Павел Антокольский: посмертная встреча Пушкина и Анны Керн

Самый плодовитый пушкинианец

По свидетельству филолога Д.Л. Резникова, «ни один из советских поэтов так долго и плодотворно не писал о Пушкине, как Антокольский». В числовом выражении «долго» означает – на протяжении более 60 лет, «плодотворно» – что создано более 50 произведений в самых разных жанрах.  «Антокольский, – уточняет Резников, – помимо стихов, пишет яркие исследовательские статьи о Пушкине и его эпохе; набрасывает “заметки на полях” – интересные попытки проникнуть в смысл пушкинских строк; рецензирует работы пушкиноведов, выдвигая и свои соображения; пишет стихи о зарубежном читателе Пушкина; переводит стихи, связанные с именем Пушкина; неоднократно популяризирует биографию поэта, пишет статьи о его детстве и молодости…» Не будем также забывать, что Антокольский – единственный из поэтов-пушкинианцев, кто сам выступил как составитель антологии стихов о Пушкине: она вышла 1937-м, тогда же, когда и его собственный сборник «Пушкинский год». 

Уже в детстве, увлекаясь рисованием цветными карандашами и акварелью, Антокольский больше всего любил изображать голову великана из «Руслана и Людмилы». После гимназии он поступил на юридический факультет Московского университета, но тут же бросил вуз, едва увидел объявление о приеме в театральную студию Евгению Вахтангова. «Вызванный Вахтанговым на сцену я прочел “Для берегов отчизны дальной…“ и “Я вас любил, любовь еще, быть может…” Пушкина, прочел, как всегда читают на подобных испытаниях, противным, сдавленным голосом, еле дыша от напряжения и не зная, куда девать руки, глаза… И, как ни странно, Вахтангову я чем-то понравился».

Это происходило в 1914 году. Антокольский тогда еще сам не писал стихов о Пушкине, а актером, хотя и был принят с студию, так и не стал. Но выбор материала для экзаменационного испытания показателен. Поэтический дебют в 1921 году во временнике Литотдела Наркомпроса «Художественное слово» (под ред. В. Брюсова) тоже был связан с Пушкиным – одно из двух опубликованных Антокольским стихотворений называлось «Медный всадник» (заметим, что Брюсов и сам напишет пару лет спустя «Вариации на тему “Медного всадника”»). 

С этой же темой связано и первое обращение Антокольского к наследию Пушкина в марте-апреле 1917 года. Тогда было написано стихотворение «И вот она, о Ком мечтали деды…» Посвященный Февральской революции текст заканчивался такими словами: 

И вспомнил Он, Строитель Чудотворный,
Внимая петропавловской пальбе,
Тот сумасшедший, странный, непокорный,
Тот голос памятный: Ужо Тебе.

Революция была понята как реализация давней угрозы бедного Евгения: стихия отомстила. Кстати, благодаря этому стихотворению Антокольский познакомился с Цветаевой. В свои поздние годы он будет дружен с Беллой Ахмадулиной, которая назовет его одним из своих учителей. Получается, что Павел Григорьевич помимо всего прочего – это еще и живое связующее звено между двумя очень яркими пушкинианами, Серебряного века и оттепельной эпохи. Важно понимать, однако, что сам он оставался совершенно традиционным советским поэтом-пушкинианцем. Более того, именно он эту традицию оформил и закрепил.

Первым от лица новой власти Пушкина присвоил (национализировал) Демьян Бедный – в стихотворном предисловии к пушкинской «Гаврилиаде», которая в полное объеме была издана лишь в 1918 году – с комментариями В. Брюсова. Бедный заявил не обинуясь: «Да, Пушкин – наш!..» Его клич подхватил бывший акмеист М. Зенкевич: «Он наш целиком! Ни Элладе, / Ни Италии не отдадим: / Мы и в ярости, мы и в разладе, / Мы и в хаосе дышим им!» Затем выступил Григорий Василенко с текстом «Наш». Однако только у Антокольского это присвоение из чисто идеологического жеста, если не просто лозунгового выкрика, стало фактом настоящей, большой поэзии. Он не торопился ни с приватизацией (мой), ни с национализацией гения (наш). Как ни крути, Пушкин был рожден совсем в другую эпоху. Теперь ему предстояло родиться заново, чтобы с полным основанием стать для каждого из новых современников «моим» и одновременно «нашим».

«Не смертельна горящая рана…»

В «Новом мире» (№1, 1937) Антокольский так сформулировал задачу современной ему пушкинистики: «... реконструировать один огромный, недописанный, частью, может быть, зашифрованный черновик Пушкина, этот черновик можно назвать “тенденцией его развития". К чему он шел со своим широким пониманием истории, со своей отзывчивостью к народному творчеству, со своей лихорадочной работоспособностью и живой, открытой, горячей душой? Понять это – значит следовать за Пушкиным». 

Антокольский верно угадал направление: реконструкция неосуществленных замыслов первого поэта России стала одним из самых перспективных и популярных направлений пушкинистики. «Незавершенные работы Пушкина» Ильи Фейнберга выдержали, например, 7 изданий с 1955 по 1979 гг. В новом веке ведущим специалистом в этой области стала, пожалуй, Елена Абрамовских. Она выпустила монографию «Феномен креативной рецепции неоконченного текста (на материале дописываний неоконченных произведений Пушкина») и сборник «Пушкин плюс: незаконченные произведения А.С. Пушкина в продолжениях творческих читателей XIX – XX вв.» (2006 и 2008 гг. соответственно).

Сам Антокольский такими продолжениями не занимался, но о том, что Пушкин далеко не завершен, заявлял не только в прозе, но и в стихах:

Сто лет назад на Черной речке
Дуэльный черный пистолет
Ударил в сердце без осечки, —
Нам слышен выстрел за сто лет.

И человек упал. И ветер
Запел о том, что Пушкин жив.

Это цитата из поэмы «В переулке за Арбатом». А вот какими словами начинается стихотворение «Бессмертие»:

Со страниц хрестоматий вставая,
Откликаясь во дни годовщин,
Жизнь короткая, жизнь огневая,
Ни в какой не вмещенная чин, —
Каждым заново с детства решалась,
С каждой юностью жадно дружа…

И все выше и самозабвенней
Он несется, томясь и моля,
И как будто о чудном мгновенье
В первый раз услыхала земля…

Только в одном, далеко не лучшем своем стихотворении «Имя», опубликованном при жизни всего лишь раз («Знамя», №1, 1937), Антокольский решится прямо заговорить о присвоении: Пушкин – «наш сверстник и наше дитя». Но и здесь, по большому счету, речь не о национализации, а том, что поэт заново вынашивается, производится на свет и бережно взращивается новым веком. Это происходит не столько за счет вовлечения Пушкина в исторические события (ср. «Он затвержен в боях и походах»), сколько благодаря усилиями читателей и особенно поэтов (по его же собственному промыслу: «доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит»).

Парадокс Антокольского в том, однако, что лучшее и самое известное, часто читаемое на концертах и по радио стихотворение его персональное пушкинианы, «Баллада о чудном мгновении» (1954), полностью противоречит этой доктрине о непрерывно рождающемся поэте. Обратимся к тексту.

Баллада о чудном мгновении

...Она скончалась в бедности. По
странной случайности гроб ее повстречался
с памятником Пушкину,
который ввозили в Москву.
       Из старой энциклопедии

Ей давно не спалось в дому деревянном.
Подходила старуха как тень к фортепьянам.
Напевала романс о мгновенье чудном
Голоском еле слышным, дыханьем трудным.
А по чести сказать, о мгновенье чудном
Не осталось грусти в быту ее скудном,
Потому что барыня в глухой деревеньке
Проживала, как нищенка, на медные деньги.

Да и, господи боже, когда это было!
Да и вправду ли было, старуха забыла,
Как по лунной дорожке, в сверканье снега,
Приезжала к нему – вся томленье и нега.
Как в объятьях жарких, в молчанье ночи,
Он ее заклинал, целовал ей очи,
Как уснул на груди ее и дышал неровно,
Позабыла голубушка Анна Петровна...

А потом пришел ее час последний.
И всесветная слава, и светские сплетни
Отступили, потупясь, пред мирной кончиной.
Возгласил с волнением сам благочинный:
«Во блаженном успении вечный покой ей!»
Что в сравненье с этим счастье мирское!
Ничего не слыша, спала бездыханна
Раскрасавица Керн, болярыня Анна.

Отслужили службу, панихиду отпели.
По Тверскому тракту полозья скрипели.
И брели за гробом, колыхались в поле
Из родни и знакомцев десяток – не боле,
Не сановный люд, не знатные гости
Поспешали зарыть ее на погосте.
Да лошадка по грудь в сугробе завязла.
Да крещенский мороз крепчал как назло.

Но пришлось процессии той сторониться.
Осадил, придержал правее возница,
Потому что в Москву, по воле народа,
Возвращался путник особого рода.
И горячие кони били оземь копытом,
Звонко ржали о чем-то еще не забытом.
И январское солнце багряным диском
Рассиялось о чем-то навеки близком.

Вот он – отлит на диво из гулкой бронзы,
Шляпу снял, загляделся на день морозный.
Вот в крылатом плаще, в гражданской одежде
Он стоит, кудрявый и смелый, как прежде.
Только страшно вырос, – прикиньте, смерьте,
Сколько весит на глаз такое бессмертье!
Только страшно юн и страшно спокоен, –
Поглядите, правнуки, – точно такой он!

Так в последний раз они повстречались,
Ничего не помня, ни о чем не печалясь.
Так метель крылом своим безрассудным
Осенила их во мгновенье чудном.
Так метель обвенчала нежно и грозно
Смертный прах старухи с бессмертной бронзой,
Двух любовников страстных, отпылавших розно,
Что простились рано, а встретились поздно.

От вечного рождения к бронзе 

Очевидно, что здесь перед нами жизнь, застывшая бронзой, а вовсе не продолжающийся черновик, тем более не новое рождение. Более того, бессмертная бронза открыто противопоставлена жалкому праху всеми забытой старухи. Несколько жеманный образ повенчавшей их метели – только слова. Ясно, что смертный прах целиком растворяется в этой метели, а та, в свою очередь, при всей своей невесомости, становится одним из сезонных предикатов к монументу, неким вариантом его плаща-крылатки (напомним Б. Окуджаву: «Не представляю Пушкина без падающего снега, / бронзового Пушкина, что в плащ укрыт» – это написано 12 лет спустя после баллады Антокольского).

Между прочим, открытие памятника Пушкину в Москве было многими пережито как чудное мгновение. Именно так написал о событии Г.И. Успенский: «… Упала скрывавшая памятник поэта холстина, и перед всеми собравшимися на площади зрителями явился простой, умный, с внимательным, умным взором образ Пушкина, и все, кто ни был тут, пережили не подлежащее описанию, поистине “чудное мгновение” горячей радости, осиявшей сердце толпы».

Уже здесь брезжит будущий апокриф. Он возник в 1884 году из-за ошибки П. Бартенева при публикации воспоминаний Керн в «Русской архиве». Однако Анна Петровна умерла 27 мая (8 июня) 1879 года, а памятник Пушкину установили только год спустя. Сам Антокольский в эссе, посвященном адресату «чудного мгновенья», изложил несколько видоизмененный вариант легенды: «… За два года до смерти Анны Петровны, когда она уже была тяжело больна, мимо ее окон в Москве на платформе, запряженной шестнадцатью битюгами цугом, с грохотом провезли пьедестал будущего памятника... Когда больной объяснили, в чем дело, она сказала с блаженной улыбкой: – А, наконец-то! Ну, слава богу, давно пора!» 

Это выглядит ошибкой уже с мифологической точки зрения. Во-первых, уходит острота именно посмертной встречи, во-вторых, и встреча сама отменяется, поскольку от бронзового Пушкина остается только один голый пьедестал. Это все слишком большие жертвы ради элементарного исторического правдоподобия, тем более что документальных подтверждений ни словам умирающей, ни прибытию пьедестала на площадь за два (!) года до установки монумента автор не приводит. Да и вообще, это свое «давно пора!» Керн запросто могла бы произнести уже в 1875 году, когда проводился конкурс на проект памятника – и в нем, кстати, участвовал двоюродный дед поэта Марк Антокольский. 

Соперник по апокрифу

Тот же апокрифический сюжет на шесть лет раньше разработал Г. Шенгели в стихотворении «Встреча» (1948). 

Vous revenez, seigneur, en votre capitale.
Hugo

В гробе сосновом останки блудницы.
Апухтин

Кони гремят за Тверскою заставой,
Давит булыгу дубовый полок:
Ящик, наполненный бронзовой славой,
Сотней пудов на ободья налег.

Пушкин вернулся в свой город престольный – 
Вечным кумиром взойти на гранит,
Где безъязычный металл колокольный
Недозвучавшую песнь охранит.

Через неделю вскипят орифламмы,
Звезды и фраки склонятся к венцам,
Будут блистать адъютанты и дамы,
И Достоевский рванет по сердцам...

Кони гремят по бугристой дороге;
Вдруг остановка: подайся назад;
Наперерез – погребальные дроги,
Факельщик рваный, – «четвертый разряд».

Две-три старушки, и гробик – старушкин,
Ломкий приют от несчастий и скверн,
С тою, которой безумствовал Пушкин,
С бедной блудницею – Анною Керн.

Две-три старушки и попик убогий;
Восемьдесят измочаленных лет;
Нищая старость, и черные дроги;
Так повстречались Мечта и Поэт
.
Но – повстречались!.. Безмолвье забвенья –
Как на измученный прах ни дави, –
Вспомнят мильоны о Чудном Мгновенье,
О Божестве, о Слезах, о Любви!

В 1954 году Шенгели отправил свой текст Антокольскому и Ахматовой – видимо, желая обозначить свое первенство. Это немного странно: сюжет на то и апокрифический, чтобы его могли разрабатывать свободно все желающие. Но как бы то ни было, у Шенгели все-таки встретились Мечта и Поэт, оба – с большой буквы, как и Чудного Мгновенье, Божество, Слезы, Любовь. У Антокольского, напротив, встречаются смертный прах и вечная бронза: первый поэт России выступает в роли скорее статуи Командора или Медного всадника, а его муза – даже не Параша и не тем боле не Евгений, а просто прах земной. 

Впрочем, это – что касается содержании. С точки зрения просодии «Баллада о чудном мгновении» звучит гораздо свежее стихотворения Шенгели. Тот просто воспроизводит четырехстопный дактиль «Пары гнедых…» А. Апухтина, откуда взял себе в качестве эпиграфа довольно рискованную. Это безусловный ХIХ, жестокий романс. Антокольский же использует медитативный четырехиктовый дольник с парными женскими рифмами. Современному читателю здесь наверняка послышится Бродский. Правда, первое, что приходит на память – это «Сретенье» (1972). Оно, конечно, написано не дольником, а чистым амфибрахием, но зато сретенье – это как раз и есть встреча. И тут тоже встречается старость, даже сама смерть («ныне отпущаеши»), с богом. Только бог – не истукан, и старик – не прах, а восприемник новорожденного.
. 
Впрочем, Антокольский своей доктрине более не изменял. Двадцать лет спустя после «Баллады…» он написал единственную в русской поэзии ХХ века кантату в честь Пушкина, с участием Запевалы и Хора. Она называется «День рождения шестого июня 1974 года». В ней есть такие слова: 

Опять, рискован и раскован,
Скликает новых смельчаков он,
Бессмертный этот человек.
Так, полон вещего прозренья,
Пришел в четвертом измеренье
Наш Пушкин в наш двадцатый век!   

«Рискован – раскован» – рифма из «Юбилейного» Маяковского, о котором мы писали недавно. Но здесь уже нет и намека на бронзу и тем более ее торжество. Кантата открывается центральной для Антокольского-пушкинианца мыслью: «Его рождению конца нет…» В самом деле, оно будет длиться и длиться, покуда в подлунным мире остаются восприемники новорожденного. 
Похоронами Пушкина озаботятся совсем другие авторы.