Поэзия как прикосновение к священному

Это эссе продолжает цикл, вдохновленный мыслью о том, что больше, чем в новых шедеврах, поэзия нуждается сегодня в переосмыслении собственного назначения. Быть художником, поэтом сегодня — всё равно что дать согласие на потерю твёрдой почвы под ногами — а потом даже на потерю связи с реальностью. Это, скажем так, очень опасно. Художник в этом смысле — очень опасная профессия. Чем больше работающих, живых определений поэзии в творческой кухне художника, тем лучше. Сопротивляться можно только поиском живого смысла, и, возможно, найденный смысл поможет только на каком-то этапе, а на следующем образ поэзии придётся пересоздавать. Предыдущее эссе было посвящено поэзии как собиранию человека, были и другие.

Поэзия всегда вызывает ноту узнавания, хотя нота эта не всегда на первом плане. Но без неё текст кажется сухим, жёстким, чужим, плоским — он кажется непоэзией, материалом, который мы ещё не можем увидеть как искусство, а если бы увидели, это произошло бы в результате вспышки узнавания.

В праславянском языке, не знавшем письменности, корень, который лёг в основу современного глагола «читать», обозначал узнавание, опознание — и это уже предполагало усилие или какой-то иной доступ к тайне, скрытой за некой очевидной поверхностью и фактурой, отличающейся от обыкновенной действительности тем, что на неё нанесены какие-то насечки — ещё не буквы, а скорее изображения, орнаменты, преображающие материал. Поэтому «читать» значит «считать», а в связи с «числом», словом того же корня, получаем в придачу ещё и идею упорядочивания. 

Показательно также, что в праславянском «письмо» и «пестрота» — однокоренные слова, их связь показывает древний смысл письма —некое расцвечивание мира. Но его ещё нужно считать, опознать как часть порядка. Узнаётся как раз этот порядок. Без этого древнего механизма узнавания не работает и чтение поэзии в его сегодняшнем смысле. Примечательно, что читать реальность всё же нельзя, хотя кажется, что сам мир может быть легко истолкован как письмена, которые необходимо подвергнуть дешифровке. Нет, объект чтения, как и письма, начиная с дописьменной эпохи — это сугубо языковая реальность, особый режим существования мира, созданный прикосновением человека. Если прикосновения не было, то читать и понимать как бы нечего. Таковы правила, заданные корнями.

Чтение в дописьменную эпоху не обязательно предполагало трактовку чего-то, что уже так или иначе написано. То есть не обязательно предполагало понимание. Чтение было в существенной степени особым исполнением написанного, исполнением, связанным, как правило, с ритуалом. Это могла быть декламация или какая-либо иная разметка голосом и интонацией, при которой уже происходит преображение материала, его погружение в особенную реальность ритуала. Проводя любую разметку материала, автор создаёт нечто, своей природой прямо подражающее или отсылающее к ритуалу, который подчёркивает не коммуникативную, а буквально онтологическую роль слова. Это значит участие слова в создании миропорядка, в котором живёт человек, и не очень важно, утверждён ли этот миропорядок на целом континенте или на небольшом пятачке человеческой личности, — важнее, что слово выступает здесь в совершенно иной роли.  Мы можем не понимать сути ритуала, но воспринимающий опознаёт его присутствие и начинает принимать нечто помеченное как его часть. Разметка речи ритмом, стиховым членением если не создаёт, то реконструирует реальность ритуала. И эта реальность неотделима от природы поэзии.

Сегодня связь поэзии со сферой сакрального перестала быть очевидной, но когда-то она была несомненной. В наше время возможно входить в поэзию, не подозревая о том, что это шаг в отношения с сакральным, — более того, если бы отношения с сакральным при обращении к поэзии были предложены прямо, они, возможно, многими были бы отвергнуты. Поэзия когда-то отделилась от ритуала, некоторое время высокомерно на него поглядывала, однако постепенно лишилась силы ритуала — и превратилась в безделку в результате собственной борьбы за независимость. А поэзия в этом смысле выглядит более безопасной. Она как будто сохраняет дух детской игры, не предполагающей слишком больших обязательств. Однако если проявить достаточную чуткость к этой материи, неизбежно обнаружишь себя в отношениях, которые задействуют начала, ранее в тебе не задействованные. 
 
Поэзия когда-то отделилась от ритуала, некоторое время высокомерно на него поглядывала, однако постепенно лишилась силы ритуала — и превратилась в безделку в результате собственной борьбы за независимость. И совершенно иная сила поэзии обретается тогда, когда она предстаёт как ритуал, по природе своей всегда наполненный смыслом общения с Богом. 

И хотя очевидно, что история поэзии и история религии состоят из совершенно разных событий, почувствовать их общий корень мне кажется очень важным. Потому что это, по сути, мостик, который пропускает в обе стороны. Поэзия при определённой глубине рефлексии может укреплять веру, а молитва заставляет искать новые действенные слова и тем самым подводит к поэзии. Молитвенный опыт подобен почке, из которой появляются и вера, и поэзия, — и тем не менее это разные пути. 

Религиозный опыт, напрямую ретранслируемый искусством, может только отпугивать и от того, и от другого. Искусство не может заставить верить в то, во что без искусства не верили бы. Но оно может дать ощущение прикосновения к священному. Оно может показать, как в какой-то момент проза становится поэзией. Как в какой-то момент совершается преображение материала. Если человек открыт этому опыту, он извлечёт всё нужное для себя даже из прикосновения. 

Небольшой пример из собственной поэтической кухни. Я точно помню, с какой строки начинал стихотворение «Чистое поле», за два года выросшее в книгу, — у меня остался черновик июля 2021 года. Это строка «В диком поле только Бог», которая была тут же зачёркнута. Зачёркнута потому, что мне показалось неубедительным и неделикатным сформулировать в лоб это пойманное ощущение. К этому ощущению было важно привести — наверное, потому стихотворение и выросло в книгу. Энергии этой строки хватило на длинный путь, который, однако, гораздо доступнее и, смею надеяться, деликатнее, чем то, что могла предложить сама строка. В то же время мне важно было иногда вспоминать, каким было начало, мол, не забыл ли ты, откуда вышел и куда идёшь. Стало ясно и другое: для того чтобы дать прозвучать подлинному, должен быть запущен сюжет очищения реальности от неподлинного, а у этого сюжета своя драматургия. Без этой большой предварительной работы суть моего высказывания осталась бы просто красивой фразой среди других красивых фраз, она не могла бы себя реализовать в принципе.

Опыт поэзии — это опыт прикосновения к священному. Он не обязательно разрастается, развивается в религиозный опыт. Однако можно оставаться человеком совершенно светским и при этом явственно ощущать особенность опыта поэзии, магию поэтического. Всё верно, особенность этого опыта обусловлена его прямой связью со священным.

Это священное, данное в ощущении и поэтическом опыте, конечно, ещё настолько, с религиозной точки зрения, незрело и наивно, что может выступать только поводом — достаточно, однако, мощным — для того, чтобы с должным уважением и пониманием важности вопроса попытаться разобраться в характерных для национальной культуры традициях осмысления священного. На разных этапах в разных культурах мы внутри этого священного встречаем совершенно разные космогонические мифы, находящие отражение во внутренней жизни человека, а потому их выбор имеет значение. И если в предыдущие эпохи содержание священного для нового народившегося человека в основной оказывалось предзаданно, то сегодня оно столь же часто непредзаданно. Это обстоятельство повышает требования к осознанности опыта. Почти ко всему, что у нас есть и может быть, мы должны как-то прийти, потому что, если не прийти, у нас так ничего и не будет.

Однажды, слушая воскресную проповедь в храме, я подумал, что этот вид высказывания имеет общие черты с поэзией. Есть проповеди колоссальной поэтической силы, есть поэзия колоссальной проповеднической силы, и тем не менее вряд ли кому-то придёт в голову эти виды деятельности смешивать. Но амвон, с которого произносится проповедь, имеет аналогию с неким условным пространством, которого требует поэзия. Чтобы поэзия прозвучала, мы должны выгородить ей особое пространство, создать для неё эту дополнительную ступеньку, которая приподнимет обыденную речь до статуса поэзии. Ритм, стиховое членение, иные стиховые показатели — только формальное воплощение этой ступеньки. В том, что в этот момент говорится и зачем, искусство тоже может многое найти, учитывая, что «зачем» это теперь главный вопрос в искусстве. Поэт начинает с самого низа жизни, с ощущений и чувств, смутно подозревая, что сгустки первоматерии жизни, для которой найдены адекватные слова, — это какая-то ценность. То есть поэт как бы предъявляет запрос на гармонию, на космос задолго до того, как он этот космос увидел, почувствовал, смог собственному рациональному началу разъяснить природу этой гармонии. Путь к гармонии может оказаться довольно долгим, но когда соприкосновение с космосом состоится, оно будет сопровождаться чувством узнавания. Да, это тот самый океан, который содержался, а главное,уже ощущался, переживался в капле. 

Поэзии скучно без сакрального. По большому счёту, она не может себя реализовать, не изобретая заново этого мироощущения. Примечательно, что для древнего сознания причастность явления к сфере сакрального была условием для признания реальности явления. А причастность к сакральному — это определённое место в космосе, расчерченном по образу мирового древа или позднейших символов, впитавших идею миропорядка, космоса. 

Сегодня поэзия пересоздаёт пространство сакрального. Космос стал проблемой. Мы повсеместно окружены явлениями, лишёнными сакральности. Они как бы существуют сами по себе и не сообщают нам ни о каком космосе. Более того, они могут быть встроены в механизмы эксплуатации, угнетения и насилия, которые подчёркивают свою антисакральную природу. Но наивная сила поэзии состоит в том, что она по умолчанию считает достойными не только жизни, но и спасения любое место и любую душу, в которых она возникает. Поэтому для неё пространство мировой давильни не может быть космосом, поэзия отрицает антисакральный мир, в котором никто не может быть спасён. Поэзии не нужен мир, в котором невозможно и немыслимо спасение. Поэтому она всякий раз пересоздаёт высшую реальность, выгораживая в хаосе пространство космоса. Сакральное оформляется в миф, миф воспроизводится через ритуал, а смысл ритуала — воспроизведение ключевого события, в результате которого была сотворена сама высшая реальность, и причащение к таинству этого события. Только кажется, что поэзия стремится подальше отойти от ритуала. Нет, в ней можно увидеть и ровно противоположный вектор, она хочет быть ближе к нему, поэтому мы так ценим в поэзии её перформативную природу, при которой слово приравнивается к действию — делу по сотворению, обнаружению, обнажению сакрального. Делу по установлению прямой связи с космосом. 

Человек возвращается в молитву, как в наполненный теплом дом. Неготовностью поэтического слова задаётся неготовность мира, манифестируется его современность. Религиозная молитва не знает современного мира, поэтическая — не знает никакого, кроме современного. Обжитое тысячелетиями пространство общей молитвы — это возможность делегировать решение вопросов, которые человеку не под силу, это признание предела своих возможностей и в то же время облегчение от самого признания определяющей роли более высоких инстанций. Растворение индивидуального в общем, преодоление индивидуальности в опыте веры и молитвы, обретение какой-то иной индивидуальности, неотделимой от соборного мира, вечной женственности мира, предстоящего перед Господом, и после обретения этой индивидуальности таинство причащения Божьей благодати — наверное, это главные события религиозного опыта. Суть поэтического опыта — иного рода.

Поэтическое слово — слово «неготовое». Оно произносится не человеком, укрывшимся в храме от мира в молитве, слова которой звучали уже миллионы раз, а человеком, вышедшим в мир, чтобы найти слова, которых ещё не произносил никто. Неготовностью поэтического слова задаётся неготовность мира, манифестируется его современность. Религиозная молитва не знает современного мира, поэтическая — не знает никакого, кроме современного. 

Но сила настоящей молитвы именно в её неиндивидуальности. Индивидуальное слишком слабо, чтобы находить в нём успокоение. Слова общей молитвы — это присоединение к хору, осознание себя частью хора. Индивидуалист склонен относиться и к религии, и к поэзии как к своим личным отношениям со священным. Строго говоря, это определённого рода фамильярность по отношению к небесам. Религиозный ритуал никогда не предполагает такой фамильярности, он начинается с разделения молитвы с людьми, и она тем мощнее, чем с большим количеством людей разделена. 

Однако и в поэзии важно почувствовать неиндивидуальное начало. Размеченная речь не может быть речью для частного голоса, это тоже всегда более или менее голос хора. В этом её природа, природа лирики, в которой автор неотделим от героя (филологи это называют рудиментами первобытного синкретизма), а потому они изначально представляют хорового субъекта. Хор всегда открыт для голосов, мы не знаем, сколько голосов в хоре, потому что не существует никакого числа. Поэзия создаётся индивидуумом, но создаётся для хора. Хор существует в своём зачаточном виде даже тогда, когда стихи не читаются. Читая стихи, мы присоединяемся к хору. Это предполагает, что существуют слова и темы, которые должны исполняться хором. Хоровое начало в поэзии может возрастать и убывать. Очевидно, что верлибр на этой шкале ближе к частному невоспроизводимому голосу, но и в верлибре есть хоровое начало уже в силу его принадлежности к поэзии. На шкале хорового и индивидуального не нужно делать выбор раз и навсегда. 

Не знаю точно, я из поколения индивидуалистов или просто индивидуалист. Я взрослел, формировался, переживал драмы, характерные уже для постсоветского мира. Мои драмы характерны не для людей, травмированных диктатом коллективных ценностей, а, скорее, для травмированных диктатом, экзистенциальной неизбежностью индивидуализма. Для таких людей, как я, органическое ощущение принадлежности к какой-либо общности даётся нечасто — и я его ценю как нечто для меня труднодостижимое. И поэтому я осознаю, что постоянно примеряю на себя коллективные ценности. Это может происходить в самых разных формах. Если «я» не узнаёт себя в «мы», если никакого «мы» не содержится в «я», то сама функция поэзии оказывается нереализуемой. Художественное исследование мест встречи индивидуального и коллективного, ощущение подвижности границ между ними, опознание форм индивидуального и коллективного в темах, мотивах, стиховых формах — возможно, это самое интересное в поэтической кухне.  

У молитвы есть и явственная охранительная функция, обеспечиваемся молитвенным порядком, содержанием сознания в определенном состоянии, при котором сохраняется концентрация на отношениях с Богом. Формальная основа этой функции — повтор: некоторые молитвы читаются ежедневно по иного раз. Идея повтора в том, что по мере повторения человек лучше присваивает произносимое, лучше его понимает, больше в него вкладывает. И чем больше вкладывает, тем лучше защищен от мира. Иногда поэзия может выполнять ту же функцию. Иногда, причем, поражаешься тому, каким именно текстам выпадает ее выполнять. Но это уже функция классики. До перехода в этот статус поэзия вполне способна на ровно противоположное — выведение из зоны комфорта в пугающую (высшую) реальность. 

Открытие священного равносильно открытию того, что все, совершаемое нами, самые повседневные, мелкие и уж тем более важные поступки разыгрывают отношения с Богом, определённые их стадии. Вдруг оказывается, что все может иметь смысл. Но этот смысл, открываемый нами, открывающийся нам, не всегда нам нравится, часто не нравится, вызывает болезненное сопротивление тем требованиям, которые он — смысл — внезапно предъявляет к реальной жизни, как она сложилась на данный момент. Именно по этой причине священное часто предпочитают содержать в уголочке, ограничивать зону его влияния. Это сопротивление требованиям священного налагает отпечаток и на отношения с поэзией. Её иногда удобнее свести к статусу комнатного цветка. 

Долгая историческая борьба за все большее исключение человеческой жизни из зоны священного, принесла значительные результаты. Теперь мы в ситуации, когда, обнаруживая в своей жизни священное в виде комнатного цветка, мы пытаемся понять, какими могли бы быть отношения со священным — и развить их до полноценных.

Актуальность искусства может состоять вовсе не в злободневности, не в протесте, а в нахождении, обнаружении, очищении того, что должно было стать актуальным, но потерялось в повседневности, что оказалось заслонено злободневностью. Важно найти то, что в контексте информационного шума не может прозвучать со всей отчётливостью, а потому ему просто негде прозвучать, кроме как в искусстве. Именно по этой причине истинная поэзия всегда вызывает мучительно-сладкое узнавание того, что было отложено, постоянно отодвигаемо. И если доводить эту мысль до предела, то окажется, что предмет узнавания — открывшееся на мгновение, данное в ощущении знание о нашем месте в космосе, в упорядоченном мире. А у порядка всегда есть Творец — любой творец это подозревает уже в силу собственной профессиональной деятельности. 

Есть такая расхожая библейская фраза о том, что все тайное становится явным. Применяют её обыкновенно в том смысле, что, как ни скрывай дурные намерения и поступки, о них станет известно. Но у фразы может быть и иное прочтение, вполне душеспасительное для писателя, который до сих пор не познал успеха и признания. Всё твои достижения, дорогой художник, просто не могут почить в безвестности — надо только верить.

О проекте «Поэзия как молитва»

Для участия в проекте журнала Prosodia «Поэзия как молитва» приглашаются поэты и пишущие о поэзии. Подать заявку можно в нескольких номинациях.

«Поэзия как молитва сегодня» – номинация для современных поэтов. Предлагается прислать до 5 стихотворений, написанных в виде молитвы, духовного стиха, переложения псалма. К подборке необходимо приложить эссе объемом не менее 3000 знаков на тему «Отношения поэзии и религии сегодня: в чем их особенность, драматизм, роль вчера и сегодня», в рамках эссе можно осмыслить свой собственный опыт, дать комментарии к своим текстам.

«Поэзия как молитва вчера» – номинация для пишущих о поэзии. Предлагается выбрать в истории русской поэзии стихотворения, написанные в форме молитвы, духовного стиха или переложения псалма и сопроводить их эссе-комментарием. Предметом комментария может быть история текста, трактовка ключевых образов и мотивов, разъяснение примечательности текста, размышление о роли религии в творчестве автора. Объем эссе – от 5000 знаков.

«Сюжеты Священных писаний в поэзии вчера и сегодня» – номинация для современных поэтов и пишущих о поэзии. Заявка может быть вариативной. Вариант первый: предлагается прислать до 5 стихотворений на сюжеты из Священного писания, к подборке необходимо приложить эссе объемом не менее 3000 знаков на тему «Трактовка сюжета Священного писания вчера и сегодня: особенности трактовки, причины востребованности». Вариант второй: выбрать в истории русской поэзии стихотворения, написанные на сюжет Священного писания и сопроводить их эссе-комментарием. Предметом комментария может быть история текста, трактовка ключевых образов и мотивов, разъяснение примечательности текста, размышление о роли религии в творчестве автора. Объем эссе – от 5000 знаков.

Требования к заявке. Заявка должна содержать информацию об авторе (ФИО, краткая справка, город, контакты), номинации, в которой подается работа, материалы заявки. Формат документа – doc, вся информация направляется одним файлом. Один автор может подать заявки в нескольких номинациях. Заявку необходимо отправить по адресу kozlov.prosodia@gmail.com с пометкой «Поэзия как молитва».

В проекте могут принимать участие представители всех традиционных религий, представленных на территории Российской Федерации. Язык заявки – русский. Итогом проекта станет серия публикаций на сайте prosodia.ru, а также специальный номер журнала о поэзии Prosodia.