира. Вот только те, кто спорит с переродившимся авангардом, в Куприянове своего призна́ют с большим трудом, уж тем более его никогда не примет авангардный лагерь. Куприянов идёт трудным серединным путем, который пытается объединить традицию и поиск новых форм. С одной стороны, этот путь противопоставлен традиционализму, которому новых форм не надо, с другой — авангарду, которому не надо никакой традиции.

 

Органика оды под слоями иронии

Найти главную линию драматического напряжения в поэзии Вячеслава Куприянова не так просто. С одной стороны, потому, что он не предлагает нам лирического героя, которому было бы легко сопереживать и который сразу бы предлагался как точка сборки художественного мира. С другой — Куприянов принципиально и, как правило, непоследовательно разнообразен. Несмотря на высокий авторитет Владимира Бурича в истории русского верлибра, поддержанный в том числе его ранней смертью и преданными друзьями, наибольшее разнообразие форм верлибра на русском языке на сегодняшний день создано именно Вячеславом Куприяновым. Именно его верлибр лучше всего иллюстрирует мысль о том, что определение поэта как верлибриста на самом деле не говорит о поэте почти ничего — настолько широк круг явлений, определяемых словом «верлибр»[10].

Лирический субъект Куприянова в большей степени проявляет себя как остроумный автор, чем как переживающий лирический герой. Так создаётся образ холодноватого интеллектуала, который создаёт миры — и иногда это способ посмеяться над их обитателями. Один из приёмов, который у Куприянова бросается в глаза сразу, — смена точек зрения. Приём для поэзии нечастый. Цикл «На языке всех» строится как длинный ряд определений, кто такие «мы», «на языке» «подорожников», «облаков», «снов», «змей», «огня», «птиц» — и т. д. Каждое такое образное определение предопределяет драму человеческого существования:

 

На языке огня

мы еретики

не желающие уверовать

в кричащее косноязычие

собственного

пепла (Противоречия, с. 16)

 

Тот же приём, но в более сжатом виде может определять структуру одного текста, образуя композиционный ритм не хуже, чем строфы в регулярной поэзии. А способность вставать на чужую точку зрения делает существование многомерным, многосубъектным. Приведу полностью стихотворение «Дом»:

 

Хорошо быть домом

для единственного сердца

из которого

не хочется уходить

 

Хорошо быть лестницей

для детей

которым хочется в хмурый день

дорасти до солнца

 

Хорошо быть дверью для всех

кто хочет войти

поскрипывать

но открываться

 

И окном

в котором не гаснет свет

для всех кто думает:

«поздно». (Противоречия, с.158)

 

Каждая точка зрения — источник лирической картины, как бы раскрывающей ту или иную стадию отношений. Подчёркнутая симметрией грамматических конструкций и прямыми повторами чёткая композиция этих картин, содержащих в себе микросценарии внутренней жизни, создаёт некую универсальную модель переживания в его развитии. Причём единственным субъектом переживания становится читатель — потому что другого субъекта здесь нет. Это как бы разложенный автором, полностью готовый к появлению субъекта мир — и субъект появляется вместе с читателем.

Тема смены точек зрения у Куприянова — сквозная. Их столкновение и отражено названием книги: «Противоречия» — это про постоянно обнажаемый по мере смены точек зрения противоположный смысл речи. Возможность их сосуществования — это в каком-то смысле естественное состояние речи в мире, ещё не испорченном человеком. А в испорченном «лишь отсутствие воображения / возвращает тебе / желанный покой» (Противоречия, с. 194). В процессе постоянного «бледного перевода с языка скитаний на язык причала» у Куприянова рождаются необычные «влажные гласные звуки» (Противоречия, с. 139) — это один из рабочих механизмов его творчества, который проявляет себя во всём многообразии, превращая поэта в образ «переводчика», который одновременно владеет не двумя, а бесконечным множеством языков.

 

Молнии мелькания птиц

В переводе на сонное снование рыб

 

И обратно. (Противоречия, с. 120)

 

Земля — одно из толкований неба... (Противоречия, с. 218)

 

Посредством перевода «речи беззубых» на «язык зубастых» «поддерживается в мире... неустойчивое равновесие человеческой несправедливости» (Противоречия, с. 245). И тем не менее Куприянов создаёт очень связные, законченные миры. Способность к их созданию — черта одического по своей природе поэта — поэта, которому доступна точка, с которой не просто виден мир — виден его порядок, видно мироустройство.

 

Человек

изобрёл клетку

прежде

чем крылья

 

В клетке

поют крылатые

о свободе полёта

 

Перед клетками

поют бескрылые

о справедливости

клеток. (Противоречия, с. 39)

 

Абсолютный минимум средств, все слова — ключевые, каждое обнажает своё метафизическое значение, становится буквально одной из немногочисленных скреп мироздания, и каждая из них показана в трёх различных контекстах, композиция которых являет симметричную модель способов человеческого существования. При этом мы не ощутим экзистенциального напряжения, характерного для таких сюжетов, не ощутим, поскольку у этого существования опять же как бы нет субъекта — кроме авторского ума, демонстрирующего нам своё остроумие. Это поэтическое блюдо, которое подаётся холодным, — и сама эта холодность, возможно, не столь привычна для русской поэтической традиции, как горячечное лирическое сознание, однако поэта стоит ценить не за соответствие ожиданиям, а за умением воплотить своё лицо в понятных нам формах.

Куприянов любит эти монолитные с точки зрения логики, языковые по своей природе конструкции, претендующие быть макетами вселенной — ещё одно частое слово в его поэзии. Мы постоянно на грани — с одной стороны, перед нами интеллектуал, который обнажает внутренние структуры мира в форме головоломных формул, логика которых как бы восстанавливает распавшийся на фрагменты мир, находит выпавшие звенья — и результат потому оказывается удивительным.

 

...если народ ничего не теряет

теряя хотя бы одного человека

народ теряет

свое лицо

 

только если человек

не имеет своего лица

народу нечего терять

 

если народу нечего терять

для человечества

это самая большая потеря. (Противоречия, с. 321-322)

 

Новостью тут оказывается как раз способность увидеть мир в целом — способность одическая по своей природе. И это одическое начало у Куприянова проникнуто несколько старомодным, но звучащим очень актуально пафосом гуманизма, пытающегося скрепить распавшегося человека, распавшийся мир. Это не торжественная, не духовная ода, а ода философическая, горацианская. Вот только горацианская традиция включала в себя частного человека, размышляющего о началах жизни и своего существования, а у Куприянова нет этой частности. В его поэтике есть ощущение несколько театральной ораторской установки, речи как публичного жеста. Она часто создаёт несколько комический эффект — и этот комизм, перерастающий иногда в сатиру, не раз становится основным блюдом этой поэзии. Как будто сама рациональность одического поэта является предметом насмешки. И у этой насмешки своя палитра — с одной стороны, это ирония по поводу собственного донкихотства, звучащая одновременно с готовностью выступать в этом качестве. С другой стороны, это насмешка над горе-мыслителями, чьё речевое изображение мы получаем, — им тоже свойственен пафос, да ещё какой! С третьей — это насмешка самого Дон Кихота над современным обществом. Здесь есть авторское любование картиной, которая должна вызывать грустную улыбку:

 

В ожидании

пламенной жизни

мужественно

спят герои

 

в спичечном

коробке (Противоречия, с. 255)

 

Наконец, есть иррациональная природа поэзии, поэзия как «недозволенное чудо», а потому «иногда стихи просто / показывают вам язык» (Противоречия, с. 89). И вот этот показанный язык нам говорит о мире и человеке то, что они сами о себе говорить не готовы.

В своей эссеистике поэт многократно приводит определение верлибра, данное лингвистом Ю. Рождественским, который сильно повлиял на него в молодости: верлибр — это своеобразная словарная статья, которая раскрывает вместо понятия образ. Вот пример воплощения этого принципа. Из текста «Тишина 3»:

 

тишина выжатая из звука

разбитой в сердцах тарелки

 

тишина между двумя

ударами пальцев пианиста

исполняющего стаккато

 

мокрая тишина дождя

спрятанная в летящей капле

 

глубокая тишина моря

проглоченного рыбой...(Противоречия, с. 181)

 

Это не определения тишины, но последовательное расширение ёмкости образа до тех пор, пока образ не станет описывать бесконечное многообразие мира. В этом можно увидеть воплощение известного принципа природного разнообразия («варьета») Леонардо да Винчи, согласно которому не может быть двух одинаковых волн или капель воды — и дело художника показать уникальность каждой. Потому и «тишина» каждый раз новая. Но у Куприянова есть одический взгляд, для него образ — это ключевая точка, вокруг которой, на которую собирается мир. Таких текстов у поэта довольно много. Впрочем, в тех текстах, в названии которых содержится слово «Ода» («Ода дыханию»), сознательная жанровая установка предстаёт откровенно пародийной. Современный мир не позволяет писать оду с полной серьёзностью — это непосильно даже для Дон Кихота. Органичный одический пафос приходится камуфлировать несколькими слоями иронии.

Обратим внимание и на название приведённого стихотворения — это третий вариант текста с одним же заголовком, они в книге идут друг за другом. По тому же принципу, что и тексты, могут быть устроены циклы, разделы книги. Например, «Сон с открытыми глазами» — и названия отдельных текстов показывают диалектику образа, смену точек зрения на него: «Розовый сон», «Сон с тенями», «Сон Зощенко», «Тёмный сон», «Сон России», «Сон о России»... Это вариации, принцип которых в том, что каждая новая как бы увеличивает разнообразие мира, увеличивает внутреннюю «противо-речивость» образа, его смысловую ёмкость.

То есть перед нами такое словарное определение, которое, по сути, описывает мир через ключевое слово. И ключевое слово — точки зрения на мир. А поэтическая книга — словарь. Словарь определений мира, данных в результате попыток увидеть его целиком. Уверенность, что миру может быть дано определение, снова выражает целый спектр трактовок — от весёлой рациональности и смеха над нею самой, до донкихотской полубезумной патетики в сочетании с его же искренностью и готовностью биться за свои фантазии. Что мы ни возьмём у Куприянова, мы постоянно выходим на этот спектр одновременно звучащих интонаций, из которых мы можем выбирать, не задавая глупых вопросов о том, какая из них верная.

---

[1]    Абдуллаев Е. Мой важный поэт: Вячеслав Куприянов // Арион. 2014, №3: https://magazines.gorky.media/arion/2014/3/moj-vazhnyj-poet-6.html

[2]    Липневич В. Феномен Куприянова, или Нескандальный Слава // Дружба Народов, №10, 2004: https://magazines.gorky.media/druzhba/2004/10/fenomen-kupriyanova-ili-neskandalnyj-slava.html

[3]    Скворцов А. Свобода стиха Вячеслава Куприянова // Куприянов В.Г. Противоречия: Опыты соединения слов посредством смысла.  М.: Б.С.Г.-Пресс, 2019. c. 5.

[4]    Алехин А. Радости верлибра // Арион, №3, 2015: https://magazines.gorky.media/arion/2015/3/radosti-verlibra.html

[5]    Куприянов В.Г. Противоречия: Опыты соединения слов посредством смысла.  М.: Б.С.Г.-Пресс, 2019. 560 с.

[6]    Куприянов В. Книга о верлибре. М.: Б.С.Г.-Пресс, 2023. 368 с.

[7]    Куприянов В. Райские птицы поэзии. Стихотворения. М.: Издательство Евгения Степанова, 2024. 58 с.

[8]    Куприянов В. Эхо. Стихотворения. М.: Современник, 1989. С.7.

[9]    Куприянов В. Ничто человеческое. Стихотворения и верлибры. М.: Авторская книга, 2013. с. 3.

[10] См. подробнее об этом: Козлов В. Разнообразие русского верлибра — и Дмитрий Данилов // Журнал о поэзии Prosodia, №12, 2020: https://magazines.gorky.media/prosodia/2020/12/raznoobrazie-russkogo-verlibra-i-dmitrij-danilov.html