Определения Пушкина — вслед за Яковом Полонским

Поэзия определений

Поэзия избегает всякой определенности. Это сад расходящихся смыслов, где кругом сплошные неясности, тайны и умолчания. Плох, однако, тот поэт, который не мечтает о чеканных формулах на века, о лучших словах в лучшем порядке. На встречных курсах рождаются программные Silentium! и определения поэзии. Но раз так, должна существовать и поэзия определений. Она действительно существует, в том числе – в пушкиниане.  

Первопроходцем здесь был Яков Полонский (1819 – 1898). В. Соловьев считал его одним из «главных поэтов послепушкинской эпохи», тем не менее о «юбилейном гимне» «А.С. Пушкин» отзывался критически: «… Здесь ощутителен порыв вдохновения, но без соответствующего результата – само стихотворение неудачно и легко поддается пародии».

Вообще-то легко поддаются пародии стихи очень многих авторов. Главное в том, что поэзия определений – приглашение не только и не столько к пародии, сколько к вопрошанию. Это прекрасно понимала М. Цветаева, склонная все договаривать до конца – по верному замечанию склонного к тому же И. Бродского. В цветаевских «Стихах к Пушкину» (1931) вообще даны сразу два глоссария, где один ставит под вопрос определения другого: 

Бич жандармов, бог студентов,
Желчь мужей, услада жён,
Пушкин – в роли монумента?
Гостя каменного? – он,

Скалозубый, нагловзорый
Пушкин – в роли Командора?

Следуя этой освященной именем великого поэта схеме, мы рискнули утверждения «юбилейного гимна» Полонского перевести в вопросы и, отвечая на них «да» или «нет», попытаться определить, в какой степени перед нами не просто фигуры речи или тропы, а действительно сумма некоторого знания о Пушкине. 

А.С. Пушкин 
Читано автором в Москве, в день открытия памятника Пушкину, в I заседании Общества Любителей Российской Словесности, 6 июня 1880 года

I.
Пушкин – это возрожденье
Русской Музы, – воплощенье
Наших трезвых дум и чувств,
Это – незапечатленный
Ключ поэзии, священный
В светлой области искусств.

Это – эллинов стремленье
К красоте и лицезренье
Их божеств без покрывал,
Это – голос Немезиды,
Это девы Эвмениды
Окровавленный кинжал…

Это – вещего баяна
Струнный говор… свист Руслана…
И русалок голоса…
Это – арфа Серафима,
В час, когда душа палима
Жаждой веры в небеса.

Это старой няни сказка,
Это молодости ласка, –
Огонек в степной глуши…
Это – слезы умиленья…
Это – смутное влеченье
Вечно жаждущей души…

II.
Свой в столицах, на пирушке,
В сакле, в таборе, в лачужке,
Пушкин чуткою душой
Слышит друга голос дальний, –
Песню Грузии печальной…
Бред цыганки кочевой…

Слышит крик орла призывный,
Слышит ропот заунывный
Океана в бурной мгле, –
Видит небо без лазури
И, – что краше волн и бури, –
Видит деву на скале…

Знает горе нам родное…
И разгулье удалое, –
И сердечную тоску…
Но не падает усталый –
И, как путник запоздалый,
Сам стучится к мужику.

Ничего не презирая,
В дымных избах изучая
Дух и склад родной страны,
Чуя русской жизни трепет,
Пушкин – правды первый лепет,
Первый проблеск старины…

III.
Пушкин – это эхо славы
От Кавказа до Варшавы,
От Невы до всех морей, –
Это – сеятель пустынный,
Друг свободы, неповинный
В лжи и злобе наших дней.

Это – гений, всё любивший,
Всё в самом себе вместивший –
Север, Запад и Восток…
Это – тот «ничтожный мира»,
Что, когда бряцала лира,
Жег сердца вам, как пророк.

Это – враг гордыни праздной,
В жертву сплетни неотвязной
Светом преданный, – враждой,
Словно тернием, повитый,
Оскорбленный и убитый
Святотатственной рукой…

Поэтический Мессия
На Руси, он, как Россия, –
Всеобъемлющ и велик…
Ныне мы поэта славим –
И на пьедестале ставим
Прославляющий нас лик…

Часть I

1. Пушкин – это возрожденье / Русской Музы?

Нет. Русская Муза не умирала, чтобы возрождаться. Больше того, она еще по-настоящему и не родилась. Чтение Я. Полонским своих стихов предваряло речь И. Тургенева. В ней было заявлено, что именно Пушкин «создал наш поэтический, наш литературный язык и что нам и нашим потомкам остается только идти по пути, проложенному его гением». 

Да. Открытие пушкинского памятника в Москве как раз и знаменовало конец почти полувекового владычества прозы (см. В. Баевский, «История русской поэзии. 1730–1980 гг.. Компендиум, 1994). Позднее символизм, подняв на щит Пушкина, вернет поэзию в центр культурной жизни (см. Л. Чуковская, «Записки об Ахматовой», 1976, т. 1). 

2. Пушкин – это воплощенье / наших трезвых дум и чувств?

Нет. «Все в самом себе вместивший» национальный поэт по определению не может быть воплощением исключительно трезвых дум и чувств. Не очень уместен тут и «девы Эвмениды окровавленный кинжал». Да, месть – это блюдо, которое подают холодным, но эвмениды – они же злобные эринии и фурии – к трезвости отношения не имеют. У Данте они и вовсе охраняют стены города Дита, за которыми начинается самый страшный нижний ад.
 
Да. Еще в 1847 году, в статье «Взгляд на литературу нашу в десятилетие после смерти Пушкина» П. Вяземский писал о поэте: «Принадлежностями ума его были: ясность, проницательность и трезвость». И далее: «Чем более вникаешь в изучение Пушкина, тем более убеждаешься в ясности и трезвости взгляда и слова его». В ХХ веке Пушкин станет просто эталоном трезвости – во всех ее аспектах. Философ С. Франк в «Этюдах о Пушкине» (1957) скажет, что «его мысль всегда остра, проницательна и трезва, полна истинно русского здравого смысла». В XXI веке О. Седакова в докладе «Мысль Александра Пушкина» (2010) заговорит уже о его поэтическом здравомыслии. 

3. Пушкин – это незапечатленный / Ключ поэзии, священный / В светлой области искусств?

Да. Незапечатленность ключа можно понимать двояко: а) созданное Пушкиным еще долго будет служить источников вдохновения поэта и б) Пушкин сам по себе не завершен – все им намеченное получит свое развитие со временем. Второй аспект «незапечатленности» ключа оказался особенно востребован. У В. Брюсова в его работе «Пушкин–мастер» (1924) поэт станет предтечей всех литературных школ и стилей: «Пушкин прокладывал широкую дорогу русской литературе, но по пути намечал тропинки в сторону, шел по ним до известной границы, ставил там свою отметку с надписью: “я здесь был, я эту тропу знал”». 

П. Антокольский предложит  собственный постулат о Пушкине: «Это жизнь, не застывшая бронзой, / Черновик, не вошедший в тома». Г. Сапгир поверх набросков поэта напишет целую книгу в полной мере авторских стихов «Черновики Пушкина» (1992). О дописывании неоконченных произведений великого поэта или тем более их изучении нечего и говорить – это целая литературная вселенная.

4. Пушкин – это эллинов стремленье / К красоте и лицезренье их богов без покрывал?

Нет – просто потому, что греческий язык в Лицее, в отличие от латыни, не преподавался, и Пушкин им не владел. А незнание языка – такое покрывало, которое одним стремлением к красоте не сбросить. С Римом дела обстояли значительно лучше. 

Да. Связи Пушкина с античностью – еще одна литературная вселенная. Сошлемся на устные высказывания (снова постулаты!) самого Полонского – в передаче В. Розанова: «У Пушкина воздуху много, ничего лишнего нет. Это – Гомер, это – Фидий, а Лермонтов – это уже пергамская школа: крикливо, несдержанно, уснащено всякими этакими завитушками…»  (см. В. Розанов, «Литературные репутации», 1990).  Сам философ, похоже, разделял это мнение: «Пушкин может быть таким же духовным родителем для России, как для Греции был – до самого ее конца – Гомер». 

5. Пушкин – это голос Немезиды, / Это девы Эвмениды / Окровавленный кинжал?

Да, просто потому, что Полонский цитирует Пушкина: во-первых, элегию «Андрей Шенье» (1825) – на нее даже имеется отдельная сноска, во-вторых, стихотворение «Кинжал» (1821) – на него сноски почему-то нет, хотя дева Эвменида там тоже присутствует. 

Если «все в самом себе вместивший» поэт может быть хотя бы теоретически воплощением одной только трезвости мыслей и чувств, то он просто обязан вместить в том числе и жажду мщения, пусть даже одного другому противоречит. Эта жажда, впрочем, не вяжется и с образом Мессии в финале, да и «прославляющий нас лик» сложно представить себе искаженным злобной, как у эвменид, гримасой. Однако утверждение сохраняет свою силу, поскольку отражает противоречия в стихах самого Пушкина. В «Кинжале» тот воспел К. Занда, убийцу А. Коцебу, гонителя либерально настроенных студентов. В «Андрее Шенье» прославляется Ш. Корде, убийца Марата (брат которого, кстати, преподавал в Лицее). Получается, что Пушкин был сразу за и против революционного террора. Это только подчеркивает притягательность для поэта мести как таковой, что во многом проявилось и в истории роковой дуэли.

6. Это – вещего баяна / Струнный говор… свист Руслана… / И русалок голоса…

Да – потому, что все это, включая рифму, отсылает к Пушкину, его поэме «Руслан и Людмила» (1820). 

7. Это – арфа Серафима, / В час, когда душа палима / Жаждой веры в небеса.

Да, хотя ни в 6-й главе Книги пророка Исайи, от которой отталкивался Пушкин, ни в самом его стихотворении «Пророк» (1826) арфа не упоминается. В данном случае сам пророк уподобляется арфе, на которой играет Серафим. 

8. Пушкин – это старой няни сказка?

Няни были и у других поэтов, но только пушкинская Арина Родионовна Яковлева (Матвеева) заняла такое прочное место рядом со своим подопечным. Она даже удостоилась отдельной биографии в серии «ЖЗЛ» (2008). 

9. Пушкин – это молодости ласка?

Нет, просто потому что «младость» у Пушкина обычно «бешеная», «мятежная» или хотя бы «ветреная», а не ласковая. «Я молодой повеса» – сказано по-французски уже в «Моем портрете» (1814). К тому же, чем моложе поэт, тем он более склонен говорить об увядании. «Украдкой младость отлетает» – это из «Наслажденья» (1816).

Да. Потому что можно снова вспомнить П. Антокольского: «Это юность сама». Или В. Розанова: «Пушкин нисколько ни в чем не устарел. И поглядите: лет через двадцать он будет моложе и современнее и Толстого, и Достоевского» (сказано в 1912 году). 

10. Пушкин – огонек в степной глуши?

Нет, это слишком расплывчато, чтобы даже просто указывать на Пушкина, а не то, что характеризовать его образ или вклад в поэзию. Возможно, здесь образ Пушкина трактуется как ориентир для потомков, оказавшихся «в глуши».

11. Пушкин – это слезы умиленья?

Нет. Эти словам можно применить к любому поэту. 

12. Пушкин – это смутное влеченье / Вечно жаждущей души?

Нет. Слишком расплывчато. К тому же, смутность этого влечения находится в противоречии и с трезвыми думами, и с девой Эвмениды. Месть – это влечение, которое смутным никак не назовешь. 


Часть II

Количество постулатов здесь резко сокращается. Полонский словно спохватывается, что вместо стихов у него выходит один сплошной список определений. Вообще-то такие определения, особенно назывные конструкции, могут выступить в роли маркеров состояния лирического героя, а значит, и развития сюжета. Именно в таком ключе, как бы исправляя промахи Якова Петровича, с которым, как и А. Майков, тоже был связан дружбой по Московскому университету, А. Фет напишет стихотворение о весне «Это утро, радость эта…» (1881?). Полонский просто на время заменяет существительные глаголами восприятиями, выстроенными в иерархии от слуха через зрение к знанию. К глаголам мы задавать вопросов не будем: поверим автору, что Пушкин и впрямь изучал родную страну в дымных избах, да еще сам стучась к мужику.

13. Пушкин – это правды первый лепет? Первый проблеск старины?

Нет. Вопрос отчасти помогает прояснить смысл возрождения Русской Музы в самом начале, но позиция автора только затемняется. Полонский не примыкал ни к западникам, ни к славянофилам, находясь скорее на распутье (см. статью Н. Страхов «Некрасов и Полонский», 1870). М. Салтыков-Щедрин усматривал здесь именно «неясность миросозерцания», которая «всю творческую деятельность художника сводит к нулю». Ю. Айхенвальд вообще называл Полонского человеком и поэтом без собственного мнения. 

В приведенных строках автор словно бы возвращается в начало XIX века, к спорам о старом и новом слоге, к войне «Арзамаса» с «Беседой…», причем из Пушкина делает чуть ли не адмирала А. Шишкова. Понять это нельзя, но можно, вспомнить стихотворение самого Полонского «Миазм» (1868). Там, в доме на Мойке (случайно ли выбрана улица?), у некоей барыни умирает малолетний сын. Тотчас к ней является призрак мужика, одного из тех, кто погиб, возводя Петербург на болоте. Оказывается, мужика похоронили на том самом месте, где теперь стоит дом барыни. Тело давно сгнило, но «тяжкий вздох» мертвеца «словно придушил» ребенка.  

Возмездие объяснимо. Но при чем тут Пушкин? Уж не этот ли самый миазм не дал ему выздороветь в январе 1837-го, в своей квартире на Мойке, 12? Да, в лице своего Евгения в «Медном всаднике» поэт грозил Петру, но вернуться в допетровскую старину он точно не звал. А. Герцен был прав: «На призыв Петра Великого образоваться Россия через 100 лет ответила колоссальным явлением Пушкина». Поэт В. Саянов в 1937-м даже перевел эти слова в стихи: «Был сделан вызов ей велением Петра – / И Пушкиным тогда ответила Россия».  

И кстати: о какой бы старине, включая библейскую, Полонский ни вел речь, она плохо вяжется с образом поэтического Мессии – то есть проповедника нового завета в стихотворстве. 


Часть III

14. Пушкин – это эхо славы / От Кавказа до Варшавы, / От Невы до всех морей?

Да. Насчет всех морей – явное преувеличение, но в целом верно, потому хотя бы, что Пушкин написал стихотворение «Эхо» (1831), а поэт, как эхо, отражает все – в том числе и боевую славу отчизны.

Подавление польского восстания в 1831 и трудное взятие Варшавы многими расценивалось как национальный позор, но Пушкин, как известно, считал иначе. 

15. Пушкин – это сеятель пустынный, / Друг свободы, неповинный / В лжи и злобе наших дней?

Да, потому что снова цитата. Заодно, через отсылку к евангельской притче о сеятеле, автор готовит читателя к появлению Мессии в финале. Сами стихи Пушкина, написанные в южной ссылке как отклик на подавление испанской революции, выражают авторское разочарование в работе сеятеля: «К чему стадам дары свободы? Их должно резать или стричь». Но дела это не меняет. 

16. Пушкин – гений, всё любивший, / Всё в самом себе вместивший?

Да – особенно если считать это вариантом известного постулата А. Григорьева о том, что Пушкин «наше все» (см. также статью М. Горемыкиной «Пушкинская “всеобщность” в творческом сознании Я.П. Полонского», 2015). Два дня спустя после чтения Якова Петровича на пушкинских торжествах выступит Ф. Достоевский со своей прославленной речью о всемирной отзывчивости Пушкина. 

17. Это – тот «ничтожный мира», / Что, когда бряцала лира, / Жег сердца вам, как пророк.

Нет. Тут вроде бы даны сразу три отсылки к стихам Пушкина, но первые две не просто противоречат третьей – они ее отменяют. Герой стихотворения «Поэт» (1827), едва «божественный глагол» касается его слуха и выводит из состояния ничтожества, тотчас охладевает к миру: 

Бежит он, дикий и суровый,
И звуков и смятенья полн,
На берега пустынных волн,
В широкошумные дубровы… 

То же самое – с бряцанием «по лире» в стихотворении «Поэт и толпа» (1828):

   Поэт по лире вдохновенной
Рукой рассеянной бряцал.
Он пел – а хладный и надменный
Кругом народ непосвященный
Ему бессмысленно внимал.

Все эти стихи написаны после «Пророка» (1826). Как видим, на практике поэты стараются людей избегать – и потому что те мешают им заниматься глаголами, и потому что обладают в высшей степени огнеупорными сердцами. 

18. Пушкин – враг гордыни праздной?

Нет. Тут нечего и обсуждать, особенно если учесть, о чем говорится дальше. Будь Пушкин враг света (читай – этой самой «гордыни праздной»), то как бы он мог быть им предан? 

19. Пушкин – поэт, / Светом преданный, – враждой, / Словно тернием, повитый, / Оскорбленный и убитый / Святотатственной рукой?

Да, хотя мнения на этот счет высказывались самые разные, вплоть до того, что Пушкин покончил с собой: «застрелился из Дантеса» (М. Генделев). 

20. Пушкин – поэтический Мессия?

 
Да. Как уже было сказано, этот постулат противоречит первому проблеску старины, но зато развивает и образ повитого тернием страдальца, и особенно – незапечатленного ключа русской поэзии.

21. Пушкин – прославляющий нас лик?

Да, хотя противоречий тут столько, что впору снимать баллы.  Во-первых, снова нет связи с первым проблеском старины – мы-то тогда тут при чем, люди нового времени? Нет связи и с воплощению наших трезвых дум и чувств, которые вообще-то – норма: для стяжания славы этого маловато. Наконец, прославляющий нас лик, пожалуй, не может походить на мстительный оскал эриний или быть всего лишь эхом какой-то (нашей же) славы, тем более давно прошедшей. Можно указать и на то, что Пушкина – в отличие от прославлявших его Тургенева и Достоевского – плохо или даже совсем не знают вне пределов России. Впрочем, как минимум русских поэтов этот лик прославляет до сих пор – тут Полонский не ошибался. 

Средняя оценка доли убедительных, сильных определений – 60%. Треть из них – прямые цитаты или отсылки к стихам Пушкина и Лермонтова («Смерть поэта»). Даже здесь Полонский в одном случае промахивается, сводя вместе явно противоречащие друг другу контексты. А как только автор начинает говорить от себя, он или перечисляет нерелевантные для Пушкина вещи (типа огонька в ночной степи) или делает заявления, которые трудно даже понять, не то что верифицировать. Таков центральный постулат о Пушкине как первом лепете правды, первом проблеске старины. 

Приходится согласиться с оценкой В. Соловьева: перед нами далеко не шедевр. Это скорее экспериментальный текст. Но сама смелость эксперимент вызывает уважение – и потом, его промахи с блеском исправила М. Цветаева. 

Полонский первым предоставил в распоряжения читателя уникальный стихотворный опросник. По нему можно не только оценивать свои знания и/или отношение к Пушкину. Ничто не мешает поставить себя на место Александра Сергеевича – или вообще какого угодно поэта, не исключая и составившей собственный опросник М. Цветаевой, – и попытаться ответить от его лица. В день рождения «нашего всего» – точно не самое пустое занятие.