Пушкин и Китс: история «невстречи»

Еще одна история о «невстрече» Пушкина связана с именем Китса. Разумеется, речь идет не о личной встрече: Китс не бывал за границей и лишь в конце жизни, безнадежно больной, отправился в Рим, где и умер в 1821 году. Но, может быть, Пушкин, по крайней мере, читал его произведения?  В его библиотеке сохранилась книга «The Poetical Works of Coleridge, Shelley and Keats» – еще одно издание Галиньяни (Париж, 1829). Пушкин в Болдине «перечитывал Кольриджа»[1]. Он мог это делать, если том Кольриджа, Шелли и Китса был захвачен им в дорогу вместе с томом Боулса, Милмана, Уилсона и Корнуолла. Но ни Шелли, ни Китс нигде в пушкинских работах не упоминаются. Особенно досадной кажется невстреча с Китсом: у них с Пушкиным и впрямь было много общего.

«The Poetical Works of Coleridge, Shelley and Keats»

Например, эллинизм, который начался у Пушкина со скульптур Царского села и Летнего сада, а у Китса – с «мраморов Элгина», великих творений Фидия, привезенных из Афин и выставленных в Британском музее. Последняя поэма Китса «Гиперион» (по словам Байрона, «внушенная титанами») посвящена войне богов. Она не закончена и похожа на обломок фриза Парфенона. Но это лишь придает ей убедительности. У Пушкина тоже много величавых обломков. Это поэтика фрагмента, открытие романтиков.

Китс и Пушкин как поэты были единомышленниками и в вопросе о цели искусства. Оба согласно подписались бы под пушкинским: «Цель поэзии – поэзия». Вот как говорил об этом Китс: «Мы ненавидим поэзию, которая имеет относительно нас очевидные намерения, а если мы не согласны, угрожающе засовывает руки в карманы. Поэзия должна быть великой и ненавязчивой...»[2].

Можно только сожалеть, что Джон Китс, один из гениев английского стиха, ускользнул от внимания Пушкина, тогда как Барри Корнуолл, значительно более слабый поэт, вдохновлял его Музу. Впрочем, как мы уже видели, «переимчивый» Корнуолл настолько умел воспроизводить стиль и мотивы своих современников, что Пушкин, читая его произведения, в какой-то степени соприкасался – в облегченном, адаптированном виде – и с Китсом. 

Самыми популярными английскими писателями во времена Пушкина были трое: Вальтер Скотт, Джордж Байрон и Томас Мур. Полезно иметь в виду, что литературная карта Англии того периода, подобно российской, имела два географических «полюса»: Эдинбург соперничал с Лондоном, как Москва с Петербургом. Лондон считался центром либерализма, оплотом «вигов»; Эдинбург был более консервативным городом, с преобладающим влиянием «тори». Эдинбург гордился именем Вальтера Скотта, который жил неподалеку, на границе с Шотландией. В Лондоне самым влиятельным был кружок журналиста и поэта Ли Ханта, к которому принадлежали один из лучших английских критиков Уильям Хэзлит и несколько многообещающих юных поэтов, среди которых был Джон Китс. Между этими полюсами располагались так называемые поэты «озерной школы» – Вордсворт, Саути и Кольридж – озерным назывался район Кэмберленда в Северной Англии, где все трое поселились в конце 1790-х годов (хотя Кольридж в дальнейшем больше жил в Лондоне). 

Джон Китс / Гравюра по рисунку Дж. Северна 1817 г. в книге Ли Ханта «Лорд Байрон и некоторые его современники»

Джон Китс держался в стороне от партийной борьбы.  Однако его связь с Хантом сделала его мишенью для резких нападок в журналах тори, особенно участившихся в 1818 году, после публикации его поэмы «Эндимион». Самой оскорбительной была статья в «Блэквудс мэгэзин», подписанная инициалом «Z». Известно, что под таким именем выступали соредакторы журнала «Блэквудс» – Джон Гибсон Локарт и Джон Уилсон. Их критические статьи отличались дерзостью и необузданностью. Даже в те суровые времена, когда, по словам критика, «метание громов и молний в журнальной полемике было обычным делом», даже тогда «нигде нельзя было встретить таких жестоких и беспардонных выходок, как в ранних номерах "Блэквудса"»[3]. В «Манускрипте Чадли» – сатире на современную литературу, написанной в пародийном «библейском» стиле, – ведущие журналисты этого журнала скрылись под красноречивыми псевдонимами: Уилсон – «Леопарда», Локхарт – «Скорпиона». «Леопард» (Уилсон) – это и есть тот самый автор, который два года спустя, в 1816 году, опубликует «The City of Plague» – источник пушкинского «Пира во время чумы».

В одной из статей, направленных против «школы кокни» в поэзии, «Скорпион» и «Леопард» беспощадно высмеяли Джона Китса – «помощника аптекаря» (в действительности у Китса был диплом хирурга), советуя ему бросить пустое занятие стихоплетства: «Лучше  и мудрее быть голодным аптекарем, чем голодным поэтом, так что возвращайтесь назад в свою лавку, мистер Джон, к своим пластырям, пилюлям и баночкам с притираниями…» Об этом инциденте много писали, и легенда о поэте, «убитом критиками», с легкой руки Байрона, прижилась. На самом деле, Китс был убит туберкулезом, а не критиками, но такова была сентиментальная история, которую Пушкин мог прочесть в предисловии к стихам Китса в издании Галиньяни, где была процитирована и надпись на могиле поэта в Риме:

Эта могила

содержит бренный прах

МОЛОДОГО АНГЛИЙСКОГО ПОЭТА,

который

на смертном одре

сокрушаясь всем сердцем

из-за злобы своих врагов

желал,

чтобы на его могильной плите

были помещены такие слова:

ЗДЕСЬ ЛЕЖИТ ТОТ,

ЧЬЕ ИМЯ НАПИСАНО НА ВОДЕ

Февр. 24. 1821

Ни эта многословная надпись (из которой только последние две строки соответствовали завещанию поэта), ни вступительная заметка об авторе, который подавал большие надежды, «но не принес зрелых плодов», не могли понудить Пушкина вчитаться в собрание стихов Китса. Напечатанное в два столбца мелким шрифтом, оно начиналось с длинной поэмы на мифологическую тему «Эндимион», стихи в которой идут одной сплошной колонной, без разбивки на строфы, и кончалось такими же сплошными колоннами ранних стихотворных посланий.  Сонеты зрелого периода, «великие оды» Китса 1819 года запрятаны где-то в середине, так что читатель, не очень хорошо знакомый с языком, без редакторских пояснений вряд ли и отыскал бы эти стихотворения.

Издание Галиньяни было первым посмертным изданием Джона Китса, репутация которого еще только начинала медленно складываться. И складывалась она очень трудно. Китс был канонизирован лишь прерафаэлитами, до того времени он был мало известен.

Если Пушкин действительно разминулся с Китсом, то в его оправдание можно было бы сказать, что русской поэзии понадобилось еще почти сто лет, чтобы встреча с Китсом наконец состоялась: первые переводы его стихов на русский язык появились лишь в XX веке.

Ни одного письменного упоминания о Китсе у Пушкина мы не находим. В пушкинской библиотеке, кроме упомянутого издания Кольриджа, Шелли и Китса, имелся двухтомник Ли Ханта о лорде Байроне и его современниках (Hunt, Leigh. Lord Byron and Some of His Contemporaries; with recollections of author’s life, and his visit to Italy) во втором томе которого он поместил большой очерк о Джоне Китсе. Пушкин внимательно читал первый том, о чем свидетельствуют его отметки на полях, в частности, напротив того места, где шла речь о неспособности Байрона глубоко любить, что не мешало его успеху у женщин[4].

  Джон Китс / Рис. А. Пушкина. 1830-е гг.

Вероятно, он заглядывал и во второй том и хотя бы начальные страницы очерка о Джоне Китсе прочел. Уже в первых строках Хант дает необычайно живой и точный портрет юноши-поэта: «Его красивые каштановые волосы спускались вниз естественными кольцами». А на том же развороте слева – гравированный портрет поэта, на котором мы видим эти спадающие на шею кудри. Тут Пушкин мог вспомнить о своем любимом лицейском друге – музыканте и поэте Николае Корсакове, умершем от чахотки во Флоренции 26 сентября 1820 года, лишь на полгода раньше Китса.

Он не пришел, кудрявый наш певец,

С огнем в очах, с гитарой сладкогласной:

Под миртами Италии прекрасной

Он тихо спит, и дружеский резец

Не начертал над русскою могилой

Слов несколько на языке родном,

Чтоб некогда нашел привет унылый

Сын севера, бродя в краю чужом.

Романтическая внешность юноши-певца с «кудрями темными до плеч», вероятно, поразила Пушкина и запечатлелась в его памяти. И хотя имя Китса нигде у Пушкина не встречается, зато в его черновиках есть портрет Китса! Идентифицировал его уже в наше время поэт Андрей Чернов[5]. Рисунок сделан в старой лицейской тетради, к которой Пушкин нередко возвращался в 1830-е годы.  Другие рисунки на листе – карандашные, а наш портрет сделан чернилами в нижней части листа, и над ним – теми же чернилами – рыцарское (турнирное) копье.

Лист из лицейской тетради А. Пушкина

Обратим внимание на то, какой лист выбрал Пушкин для своего рисунка. На нем многократно изображены атрибуты певца: лира – пять раз, свирель Пана (цевница) – два раза, простая свирель (дудочка) – два раза. В двух случаях из пяти лира повешена на дерево – символ окончания земного поприща поэта. В одном из этих двух случаев – прямо посередине листа – дерево растет над гробовым холмом, на котором стоит траурная урна, украшенная гирляндой.

Смерть юного поэта – тема, к которой Пушкин не раз возвращался, прежде всего, в «Евгении Онегине», в строках, оплакивающих Ленского:

Быть может, он для блага мира

Иль хоть для славы был рожден;

Его умолкнувшая лира

Гремучий, непрерывный звон

В веках поднять могла…

А вот как этот мотив «умолкнувшей лиры» звучал в пушкинском переводе «Гимнов пенатам» Саути. Несомненно, он примерял его и к себе:

Еще одной высокой, важной песне

Внемли, о Феб, и смолкнувшую лиру

В разрушенном святилище твоем

Повешу я, да издает она,

Когда столбы его колеблет буря,

Печальный звук!

Может ли портрет кудрявого поэта в лицейской тетради быть изображением Николая Корсакова, а не Китса? Не похоже. Прежде всего, на всех дошедших до нас изображениях Корсакова мы видим бачки (их носил и Пушкин), а на портрете их нет и помину, лишь свободно вьющиеся волосы, прикрывающие уши.

Кстати, что означает добавленное к портрету копье? Не может ли это быть идеограммой Шекспира, «Потрясающего Копьем» (на его проекте фамильного герба в точности такое копье), а по смежности – символом английской поэзии вообще? Оба они – и Китс, и Пушкин – были горячими поклонниками Барда. «Отец наш Шекспир» – не всуе сказано.

Конечно, они происходили из совершенно разных социальных страт. Русский барин, гордившийся своим трехсотлетним дворянством, выпускник придворного Лицея, – и безродный «аптекарь» (как его звала враждебная критика), возомнивший себя поэтом. Но по ведомству Музы они в равном чине; ничего более гармоничного ни английская, ни романтическая русская поэзия уже не породила.

Критики, пытавшиеся уязвить Китса, советовали ему вернуться «к своим порошкам и пилюлям». Пушкина унижали иначе – не приличествующим его годам камер-юнкерским званием и жандармской опекой до гроба (и за гробом). Есть какая-то странная рифма между Джоном Китсом, рожденном на конюшенном дворе в Лондоне, и Александром Пушкиным, отпетым в придворной Конюшенной церкви в Петербурге. 

[1]              «Я занялся моими делами, перечитывая Кольриджа и не ездя по соседям» («Заметка о холере», 1931).

[2]              Джону Рейнольдсу. 3 февр. 1818. Цит. по: Keats' Letters Vol. 1. P. 108.

[3]              Colvin S. John Keats. His Life and Poetry. His Friends, Critics and After-fame. New York, 1970. P. 299.

[4]              Модзалевский Б.Л. Библиотека А.С. Пушкина. Спб., 1910. С. 295.

[5]              Вересаев В.В. Пушкин в жизни. Спб.: Вита Нова, 2017. Т. 2. Цв. вклейка XVIII.