Пропущенная пушкиниана графа Хвостова

Гениальные антиподы

Пушкин и Хвостов – идеальная пара. Гений и графоман? Лучший и худший русский поэты? Да, но этого мало. И не только потому, что Хвостов – тоже гений, только «ниже нуля», литературный генерал «с другой стороны», если использовать терминологию В. Ходасевича (см. его статью «Ниже нуля», 1936). И. Виницкий, автор первой и пока единственной монографии, посвященной Хвостову («Граф Сардинский. Дмитрий Хвостов и русская культура», 2017) говорит об уникальном случае воплощения оппозиции «поэт – антипоэт»: Дмитрий Иванович уже к «середине 1820-х годов… начинает восприниматься современниками не просто как русский Бавий (или Мевий), постоянный Лжедмитрий русской поэзии, но как абсолютная противоположность Пушкина, анти-Пушкин…» В самом деле, у англичан тоже есть главный антипоэт, Уильям МакГонагалл, но это никак не анти-Шекспир.

 

Идея парности, конечно, жива не только полюсами, но и параллелями. Просто навскидку. И Пушкин, и Хвостов получили придворное звание камер-юнкера после 30 лет. Оба жили недолгое время на Фурштатской. Оба пели и чуму (холеру), и страшное наводнение в Петербурге 7 ноября 1824. А. Блок в программной речи «О назначении поэта» (1921) назвал имя Пушкин веселым. А. Махов свое предисловие к «Сочинениям…» графа назвал «Это весело имя: Хвостов» (1999). Да что говорить, уже в классической книге В. Вересаева «Спутники Пушкина» (1937) Хвостову посвящена отдельная глава.

 

С начала 1990-х годов число исследований о графе растет (см. библиографию в книге И. Виницкого). Уже хорошо изучены архивные материалы хвостовских «Записок о словесности», в том числе его критические отзывы о Пушкине (см. статью А. Курочкина которая так и называется – «А.С. Пушкин в “Записках о словесности” графа Д.И Хвостова», 2019). Однако поэтическая пушкиниана графа все еще не стала объектом монографического анализа, хотя это всего два текста – «Послание Александру Сергеевичу Пушкину 1831 года Сентября 14-го. По прочтении его стихотворения Клеветникам России» и «Соловей в Таврическом саду». Даже А. Балакин, установивший ту самую редакцию «Послания…», которую читал Пушкин, во втором, исправленном и дополненном издании своей замечательной книги «Близко к тексту. Разыскания и предположения» (2022) не анализирует текст и не комментирует разночтений, хотя тщательно их выделяет подчеркиваниями. Ничего не сказано о хвостовском ответе на «Клеветников…» и в книге «Граф Сардинский». В сборнике филологических новелл «О чем молчит соловей» (2022) И. Виницкий цитирует «Соловья в Таврическом саду», но не сообщает, о чем он, собственно, молчит у Хвостова.

 

Ни в коей мере не претендуя на филологические открытия и в любом случае с опорой на указанные работы уважаемых филологов, мы попытаемся сказать несколько слов о поэтической пушкиниане Хвостова.

 

По прочтении «Клеветников…»

 

Свое первое послание Александру Сергеевичу Дмитрий Иванович направил 24 октября 1831 года. Откликавшийся стихами на все сколько-нибудь заметные события эпохи, граф и на сей раз не изменил себе. Бунтовавшая около 10 месяцев Варшава была взята русскими войсками 26 августа – в день Бородина. 5 сентября В. Жуковский написал стихотворение «Русская песнь на взятие Варшавы», А. Пушкин создал в тот же день «Бородинскую годовщину». 8 сентября произведение Жуковского было опубликовано в «Северной пчеле» и сразу же вышло отдельным изданием. С измененным названием – «Старая песня новый лад» – оно появилось в 10-х числах сентября в брошюре «На взятие Варшавы. Три стихотворения В. Жуковского и А. Пушкина». Кроме уже упомянутых текстов брошюра включала оду «Клеветникам России», написанную чуть раньше – 2 августа. Разница во времени понятна: Пушкин обращался в первую очередь к «народным витиям» – ораторам французской палаты депутатов Жильберу Лафайету и Франсуа Могену, – а они шумели с самого начала польского восстания в ноябре 1830 года.

 

Что касается Хвостова, то 7 сентября он создал послание «Его Светлости Князю Варшавскому Графу Паскевичу-Эриванскому. На взятие Варшавы», которое позднее будет публиковаться под названием «Радостная в августе весть 1831» и с новой датировкой – 17 сентября. 14 сентября граф написал послание Пушкину в ответ на «Клеветников…». Хвостов еще некоторое время перерабатывал текст, пока 24 октября не отправил его адресату вместе с сопроводительным письмом. Письмо также существует в нескольких редакциях. Цитируем его по статье Е. Колбасина «Певец Кубры, или Граф Дмитрий Иванович Хвостов (психологический очерк)», помещенной в журнале «Время» (№6,1862):

 

«Не повстречая вас лично, по приезде вашем из Царского Села, я имею честь послать к вам мои стихи вскоре после творения вашего, Клеветникам России, сочиненные. Примите их от старика, близкого к могиле, в знак отличного уважения к дарованиям вашим.

 

Против крамол писал я много,

Изобличал безумцев строго. –

 

Но убедясь в печальной истине опытом, что развращенные сердца завистливых крамольников ожесточены и слухи их не внемлют прелестной гармонии сынов Аполлона, я, поразив врагов ваших, ограничиваюсь желанием, чтобы знаменитая лира ваша предпочтительно впредь воспевала только богатырей русских давнего и последнего времени. Не бойтесь и верьте, что творения ваши и мои будут оценены не сыщиками-современниками, а грядущим потомством. Оно об нас изречет настоящую критику правду. Верьте почтению и преданности с коими есмь и буду. Хвостов».

 

Е. Колбасину здесь всего интереснее желание графа защитить великого Пушкина. Само это письмо исследователь приводит в статье после апокрифической истории о том, как «в одном литературном обществе, где кто-то сказал, что не все довольны стихами Пушкина "К клеветникам России"; к общему смеху певец Кубры (Кубра или Кубрь – название прославленной в стихах Хвостова реки в его родовом имении под Переславлем-Залесским. – П.Р.) стал защищать Пушкина, называя его своим преемником». Колбасин писал психологический очерк, поэтому и причины такого поведения графа указывает соответствующие: «Несокрушимое убеждение, что поймет его только потомство, что он настоящий благодетель и представитель русской литературы, до того глубоко усилились в певце Кубры, что он в последние годы своей жизни вообразил, что Пушкин нуждается в его защите и стал защищать его своими стихами». В самом деле, на черновике письма, которым Хвостов сопроводил свое «Послание…», сделана недвусмысленная пометка: «Стихи в защиту Пушкина поместить в 7 моем томе».

 

В 1834 году, в том самом VII томе последнего, четвертого собрания сочинений графа, разумеется, выпущенного иждивением автора, «Послание…» действительно было помещено, но в переработанном виде. Как мы уже говорили, А. Балдин установил, в каком именно виде его прочитал Пушкин. Ниже мы приводим именно эту «промежуточную» редакцию текста – убрав подчеркивания разночтений с печатной редакцией и заменив звездочки между строф двойными пробелами.

 

Послание Александру Сергеевичу Пушкину 1831 года Сентября 14-го. По прочтении его стихотворения Клеветникам России

 

Когда кипела в жилах кровь,

Я славить мог весну, любовь;

Приближася похода к знаку,

Я стал союзник Зодиаку;

Холеры не любя пилюль,

Я пел при старости Июль.

Поклонник давней Русской славы,

Пел в Августе приступ Варшавы,

И очень помню в Сентябре,

Гуляв на Яхромской горе,

Кубры извивом веселился,

Потом я на шосе пустился

И в Крестцах пел свиданья час.

Теперь, и в Сентябре, я снова

Пою о клевете два слова,

Крылатый, борзый конь Пегас

Перед глаза мои представил

Не Краков, Вильну иль Несвиж, –

Многоглаголивый Париж,

Без якоря, руля и правил,

Где шумных посреди Палат

Вития самозванец, хват

Вертит Европой без заботы,

К Варшаве посылает флоты

И на Себастиани гром,

Фигур злоречивых ядром

Из уст сварливо-вздорных мещет,

Иль фразисом некстати блещет,

Иль, о приступе слыша весть,

Зовет соземцев подлецами,

Кричит: «Французов пала честь, –

Скажи, скажи, что будет с нами?

Где бунт, там каждый уголок

Для видов лакомый кусок;

Ево усиливать потребно. –

Вот ремесло похвально, хлебно:

Французы, будто робкий зверь,

В норе прижалися теперь».

Спасибо Пушкину-поэту;

Спасибо – говорю тебе,

Что Русских выставил примету

В своей с клеветником борьбе.

Твое творение прекрасно,

Замысловато, сильно, ясно,

Легко, приятно и умно;

Но попадет ли в цель оно?..

Царицу Россов клеветали,

Когда горела с турком брань;

Пускай Европу удивляли

Наполеонов меч и длань; –

Французы с клеветы собрали

Большую в это время дань. –

С ней рядышком самоуправство,

Корысть, хищение, лукавство,

Завистливая спесь, вражда,

Успех чужой для ней – беда,

Желание – других ничтожность,

Их щастье – противоположность.

Тебе дала поэта жар

Мать вдохновения – природа:

Употреби свой, Пушкин, дар

На славу русского народа,

Как начал громко – продолжай

О древних подвигах великих,

И вопли птиц ночных и диких

Средь песни Лиры не включай;

Злословье нагло-сумасбродно,

Для разума и чувств бесплодно.

Коль буйных не смиряет меч,

Напрасна им поэта речь.

 

Против крамол писал я много,

Изобличал безумцев строго,

Глухим в доводах нужды нет;

Поверь, рассудка чистый свет

Зло безначалья обесславит

И мир от гибели избавит.

Пускай о лжи плодит нелепая молва,

Пускай завистники злословят и проказят,

Они достоинства и храбрости не сглазят;

Им в ответ пойдут слова:

          «Слава русская жива!»

 

За недостатком места мы здесь не можем дать сколько-нибудь развернутый комментарий такого пространного текста и тем более разночтений с «канонической» редакцией 1834 года. Укажем только на самые важные места.

 

«Лучшая защита – это нападение»

 

Мы помним, что и публика (смеясь), и сам Хвостов (вроде бы всерьез) верили, что это «Послание…» написано в защиту Пушкина от критических нападок. В самом деле, едва ли какое-либо еще стихотворение нашего первого поэта «вызвало столько разнообразных, часто противоречивых толкований, неосновательных упреков, резких нападок на поэта» (см. В. Францев. «А. Пушкин и польское восстание 1830–1831 гг. Опыт исторического комментариям к стихотворениям: “Клеветникам России” и “Бородинская годовщина”», 1929). Этим толкования посвящена весьма обширная литература: кроме исследования В. Францева, адресуем читателя к работам М. Беляева, Б. Томашевского, Б. Мейлаха, Л. Фризмана, О. Муравьевой. К. Ратников из Челябинска составил даже двухтомную антологию «Старый спор: русские поэтические отклики на польские восстания 1794, 1830 и 1863 годов» (2006). Защищать Пушкина есть от чего: на новом витке истории его ода для одних полностью отменяет все остальное творчества поэта, для других – его заслоняет.

 

С одной стороны, граф признает достоинства оды, хотя уже и здесь чувствуется двусмысленность оценки: творение Пушкина одновременно замысловато и ясно, сильно и легко. С другой стороны, сразу за похвалой следует вопрос: «Но попадет ли в цель оно» – это прекрасное творение? Ответ дается вполне однозначный: «Коль буйных не смиряет меч, / Напрасна им поэта речь». Хороша защита – прямым текстом сказать автору, что он зря старался.

 

Тут поневоле приходят на память известные слова П. Вяземского: «Пушкин в стихах своих: Клеветникам России кажет им шиш из кармана. Он знает, что они не прочтут стихов его, следовательно, и отвечать не будут на вопросы, на которые отвечать было бы очень легко, даже самому Пушкину». По свидетельству О. Муравьевой («”Вражды бессмысленный позор”: ода “Клеветникам России” в оценках современников», 1994), обидная реплика князя была связана как раз с публикацией стихов за границей. Их перевели сразу на французский (граф С. Уваров) и немецкий (барон И. Анстет). И все, кто хотел, оду прочли, без обиняков признав ее выражением имперской позиции автора. А. Мицкевич позднее в послании «К русским друзьям» (буквально – «Приятелям-москалям») даже заговорил о некоем поэте, который «продал свою вольную душу за царскую милость». Пушкин принял это на свой счет и написал в ответ «Он между нами жил…», где, со своей стороны, обвинил Мицкевича в том, что «ядом / Стихи он напояет, / В угоду черни буйной…»

 

Хвостов имеет в виду, конечно, не шиш в кармане, но и у него предполагаемые клеветники ничего не слышат: к ним вообще напрасно было обращаться. Для нас главное, впрочем, что защитой Пушкина это никак не назовешь. Важно еще и то, что перед нами один из фрагментов, куда автор потом внес изменения. Вот что мы читаем в редакции «Послания…» для VII тома (на сей раз и мы подчеркнем разночтения):

 

Как начал громко – продолжай

О древних подвигах великих,

И вопли птиц ночных и диких

Ты, песнопевец, презирай.

Злословье нагло, беспокойно,

Высокой лиры недостойно.

Поверь, что правды чистый свет

Злоумышленья цепь прервет,

Дух безначалья обезглавит

И мир от гибели избавит.

Пусть клевету плодит стоустая молва,

Пускай завистники беснуются, проказят, –

   Им в ответ пойдут слова:

   «Слава русская жива

 

Судя по всему, целью редактуры было устранить из «промежуточного» текста двусмысленность в отношении Пушкина. Прежнее назидание – «И вопли птиц ночных и диких / Средь песни Лиры не включай» – легко можно было понять так, будто сам Александр Сергеевич в своей оде бьется в истерике и вопит дурным голосом. Следующие строки – «Злословье нагло-сумасбродно, / Для разума и чувств бесплодно» – явно закрепляли такое понимание, то есть эти злословье с наглостью и сумасбродством тоже чисто синтаксически атрибутировались Пушкину и были бесплодны прежде всего для него самого. И, как будто бы этого мало, далее следовало утверждение бесплодности оды для целевой аудитории: «Глухим в дово́дах ну́жды нет». И впрямь, лучшая защита – это нападение.

 

Что редактура велась именно с целью устранить подобные двусмысленности, доказывает замена строки «Пускай о лжи плодит нелепая молва» на «Пусть клевету плодит стоустая молча». Помимо исправления шероховатостей стиля, клевета («вопли птиц, ночных и диких») здесь приписана исключительно внешним силам, сам поэт остается чист, двусмысленность исчезает.

 

Между прочим, уже само название стихотворения Пушкина способно вызвать усмешку – Хвостов почему-то прошел мимо этого. Пушкин вроде бы хотел назвать свое творение «Стихи на речь, говоримую генералом Лафайетом» (см. антологию «Старый спор…», где ссылки на источник этого утверждения, увы, не приводится). Но цензура-дура изменила заголовок. В результате его можно прочитать как обращение одновременно и к тем, кто клевещет на Россию, и к россиянам, занятым клеветой.

 

Анализируя прозаические замечания графа о Пушкине, А. Курочкин приходит к выводу, что они «демонстрируют неоднозначность его отношения к пушкинскому творчеству и одновременно вносят коррективы в его утвердившийся образ графомана и безнадежного архаиста, обнаруживая в Хвостове внимательного критика, верного традициям своей школы, но вместе с тем стремящегося объективно осмыслить происходящие в литературе изменения». По авторедактуре «Послания…» видно, что эта оценка может быть применена и к поэтической пушкиниане Хвостова. Его непрошеная защита первого национального поэта явно неоднозначна, но вносимые в собственные тексты изменения говорят о внимательном критическом взгляде, а равно и о литературном такте.

 

В прозаических заметках граф был более резок. А. Балакин приводит его частную оценку стихов Жуковского и Пушкина на взятие Варшавы. «Солдатская песня на голос: Гром победы раздавайся есть прекраснейшее и вместе превосходное сочинение, имеющее литературный вес и, без сомнения, не как vers de circonstances будет известна потомкам нашим и похвалена оными. Что же касается до двух статей знаменитого Пушкина, под названием Бородино и Клеветникам России, то я не знаю, что об оных сказать… Скажу только, что Пушкина стихи нимало не идут в сравнение с стихами Жуковского, хотя напечатаны в одной книжке и продаются по 2 рубли. За песнь Жуковского я заплачу охотно десять рублей, а что касается до Пушкина, то его стихи не поэзия, а политика – полемический вопрос, писанный, хотя с огнем эпиграмматически, но мне показался далек от дара певца многих достохвальных сочинений».

 

Перекличка с мнениями из записной книжки П. Вяземского (о которых Хвостов не знал) тут еще более разительна. Граф, на секундочку, отказывает пушкинским «Клеветникам…» в праве называться поэзией. А вот что писал князь:

«Это дело весьма важно в государственном отношении, но тут нет ни на грош поэзии… Очень хорошо и законно делает господин, когда приказывает высечь холопа, который вздумает отыскивать незаконно и нагло свободу свою, но всё же тут нет вдохновений для поэта. Зачем перекладывать в стихи то, что очень кстати в политической газете». Или еще более резко: «Мало ли что политика может и должна делать? Ей нужны палачи, но разве вы будете их петь».

 

На наш взгляд, непреднамеренные совпадения мнений Дмитрия Ивановича с оценками Петра Андреевича говорят о многом. О чем же конкретно – особенно в приближении к понятиям сегодняшнего дня?

 

Поэтика травм и аффектов

На семинаре «Сильные тексты» И. Виницкий в отношении оды «Клеветникам России» во многом развивает мысли, к которым пришел в книге «Граф Садинский…», анализируя пародическую пушкинскую «Оду его сият. гр. Дм. Ив. Хвостову» (1825). «Под маской старой ветоши высказываются серьезные взгляды, сохраняется некая дистанция, при этом сохраняется и дальнейшая свобода высказывания по этому вопросу. Я не говорю о том, что Пушкин лукавит; я говорю о том, что Пушкин гораздо более свободен в этом стихотворении, чем кажется».

 

Это сказано на семинаре. А вот цитата из «Графа Сардинского»: «Неукротимая свободная стихия, ассоциируемая с байроновским морем, находится не вовне, а внутри поэта и выражается под гнетом обстоятельств в его непредсказуемом, неподотчетном, провокативном жизненном поведении и дразнящем и завораживающем читателей аристократическом “высоком литературном фиглярстве”…»

 

Тут главное, что свобода находится «не вовне, а внутри поэта». Видимо, это та самая тайная свобода, которую прославлял и А. Блок. Виницкий прямо говорит об «интериоризации» моря. Как показывает история противостояния классиков и романтиков, если понимать под ним противостояние разума, пытающегося загнать мир в схему, и стремления к непосредственно переживаемой полноте жизни, мы сегодня пришли к безраздельному торжеству травм и аффектов. Не вдаваясь в подробности, адресуем читателя к книге М. Ямпольского «Форма реальности. Очерки теоретической антропологии» (2022).

 

Пушкин у нас традиционно стоит у истоков всего. Похоже, что и у истоков травматического, самоаффектированного письма – тоже. В самом деле, чем озабочен поэт в «Клеветниках…»? «Славянские ль ручьи сольются в русском море? Оно ль иссякнет? вот вопрос». Собственно, это единственный концептуальный вопрос во всем стихотворении. Но в какой степени над его разрешением бился мыслитель Пушкин?

 

М. и А. Белоусовы в статье «Ода Клеветникам России в контексте французской прессы» (2021) справедливо отмечают: «Поскольку в творчестве поэта мы не можем обнаружить существенно представленных идей панславизма, можно предположить, что тезис о славянском споре – скорее выбор от противного: не потому, что Пушкин мечтает о славянском братстве, а потому, что это самый веский аргумент, который можно противопоставить риторике, его, безусловно, раздражающей». Под раздражающей риторикой имеются в виду как раз выступления Ж. Лафайета, суть которых сводилась к следующему: «… Интересы французской внешней политики находятся везде, где есть угнетенные нации». И далее: «Этой парадигме тотального экспорта ценностей и завоеваний “буржуазной” революции, своего рода глобализму эпохи бидермайера, Пушкин противопоставляет идею славянского спора».

 

Россию радикально отбросила от Европы еще победа в Отечественной войне (см. об этом, например, в книге А. Балдина «Протяжение точки. Литературные путешествия. Карамзин и Пушкин», 2009). Полякам вменялось в вину их выступление на стороне Наполеона. Их потом простили, а они взбунтовались, да еще и потребовали вернуть Белоруссию, Литву и Украину, включая Киев. В самом грубом виде история выглядела так. Но для Пушкина все это не было предметом личного опыта. Это был опыт из вторых рук (гусары, Чаадаев, французские журналы). Поэт делает выбор от противного. Он не отстаивает некие продуманные и выстраданные идеологические концепты, а попросту интериоризирует новости с имперских окраин и из-за рубежа. И страшно раздражается по их поводу. Знакомое сегодня занятие.

 

Ямпольский пишет: «Как только мы приближаемся к экзистенциально-аффективному, описуемый мир рассыпается, а на его месте возникает истерика, которая в принципе, как для писателей “доромантической эпохи”, не может быть объектом литературы». Именно эта истерика («вопли птиц ночных и диких) не нравится Хвостову, хотя его и радует, что Пушкин наконец воспел героев и был по заслугам поднят на щит его персональным цензором императором, а российский император в хвостовской утопии не может быть не прав.

 

Исследователи показали, что в творениях графа разум, наводя порядок в мире, только добавляет реальности бреда (А. Махов) и что соотношения вещи и слова (RES/VERBA) всегда решается в пользу последнего, то есть риторики и фразеологии (О. Довгий). Именно отсюда берутся все эти зубастые голуби, плечистые бараны, ослы с лапами, меняющие пол, и скачущие рассеченные змеи, которые, собственно, и создали Хвостову репутацию графомана. Но разуму поэт так или иначе следовал как чему-то внешнему и большему, чем он сам, и никогда не называл правдой аффектов – в правках «Послания…» мы видим, что «правдой» изначально был рассудок. В новом безрассудном мире, где есть только правда и свобода аффекта, это неожиданный и ценный урок.

 

Соловьиные песни

 

18 ноября 1831 года, в письме Языкову, кстати, состоявшему с Хвостовым в личной переписке, Пушкин пообещал: «Собираюсь достойно отвечать союзнику Водолея, Рака и Козерога». Обещания поэт не сдержал и на «Послание…» по поводу «Клеветников…» не ответил. О причинах его молчания, как в случае с Шевыревым годом ранее, мы здесь говорить не будем. Отметим лишь, что Хвостов оказался умнее Степана Петровича и, возможно, даже не желая провоцировать Пушкина на ответ, вместо обиженной эпиграммы отправил ему новое хвалебное и снова (поневоле?) двусмысленное и весьма игривое послание – «Соловей в Таврическом саду» (июль 1832)

 

   Пусть голос соловья прекрасный,

Пленяя, тешит нежит слух,

Но струны лиры громогласной

Прочнее восхищают дух.

 

   Любитель Муз, с зарёю майской,

Спеши к источникам ключей:

Ступай подслушать на Фурштатской,

Поёт где Пушкин-соловей.

 

Двусмысленность возникает в противопоставлении голоса соловья струнам некой громогласной лиры. Не вполне понятно, зачем именно поэт отправляет любителя муз «подслушать» Пушкина-соловья. Но видимо, в том числе и затем, чтобы убедиться: струны лиры громогласной (патриотической, что ли?) «прочнее восхищают дух», чем пение соловья.

 

Игривость нам помогает распознать новелла И. Виницкого «”Ах! Как люблю я птицу эту!” О чем молчит соловей в романе Ю. Тынянова Пушкин». Молчит он, оказывается, о приписываемой Д. Горчакову (с достаточной убедительностью) эротической поэме «Соловей». В ней эта птичка символически «есть тот самый член, / Который пособил Адаму / Из девы Евы сделать даму».

 

На сей раз Пушкин ответил незамедлительно, увы, не стихами, а только письмом, но таким, в котором не забыл и хвостовское «Послание…»: «Я в долгу перед Вами: два раза почтили Вы меня лестным ко мне обращением и песнями лиры заслуженной и вечно юной. На днях буду иметь честь явиться с женою на поклонение к нашему славному и любезному патриарху».  А. Западов в статье «Пушкин и Хвостов» (1938) замечает, что Александр Сергеевич «по-видимому, исполнил свое намерение».

 

Тут просто нельзя не вспомнить, что в романе М. Берга «Несчастная дуэль» (1999) Пушкин открыто воплощен в персонаже по имени Х**. Чтобы избежать и тени недопонимания со стороны читателя, романист говорит в предисловии: «…История жизни поэта оказывается историей фаллоса в русской литературе…»

 

И. Виницкий умалчивает о том, мог ли благонравный граф иметь в виду именно горчаковского соловья. Но, вероятно, тут и говорить ничего не нужно, учитывая, что девичья фамилия супруги Хвостова, его верной Темиры – Горчакова. Так что вольный лирик и тезка Горчаков был родственник графу. Это, конечно, может ничего не значить. Но если «литературоведение должно стать смеховым» (слова Виницкого), то почему бы не представить себе улыбки авгуров на лицах наших первых гения и графомана? Наталья Николаевна еще и положила хвостовского «Соловья в Таврическом саду» на музыку. Не исключено, что она даже сыграла и спела его во время того достопамятного визита. Понимающие улыбки Хвостова и Пушкина наверняка засияли еще ярче.