Под одним небом

У русскоязычной эмигрантской поэзии богатая традиция. Она до сих пор остается важным поставщиком другого, недоступного изнутри взгляда на Россию и может многое нам рассказать о том, что значит ощущать себя в зазоре меж двух культур. У этой поэзии могут быть разные интонации и настроения – от идеализирующей страну ностальгии до отстраненного к ней пренебрежения, – но в основе, как правило, обнаруживается драма языка, помещенного в новый контекст, пытающегося одновременно адаптироваться к новому миру и не потерять себя в нем без остатка.

Сегодняшняя ситуация эту драму обостряет до предела. Закрывающиеся границы и рвущиеся связи, очевидно, сильно повлияют на творчество русскоязычных авторов, проживающих за рубежом, а масштабы этих изменений еще предстоит осознать. Эта рецензия посвящена книге, выпущенной издательством «Воймега» хоть и в марте 2022 года, но написанной и составленной до «всех событий». Речь про небольшой сборник Юлия Хоменко под названием «Небо в перьях». При чтении то и дело возникают опасения, что такого рода тихим и мирным стихам, работающим на созидание и соединение, может не найтись достойного места в стремительной меняющейся, шумной и яростной реальности.

Сыграть тишину

Юлий Хоменко последние 30 лет живет в Вене, где работает профессором в Венском университете музыки и искусств. В России бывает достаточно часто, так что в полном смысле слова эмигрантом не является, тем не менее мотив «междумирья» часто возникает в его творчестве. С начала 2000-х Хоменко ежегодно публикует в журналах поэтические подборки, книг же за все время было выпущено 6 штук.

В 80-е он был участником поэтической студии Кирилла Ковальджи, где также состояли Алексей Парщиков, Александр Ерёменко, Иван Жданов, Нина Искренко и другие яркие представители неподцензурной поэзии. В тот период Хоменко, вдохновившись музыкальной практикой, активно развивал идею «полистилистики» в поэзии, то есть смешения разнородных и несовместимых стилистических структур в рамках одного произведения. Но музыка и поэзия все же пошли у него разными путями, и в нынешнем творчестве этот след обнаружить трудно. Судя по архиву подборок за последние двадцать лет, поэт последовательно шел от малой к сверхмалой форме, от коротких рифмованных стихов к лаконичным верлибрам.

Собственно, крайний минимализм – первая очевидная черта нового сборника. Даже относительно большие произведения («Селфи с солнцем», «Падалица», «Другу» и другие), в сущности, являются набором миниатюр на одну тему и встречаются редко. В основном белизну страницы украшает только пара-тройка коротких строк без знаков препинания. Поэтический минимализм бывает разным, но всегда так или иначе поэт вынужден работать с переизбытком тишины. Тишина выступает полноценной и требующей внимания частью структуры таких стихов. Хоменко не просто это понимает, но и подчеркивает даже на уровне содержания.

несложно исполнить грозу

большим симфоническим оркестром

гораздо труднее сыграть тишину

даже струнным квартетом

Отказываясь от силлабо-тонической напевности и выдержанного ритма внутри текста, он пытается «сыграть тишину», выявить ее сокрытую мелодию, для чего прибегает к различным приемам. Например, в моностихе

беспросветное безоблачное небо

нам сложно прервать хорейный бег и остановиться после последнего слова, ведь сознание, сбитое с толку своеобразным оксюмороном, по инерции продолжает движение за пределы строки, порождая ощущение причудливого эха. Другой способ работы с тишиной – столкнуть в тексте две разные звуковые ситуации, предлагая найти в них сходство, что требует от читателя определенной фантазии и растягивает во времени контакт с произведением.

шум вертолёта

над заснеженной горной долиной

как если бы на холодной

давно нежилой кухне

заработала кофемолка

Но чем так ценна тишина? Она открывает доступ к чему-то по-настоящему важному. Так, например, в одном стихотворении посредственный пианист своим исполнением «мешает слушать Бетховена» лирическому герою, а в другом докричаться до умершего друга можно только «беззвучным криком». То, что не было озвучено, оказывается важнее любых слов. Именно здесь можно заметить особенность минимализма Хоменко. Если у одних поэтов подобной направленности главное высказывание содержится непосредственно в тексте (и чем он короче, тем больший удельный вес у каждого слова), то у Хоменко оно находится где-то за его пределами, а слова подбираются более-менее произвольно, лишь бы работали на общее настроение. По крайней мере именно такого рода стихи выходят у поэта наиболее удачными, а те, где «озвучивание тишины» не предполагается, напоминают то ли не слишком глубокомысленные афоризмы, то ли забавные, но необязательные анекдоты.

Облака и время

«Воздушные шары», «Восьмое небо», «Облако на ладони», «Небо в перьях» – даже по названиям поэтических сборников понятно, что в художественной вселенной Хоменко небо занимает особое место. Это неудивительно, ведь оно в определенном смысле воплощает собой тишину. Хоменко на разный манер играет с ним в «молчанку», чтобы выведать небесные секреты. Облака у него то сделаны из серой ваты сомнительного качества, то, наоборот, являют собой ангельский след; они то опускаются так низко, что можно «расчесать ветками деревьев», то парят на недостижимой высоте. Каждая метафора – попытка прорваться к ускользающей сути.

Птицы, соответственно, выступают главными (и фактически единственными) животными в произведениях. В одном стихе они даже непосредственно ответственны за «натяжение неба вверх и в стороны». А в другом лирический субъект предполагает, что после смерти сам переродится в голубя. Тут и становится понятен главный «небесный секрет».

где те птенцы что вылупились

в середине шестидесятых

на нашем балконе в Малом Лёвшинском переулке?

ну конечно на небесах

Очевидным образом, небеса – это еще и то место, где заканчивается каждый земной путь. Место, куда в итоге утекает время. Это другая важнейшая для сборника тема. Время неумолимо, оно «течёт и течёт», но только на первый взгляд. Поэтическое мышление позволяет обнаружить более сложный порядок вещей: не везде потоки времени обладают равной силой. Облака, булыжники, реки, дома и даже люди способны противостоять ему, но для этого требуется подходящий внешний наблюдатель, которым и выступает лирический субъект. Силой памяти и фантазии он не только не дает вещам исчезать, но и способен соединять с настоящим давно ушедшее. В этом смысле наиболее показателен «композиторский цикл», героями которого являются Шуберт и Бетховен.

вон в том переулке квартира Бетховена

а тут за углом моя

но не встречаемся в супермаркете

очевидно отоваривается по старинке

в лавочке и на базаре

Здесь Хоменко остроумно соединяет ландшафты старинной Вены и ее современный облик. Метонимия «Бетховен – его квартира» делает возможной потенциальную встречу поэта и композитора, которая в логике стихотворения не происходит исключительно из-за разных потребительских привычек этих людей. Один предпочитает супермаркеты, а другой по старинке – базар.

Но стоит также отметить, что весь этот сюжет был бы невозможен, если бы лирический субъект не знал, где находится квартира Бетховена, не жил бы рядом и, что самое главное, не чувствовал бы связи ним. Поэт ощущает себя вовлеченным в масштабный исторический процесс, он обитает в пространстве, где практически каждый предмет или явление несет в себе память о прошлом, издает словами одного из стихов «лязг и скрежет средневековых башенных механизмов европейского времени».

Можно даже обнаружить то, что сперва кажется противоречием: на фоне частых размышлений о скоротечности времени Хоменко рисует сюжеты, в которых оно фактически оказывается ни над чем не властно. Разгадка кроется в том, что на самом деле есть «не течение времени / а утечка», которая возникает как раз в моменты, когда наблюдатель теряет связь с прошлым, перестает замечать увековеченную вещами, природой и культурой память. Поэтому Хоменко и не перестает искать новые и новые способы показать эту связь.

В поиске индивидуальных универсалий

Как уже было сказано, Хоменко сложно назвать эмигрантом, но и туристом его назвать нельзя. Тут мы имеем дело с поэтом, одинаково хорошо вписанным в российский и европейские контексты, что, конечно, не отменяет рефлексии о том, что у этих контекстов может быть общее и где пролегают их различия. Интересно, что Хоменко не создает из этого драмы – он и тут стремится перекинуть мостики, пытается преодолеть национальное, чтобы найти универсальное.

В новом сборнике есть стихотворение, хорошо демонстрирующее эту концепцию:

залитый солнцем

венский бульвар Ландштрассе

солнце оставить

а бульвар заменить на Гоголевский

для полного счастья

Хоменко изобретательно соединяет европейское солнце и Гоголевский бульвар, тем самым переворачивая смысл моностиха из своего прошлого сборника («… а облака-то над Веной русские!»). Тем не менее тождество сохраняется: именно общее небо объединяет страны. Однако можно пойти и другим путем. В другом стихотворении разными оказываются как раз погодные явления, в то время как связь между странами выстраивается по признаку их одинакового отношения к «европейской территории». Это только два примера, только два способа соединить разнородные пространства и времена, в книге же их гораздо больше.

Важно, что поэтический метод Хоменко хоть и предполагает поиск всеобщего, но это всеобщее произрастает из индивидуального взгляда и отношения. Недаром приведенный стих заканчивается строкой «для полного счастья». Мир сам по себе статичен и лишен свойств, именно человек наполняет его смыслами и качествами, делит на эпохи и территории. Но если при этом не проделывать постоянную личную работу по соединению различных его фрагментов, то естественным образом мы будем наблюдать лишь упадок, разрывы и потери – в общем, ту самую утечку.

По этой причине поэтическая стратегия Хоменко объективно приобретает в наше время особую значимость, а читателю, без сомнения, может подарить много приятных переживаний.

щёлк и остались на фотографии

а время поехало дальше

порожняком