Преодоление маскулинности в современной поэзии

Почему «пацанский» рэп не становится поэзией

Как писал Сергей Гандлевский, «Есть обычай у русской поэзии / С отвращением бить зеркала / Или прятать кухонное лезвие / В ящик письменного стола». Среди более современных обычаев – каждые 5–6 лет спорить о том, считать ли поэзией русский рэп. Очередной всплеск интереса к этому вопросу вызвал новый трек Oxxxymiron’а «Кто убил Марка?» Александр Гаврилов уже успел сравнить его с «экспериментами в поэзии 1910–1920-х годов – по подходам, по новизне, по свежести». Похожие слова говорили и о прошлом альбоме Oxxxymiron’а «Горгород»: «большой поэзией» вслед за армией блогеров, журналистов и культурологов его называли, например, Дмитрий Быков и Галина Юзефович.

«Кто убил Марка?» все же претендует на поэтичность иначе, чем «Горгород». Постмодернистского баловства в нем практически нет (не считать же таковым отсылки к «Властелину колец»). Oxxxymiron пытается «перевернуть игру», покушаясь на главную святыню русского рэпа – образ «правильного пацана».

Русский рэп популярен, потому что его сюжетика крутится вокруг нехитрого набора ценностей: независимость, уважение окружающих, материальный достаток, любовные отношения, в которых ты всегда главный. Целевая аудитория русского хип-хопа – молодежь в поисках жизненных ориентиров, и он предлагает ей понятный и доступный сценарий взросления: «пацан» становится мужчиной по мере того, как одерживает очередную «победу».

Марк из «Горгорода» – канонический рэп-персонаж, у которого на все есть ответ: на критику толпы, на козни врагов, предательство любимой. Под могучим снисходительным взором лирического героя обнажалось лицемерие правителя города, главного оппозиционера, молчаливого общества, «в котором всех всё устраивает». Марк разговаривал с позиции силы («игра без правил, я вне её») и даже когда оправдывался, звучало это почему-то все равно как наезд: «Я жопу не лизал у чинуши – совесть чиста, / Остальное – задача общества. Слушай, что ты пристал?»

Герой новой песни «Кто убил Марка?», наоборот, занимается делом, «правильным пацанам» не свойственной, – прорабатывает травму. В треке пересказывается история реального конфликта Oxxxymiron’а с рэпером Ромой Жиганом: 10 лет назад Жиган вместе с вооруженными подельниками заставил Мирона встать на колени и на камеру принести извинения за «дерзкие тексты» (историю можете прочитать здесь¹). С тех пор видео с унижениями Oxxxymiron’а использовалось как компромат, возможность публикации которого давила на рэпера морально и не давала писать песни. Теперь Oxxxymiron «убил Марка»: сам вывесил видео и таким образом символически вышел на волю: «Сколько себя помню, я дрожал над репутацией. / Но чтоб стать свободнее, нужно не бояться обосраться».

На первый взгляд, есть сходство с популярным в современной поэзии документальным травмоговорением: рефлексирующий субъект публично высказывается о своем опыте жертвы в стихотворной форме, сокращая дистанцию между автором и его персонажем до нулевой:

Я всё это хаваю, у меня нет выбора,

Если не хочу, чтоб мои будущие дети в школе увидали видео

С отцом на коленях и пощёчиной,

И делаю то, что от меня хочет он.

Я сломал игру, но подсел на самоцензуру тут абсолютно во всём

Это нельзя сказать, ведь я фанбазу оскорблю,

А это нельзя, поскольку меня сразу засмеют.

Это нельзя – моя семья читает меня часто.

А вот это точно нельзя – это небезопасно.

Психосоматика, я сдавленная пружина,

Мышечные зажимы, страх, что я не мужчина.

Oxxxymiron вместе со своим героем оказывается в ситуации, когда пацанские ценности, на завоевание которых потрачено столько времени, внезапно работают против тебя: независимость отняли, уважение окружающих ненадежно, материальный достаток не избавляет от тревог и сомнений. Да, форма и эстетика подобного письма, мягко говоря, далеки от стандартов качественной литературы. Но желание Гаврилова и многих других поискать поэзию в треке «Кто убил Марка?» понятно: почему бы не вывести разговор о жанре документальной исповеди на уровень новой, не освоенной поэтами аудитории? Впрочем, рэп-исповедь Oxxxymiron’а к стихам не имеет никакого отношения, и дело не в банальности метафор или предсказуемости рифм Впрочем, рэп-исповедь Oxxxymiron’а к стихам не имеет никакого отношения, и дело не в банальности метафор или предсказуемости рифм. Главный посыл документальной поэзии: дать высказаться «фигурам умолчания», тем, у кого нет для этого социальных, материальных или эмоциональных ресурсов². Мирон может сколько угодно иронизировать над тем, что он попал в список Forbes или на шоу к Урганту, – его статус не станет менее привилегированным. История с Жиганом никак не повлияла на его коммерческий успех, который в принципе строится именно на противоречии между образом бойца, хлебнувшего ужаса улиц, и бэкграундом сытого интеллектуала³:

«Оксимирон, очевидно, обратился к аудитории, до этого в меньшей степени охваченной хип-хопом, к студентам столичных вузов, которым тоже нужна своя внутренняя драма, – говорит в интервью критик Артём Рондарев. – Это неизбежно. Мне в институте тоже нужна была драма. Многие представляют, как на самом деле выглядит социальная маргинальность, они понимают, что они не принадлежат к тем группам, которые легитимно обладают социальной драмой. И тут приходит Оксимирон. Человек, который жил за границей, учился в престижном западном университете. И человек при этом поет, что он живет в аду. В данном случае соотнести себя с Оксимироном студентам столичных вузов легко, плюс интеллектуальная начинка, которую они считывают».

Документальная поэзия, обращаясь к теме травмы, вскрывает культуру насилия и говорит не только о последствиях, но и о причинах произошедшего. Oxxxymiron же о поступках «православного патриота» Жигана высказывается скромно, никак их не анализирует, а виноватым в первую очередь назначает себя: «Так что первый урок: поскорей, парнишка, бросай / Говорить лишь издали то, что ты не повторишь в глаза. / И второй: не поддакивай косякам, / Ведь когда снега настигают тебя – ты сам за себя». Почему успешный, богатый, со всех сторон защищенный рэпер оправдывает насилие, даже когда никто не мешает высказаться без цензуры, и продолжает смотреть на мир глазами «правильного пацана»?

Разгадка проста: никто Марка не убивал. Он как Ленин – живее всех живых. Все так же четко и дерзко читает, только теперь про то, как «простил» и «перерос», хотя ничего на самом деле не переосмыслил. Критиковать пацанскую культуру Oxxxymiron не может, ведь она его кормит. А корень зла именно в ней  Критиковать пацанскую культуру Oxxxymiron не может, ведь она его кормит. А корень зла именно в ней – в токсичной рэп-мужественности, карикатурной агрессии, подпитывающей реальную. Трек «Кто убил Марка?» не критикует, а романтизирует патологическую тягу «настоящих пацанов» к разборкам на камеру и, по сути, становится очередной репликой в рэп-баттле, панчем в духе Пригова: «Просто я как личность выше был».

Художественные недостатки рэпа несложно устранить. Но он не станет поэзией, пока не повзрослеет по-настоящему и не изживет в себе пацанскую культуру. С отвращением бить в отражение собственной трусости, задавать очевидные вопросы – недостаточно. Сделать рэп поэзией может только подлинное переосмысление ценностей – точно так же, как оно делает поэзию поэзией.

Поэзия за пределами мужского мировоззрения

Фридрих Чернышёв. Рано заниматься любовью. – СПб.: Порядок слов, 2021. Серия cae / su / ra.

Современная поэзия, в отличие от рэпа, проговаривает самые разные сценарии взросления и становления личности. Очарование насилием, эстетика доминирования и прочие маскулинные прелести уходят в прошлое. Однако критика «мужского» взгляда на мир наиболее убедительна именно в тех случаях, когда не ограничивается проговариванием очевидных проблем и ставит вопрос о возможности нового, принципиального иного мировоззрения.

С этой точки зрения особенно интересна поэзия, которая глядит поверх гендерных стереотипов, не уходя в надмирные размышления о вопросах бытия, по сравнению с которыми категории «мужское / женское» слишком малы. Подобную поэтику можно назвать трансгендерной – то есть способной на отказ от противопоставления мужского и женского, но при этом конкретной, прямой и не уходящей от темы. В сегменте актуальной поэзии освоением трансгендерной поэтики занимается не так много авторов. К ним можно отнести и Фридриха Чернышёва, чья дебютная книга «Рано заниматься любовью» вышла в этом году и пока не удостоилась заметного числа рецензий.

Ничего удивительного, кстати, в такой реакции нет: для консервативной критики автор (и сливающийся с ним лирический герой) – открытый трансгендер, а значит, чужак, идущий против природы, канона, бога-императора и т.п. С другой стороны, для филологической критики книга Чернышёва – в первую очередь объект для классификации, «втискивания» в уже сложившиеся понятия о протесте, инклюзивности и прочих видах безусловного добра. Но с этой позиции его тексты уже разобрал Дмитрий Кузьмин (с Делёзом наперевес), добавить что-то новое трудно.

В случае с Фридрихом Чернышёвым говорить о приемах не интересно. Чтобы увидеть в нем поэта, придется читать мимо них. Прямолинейное обличение очевидного зла у Чернышёва звучит так же скучно, как и у любого другого автора:

милый

какая разница в каком метро шифроваться

какая разница от кого убегать

от мужика с рожей убийцы в шапочке Russia

или от бритоголовых молодчиков со свастиками

на

лыбедской

От политики Чернышёв предсказуемо переходит к телесности: «какая разница как назовут наш концлагерь / ведь даже с выбитыми зубами я смогу тебе / отсосать». Это очень смело и провокационно, но только для такого читателя, у которого от любого негетеросексуального опыта все внутри переворачивается (хотя подобная аудитория сборник «Рано заниматься любовью» вряд ли вообще будет читать). Для тех, кто спокойно относится к разным видам сексуальности, остается лишь сравнение постсоветского пространства с концлагерем – во-первых, шаблонное, во-вторых, требующее более серьезного обоснования в тексте.

В книге «Рано заниматься любовью» важнее не физиология манифеста, а уникальный взгляд на гендерное осмысление реальности. Герой (вслед за поэтом) за короткое время прожил и «женскую», и «мужскую» жизнь, причем осознает их как единое пространство опыта – не переставая при этом считать себя мужчиной:

внезапно новый год

а у тебя ничего не готово

нет подарков ни Алене

ни Дану

только сыну его подружки

прислал из столицы нунчаки

будет черепашкой-ниндзя

а сегодня еще идти к Васе

без подарка

что бы ты подарил Васе

если б он был твоим любовником

единственным, кому ты можешь

простить бороду и футбол

если б Вася был твоим любовником

Вы бы сидели под одеялом

и грели друг друга

как под окнами старые электрики

пьют аптечный боярышник: ну за

коротили

Невнимательность к бытовым мелочам стереотипно считается «мужской» чертой, в то время как умение прощать партнеру мелкие недостатки – «женской». В тексте Чернышёва эти штампы сталкиваются с простой и понятной мыслью: неравнодушие не имеет пола. Между нежностью любовников и чуткостью дружбы алкашей обнаруживается неожиданная рифма, которая не опошляет ни первое, ни второе: если близость искренняя, то для нее не существует «правильной» и «неправильной» формы.

Герой книги молод, и в стихотворениях прослеживаются этапы его взросления, принятия себя. Потому и воспоминания о трансгендерном переходе зафиксированы по-разному: в одних текстах они напоминают ощупывание свежего шрама, в других – отвлеченное рассуждение, мысленный эксперимент. Герой не ищет объяснение своим переживаниям, а нащупывает хрупкую, ненадежную гармонию с ними:

это вообще мое тело или

попытка примерить чужое

забытое в раздевалке

маленького магазинчика

идеально подходящее

со снятой бирочкой –

не запищит если вынести

не заплатив

Простенькая, на первый взгляд, метафора оказывается тонкой, стоит лишь вспомнить, что для большинства населения нашей любимой родины кража из магазина – поступок вполне одобряемый. Кто не верит – найдите в соцсетях любое подобное видео с камеры наблюдения и почитайте комментарии. Умыкнуть что-то, «сняв бирочку» (то есть устранив формальное ограничение), не стыдно, если убедил себя, что восстанавливаешь справедливость и борешься с материальным неравенством. Тем не менее примерять «чужое» тело, устраняя неравенство иного порядка (не причиняя при этом никому вреда), – «это другое», «зашквар» и т.д. В тексте неявно проступает тема, куда более провокационная, чем то самое сравнение с концлагерем. Почему в обществе, где девиантное поведение скорее поощряется, чем осуждается, отклонение от гендерных норм по-прежнему вызывает такую острую реакцию? Дальнейшие рассуждения отдаются на откуп читателю, но и они не отменяют возможность прямой интерпретации сомнений лирического героя: «Правильно ли я поступил, достаточно ли этого для достижения равновесия – или есть что-то еще?»

Потенциал в поэзии Чернышёва виден в его стремлении задавать вопросы не только обществу, неспособному принять Другого, но и себе. У необычности лирического героя есть и внегендерные причины, из-за которых социализация проходит болезненно или не происходит вообще:

ничего общего с теми

кто вырос в социальных

сетях

с теми кому есть что вспомнить

с теми кто моего возраста но уже прошел

то до чего я всё еще

не хочу дотрагиваться

нас вообще таких мало осталось

да и было немного

первый секс в восемнадцать

даже ты из совка и то

говоришь это слишком поздно

компьютер в шестнадцать интернет

вместе с первым сексом

да что там даже кабельного телевидения

не было лет до двенадцати

смотрели ОРТ и интер

видека тоже не было и пейджера

я его даже живьем и не видел

зато видел живую рыбу

в желтых цистернах

те кто родились в девяносто втором

уже сильно отличаются от нас

они вообще старше а мы

застряли в собственных обреченных шестнадцати

медленно убиваемые невидимой войной

сами себе дяди федоры

не подходящие ни под одно

поколение

1https://meduza.io/feature/2021/11/01/v-novom-klipe-oksimiron-desyat-minut-chitaet-o-svoem-konflikte-...

2https://syg.ma/@galina-1/mariia-malinovskaia-etika-dokumientalnoi-poezii

3https://www.the-village.ru/city/2017/296122-oxybog