Поэзия Михаила Елизарова: от Оркской до Гуманитарной

Песенное творчество писателя Елизарова никак не получится назвать придатком к писательскому, более того – оно интересным образом дополняет идейное поле его книг, емко и смело выражая то, на что Елизарову-писателю, быть может, пришлось бы потратить сотни страниц.

Толстов Сергей

Фотография Михаила Елизарова  | Просодия

Михаил Елизаров известен в культурном поле России в двух ипостасях. Кто-то его знает как популярного писателя, автора трех романов и нескольких сборников рассказов, лауреата «Букера», «Национального бестселлера» и других премий. А кто-то – как независимого музыканта, выпускающего альбомы в самоназванном жанре «панк-бард-шансон» и выступающего в небольших клубах по всей стране. Но если проза Елизарова часто оказывается в поле внимания критиков и журналистов, то его музыкальная деятельность до сих пор остается несколько в тени. 


Музыкальный минимализм Елизарова, обычно использующего в качестве аккомпанемента только акустическую гитару, отсылает нас, в первую очередь, к традиции русской авторской песни, для которой характерно повышенное внимание к вербальному компоненту произведения, а музыке уделяется второстепенное значение. Но здесь стоит сразу уточнить, что там, где у «классического барда» мелодия и манера исполнения служат лишь необходимой опорой для текста, помогающей ему приобрести большую выразительность, у Елизарова они вполне могут выступать смыслообразующими элементами. Обычно это достигается за счет сталкивания какой-либо узнаваемой мелодии или манеры игры и «неподходящих» к ним слов, в результате чего мы имеем дело как бы с пародией или пастишем. Это значит, что взятый отдельно вербальный компонент песни порой может работать совсем не так, как должен. Впрочем, примеров настолько жесткой «привязки» слов к музыке в творчестве Михаила Елизарова не так уж и много, что позволяет нам порассуждать именно о текстах, не боясь что-то упустить из виду. Иначе говоря – доверим музыкальным журналистам и прочим желающим всестороннее изучение творчества исполнителя, включая его место на современной музыкальной сцене и отражение политических габитусов в песнях, а мы сконцентрируемся только на поэзии в ее классическом понимании.


Неправильный бард


Вы простите мне мой пафос,

Вы забейте на мой фобос,

Приносите новый атлас

Или сразу новый глобус.

Никуда не годный логос,

Гнозис  это тот же бизнес.

Наступает новый хронос,

Подступает новый кризис.

(«Жизнь долгая как ревер»)




К песням Елизарова легко прицепить эпитет «постмодернистские». Действительно, в них полно маркеров, традиционно приписываемых данной культурной парадигме: интертекстуальность, ирония, смешение разных стилей и деконструкция жанров.


Елизаров часто обращается к чужому творчеству в музыке, но в текстах он это делает еще чаще. Обыгрываются слова песен советской эстрады и русского рока, произведения мировой литературы и кино, без конца упоминаются различные исторические персонажи, особенно философы и деятели культуры (реминисценций из всех песен хватит на небольшой справочник). Иногда цитата выступает центральным элементом, а иногда проскальзывает «пасхалкой» для разбирающихся. Но почти во всех случаях Елизаров помещает ее в совершенно нехарактерный контекст, тем самым переворачивая ее суть и достигая комического или другого требуемого эффекта.


В провокативной «Эсесовской лирической» Михаил Елизаров берет за основу известную композицию Валентины Толкуновой «Я не могу иначе» и, сохраняя большую часть исходного текста, полностью меняет ее смысл, потому что лирическим героем у него становится не влюбленная девушка, а фашистский инженер. «Нет у СС ни сна, ни дня, / Где-то еврейка плачет. / Ты за фашизм прости меня, / Я не могу иначе». В композиции «Солдатский гранж» переиначена расхожая фраза про предателей-джазменов: «напрасно ты играешь гранж, / за гранж Россию не продашь». А в другой песне, тоже связанной с вооруженными силами, упоминается не только полковник, которому не пишут, но и капитан, у которого «в почте только спам», а также прочие воинские звания, которым с корреспонденцией повезло больше. Композиция «За окном горит фонарь» вообще целиком посвящена культовым исполнителям русского рока и их песням: «Эх, Цой, Виктор Цой, Наутилус, Кинчев! / Я к шикарной музыке с детства восприимчив».


Помимо прямых цитат Елизаров охотно использует разнообразные отсылки. Например, вольно пересказывает сюжет «Матрицы» языком необразованного обывателя («На дискотеке вы водяры примите, / Потом подвалит к вам такая Тринити, / С короткой стрижечкой и в черном платьице, / И предлагает вам узнать о матрице») или «Властелина Колец» от лица орка («Помнишь, брат, как давили эльфийскую мразь, / Как бежали на запад их злобные орды. / Мы полками месили гондорскую грязь, / Чтобы ярче сиял белокаменный Мордор»).


Другой частый прием – это смешение «низкого» и «высокого» языка. Табуированная лексика легко может в одной строчке соседствовать с научными терминами, а тюремный сленг – с эзотерическими понятиями («Кто-то весь зашкварил универсум / И культурный крысанул общак»). И в пафосных тирадах о судьбах Родины, и в лирике о неудачной любви в любой момент может возникнуть элемент, как бы уничтожающий заданное настроение, переводящий повествование совсем в другой регистр («Ветерок раскачивает чувств качель, / И такая горечь! / А любовь моя  печаль-виолончель, / И на ней ... мёртвый Ростропович!»).


Наконец, стремление эпатировать и тотальная ирония Елизарова, не позволяющая сразу понять, где он серьезен, а где стебется, также вполне ложатся в русло постмодернистского прочтения автора. В результате рисуется образ бесконечно играющего со смыслами музыканта, для которого любое явление служит только поводом заняться веселой и бесцельной деконструкцией, если не школярским пародированием. Только определить Елизарова так – значит упустить наиболее интересные уровни его поэзии. Настоящая сложность здесь не в эрудированности и не в играх с ожиданиями слушателя. Она спрятана под «стебовыми» элементами, и при всей ироничности Елизаров оставляет возможность это почувствовать.



Слабый сильный мужчина


Добрые руки за мною следят.
Негативный опыт  он тоже опыт.

У вас ещё топят котят?
У нас ещё топят.
Ощущаю родство наших кож,
Ты к воде меня тащишь за тёплую шкирку.
Перед тем, как ты пальцы свои разожмешь,
Разреши мне надеть бескозырку!

(«Бескозырка»)




Наиболее простой способ нащупать каркас поэзии Елизарова – пойти от обратного и начать с песен, где цитатность, ирония и прочие «постмодернистские» приемы сведены с минимуму. Такой можно назвать «Бескозырку».


Лирический герой на протяжении всей песни обращается к некой милой, с которой у него в данный момент сложные отношения. Суть конфликта между ними неизвестна, слушателю предлагается насладиться уже развязкой. Тут есть утопленные котята как метафора холодной жестокости партнера в первом куплете и сравнение мрачного подводного мира с последующей жизнью без любви во втором. Трактовки могут быть и другими, но общее настроение песни вполне понятно. Эдакая любовная лирика.


И тут неожиданно возникает «бескозырка», в смысле флотская фуражка (хотя и не только в этом смысле, во втором куплете есть «бескозырка» в значении карточный игры, где нет козырей) – центральный образ песни, а в каком-то смысле и всего творчества Елизарова. «Мужчина-котенок» перед расправой просит разрешить ему надеть бескозырку – жест бессмысленный в практическом плане, но полный символизма. Похожие ощущения вызывает образ капитана, остающегося на тонущем корабле. «Утопи меня, пусть несёт вода, / Чайка над волной реет, зыркая. / В общем, милая, я мечтал всегда / После смерти стать бескозыркою». Истеричная просьба героя утопить его (что можно было бы расценить как жертвенный жест) сменяется признанием, что после смерти он хочет превратиться в головной убор, ассоциируемый с мужеством, выносливостью, смелостью. Такой контраст силы и слабости закладывает в характер героя важнейшее противоречие, делая образ витальным. Тут есть что-то от мироощущения мужчины ранимого, уязвимого перед миром и одновременно находящегося в нем на позиции стоика. В каком-то смысле это нас отсылает к вопросу о том, что вообще значит быть мужчиной, как допустимо себя чувствовать и как показывать себя другим.


Этот елизаровский лирический субъект в том или ином виде присутствует в большинстве песен, пусть и далеко не всегда содержит пропорциональное количество внутренней силы и слабости, как в «Бескозырке». Он вполне может тяготеть к одному из полюсов, и тогда «противовес» вынесен из персонажа вовне: в окружающий мир, других людей, представление об идеале. Порой «противовес» вообще из текстовой части произведения выносится на уровень исполнения, как в уже упомянутой «Эсесовской лирической», где инженер, рассуждающий про Холокост, почему-то выбирает для этого нехарактерную жалостливую интонацию. Герой может быть живым воплощением брутальности и жестокости: солдатом, преступником, гопником (отсюда интерес Елизарова к тюремному и армейскому быту) и наоборот – трусливым, жалким, неудачливым: «а был я чмошником и алкоголиком», «я был обычный торчок и бесполезный дурачок, / а вот толчок  и я философ и качок». В рамках одной песни может происходить трансформация, делающая слабого сильным или выставляющая сильного слабым. Так, в песне «Гуманитарная» в трех куплетах герой хвастается своими познаниями и успехами в гуманитарной сфере («Франкфуртская школа срала-мазала ...> а я взял и определил, в чем суть»), а в конце из-за этого от него уходит подруга («но пока я одуплял традицию / Юнгеров, Генонов с Хабермасами ...> ты ушла»). Песня «Черный полковник» же напрямую посвящена феномену власти и тому, что бывает, когда ее теряешь: «До того как я пошел по рукам, по рукам, / я был черным полковником».


Все это наводит на мысль, что постмодернистом Елизарова можно назвать только формально, по арсеналу используемых средств. В его творчестве всегда остается то, что для данной парадигмы не характерно – жесткая система координат, «разъединяющая» небо и землю, добро и зло, черное и белое, сильное и слабое. Не отказывая себе в удовольствии примерить форму обеих сторон конфликта, Елизаров никогда полностью не смешивает вражеские армии, но только исследует их устройство и взаимовлияние.


Скоро будет Армагеддон


Я ему вогнал прямо в бок
Тесак 
Детства моего
Артефакт.
Я иначе поступить не мог
На филфак.
А за ним пришел
Катафалк.

(«Шаманская»)


елизаров - гит.jpg


В заключение нашего небольшого анализа поэзии Елизарова укажем на еще одну любимую тему автора, логично вытекающую из уже рассмотренных. Условно назовем ее религиозной или мистической. В большом количестве текстов так или иначе упоминается Бог или боги («Сектантская», «Сатанинская», «Верховный Удмурт», «Скандинавская мифологическая» и другие), а также эзотерические и оккультные явления («Гностическая», «Шаманская», «Сатурн», «Walking Dead», «Тональ и Нагваль» и т.д.) Сюжеты песен могут быть совершенно различны, но есть схожие тенденции. Так, нередко магия становится источником силы героя, толчком к изменениям. Например, в «Некрономиконе» персонаж ищет знаменитую книгу, чтобы выполнить обещание, данное бабке, и убить неугодного политика. В «Гностической» говорится о мистических способностях, которые может получить человек, и возможных рисках, связанных с этим. В «Пассионарной» загадочный «пассионарный толчок», произошедший с героем в туалете, полностью меняет его личность, а в «Шаманской» герой просит шамана ударить в бубен, чтобы обрести любовь.


Часть песен посвящена критике спекуляций, построенных на различных верованиях. В «Сатанинской» Елизаров громит сатанинские культы, в «Сектантской» обличает «мистических кидал», в «МЕРЧЕ» критикует священников, торгующих религиозной атрибутикой. Здесь также легко обнаруживается дуальность: есть религиозный обман и есть то, что служит ему «противовесом», нечто настоящее. «Старый Ла Вей поклонялся лишь идолу. / Кроули верил, что будет в аду. / А Сатану просто взял и выдумал / Бог  тот, который сидит в пруду». В данном случае Бог неожиданно возникает в самом конце песни «Сатанинская», после куплета, выражающего разочарование юной девушки в сатанизме.


Наконец, нередко Елизаров обращается к апокалиптическим мотивам, темам смерти мира («Рагнарек», «Апокалиптическая», «Чертово колесо»). Но основной конфликт в этих песнях, даже при наличии формальных религиозных атрибутов конца света в виде Сатаны на бледном коне или завывающего Фенрира, не связан с религией. Зачастую это метафора персональной трагедии героя, переживающего внутреннюю катастрофу как мировую, или утраты народом определенных ценностей (про ностальгию Елизарова по Советскому Союзу уже написано много). Занятно, что и тут занимается аналогичная обозначенной в «лирическом» корпусе текстов стоическая позиция. Ведь роль человека в «божественных играх» невелика – он либо жертва, либо безучастный наблюдатель, а противоположная сила абсолютна, разрушительна и размыта до абстракции. В этих обстоятельствах борьба может быть только внутренней. Котенок финальным жестом надевает бескозырку, Елизаров, наблюдая закат мира, играет на гитаре. «К чему этот мир, никудышный манкурт, / Его уничтожит Верховный Удмурт. / Запрыгнет в седло и умчится туда, / Где, точно цикада Буддийского ада, / Звенит Пустота...»






Prosodia.ru — некоммерческий просветительский проект. Если вам нравится то, что мы делаем, поддержите нас пожертвованием. Все собранные средства идут на создание интересного и актуального контента о поэзии.

Поддержите нас

Читать по теме:

#Современная поэзия #Литературные сообщества
Неопочвенники, или Кукушата гнезда Кузнецова

Ядро неопочвеннического религиозного направления в условно молодой поэзии сегодня - московская поэтическая группа «Разговор», основанная в 2006 году в Москве. В нее вошли поэты Григорий Шувалов, Александр Дьячков, Николай Дегтерёв, Александр Иванов. Поэт и критик Анна Аликевич попыталась разобраться в наследии и трансформациях этой группы.

#Лучшее #Поэтическая пушкиниана #Пушкин
Леонид Аронзон: Пушкин скачет на коне

85 лет назад, 24 марта 1939 года, Родился Леонид Аронзон. Очередной материал «Русской поэтической пушкинианы» посвящен стихотворению Леонида Аронзона, в котором Пушкин оказывается творцом вселенной.