1. Ради любимой
Послушайте!
Послушайте!
Ведь, если звезды зажигают —
значит — это кому-нибудь нужно?
Значит — кто-то хочет, чтобы они были?
Значит — кто-то называет эти плево?чки
жемчужиной?
И, надрываясь
в метелях полуденной пыли,
врывается к Богу,
боится, что опоздал,
плачет,
целует ему жилистую руку,
просит —
чтоб обязательно была звезда! —
клянется —
не перенесет эту беззвездную муку!
А после
ходит тревожный,
но спокойный наружно.
Говорит кому-то:
«Ведь теперь тебе ничего?
Не страшно?
Да?!»
Послушайте!
Ведь, если звезды
зажигают —
значит — это кому-нибудь нужно?
Значит — это необходимо,
чтобы каждый вечер
над крышами
загоралась хоть одна звезда?!
(1914)
Это короткое, но очень емкое произведение. Конечно, о нем много спорят, есть разные прочтения. Я лично понимаю происходящее так. Лирический герой буквально отдает богу душу – иначе как бы он попал к нему на небеса? Как минимум этот герой проделал какой-то колоссальный объем работы для бога, достаточный для того, чтобы прямо к нему ворваться. Так и видишь, как он с грохотом распахивает в приемную дверь. Может быть, даже с ноги – и потом, словно спохватившись, целует небесному хозяину его жилистую руку. Звезда – награда за труды. Но нужна она герою не как награда, а только чтобы успокоить любимую. «Ведь теперь тебе не страшно, да?» Это он говорит «кому-то». Но кто это может быть, как не любимая женщина? Ей было плохо, а теперь станет чуть-чуть светлее жить, когда она увидит на небе звезду и улыбнется. Вот о чем стихотворение «Послушайте!».
2. Тринадцатый апостол
Мария!
Имя твое я боюсь забыть,
как поэт боится забыть
какое-то
в муках ночей рожденное слово,
величием равное богу.
Тело твое
я буду беречь и любить,
как солдат,
обрубленный войною,
ненужный,
ничей,
бережет свою единственную ногу.
Мария —
не хочешь?
Не хочешь!
Ха!
Значит — опять
темно и понуро
сердце возьму,
слезами окапав,
нести,
как собака,
которая в конуру
несет
перееханную поездом лапу.
Кровью сердца дорогу радую,
липнет цветами у пыли кителя.
Тысячу раз опляшет Иродиадой
солнце землю —
голову Крестителя.
И когда мое количество лет
выпляшет до конца —
миллионом кровинок устелется след
к дому моего отца.
Вылезу
грязный (от ночевок в канавах),
стану бок о бок,
наклонюсь
и скажу ему на? ухо:
— Послушайте, господин бог!
Как вам не скушно
в облачный кисель
ежедневно обмакивать раздобревшие глаза?
Давайте — знаете —
устроимте карусель
на дереве изучения добра и зла!
Вездесущий, ты будешь в каждом шкапу,
и вина такие расставим по? столу,
чтоб захотелось пройтись в ки-ка-пу
хмурому Петру Апостолу.
А в рае опять поселим Евочек:
прикажи, —
сегодня ночью ж
со всех бульваров красивейших девочек
я натащу тебе.
Хочешь?
Не хочешь?
Мотаешь головою, кудластый?
Супишь седую бровь?
Ты думаешь —
этот,
за тобою, крыластый,
знает, что такое любовь?
Я тоже ангел, я был им —
сахарным барашком выглядывал в глаз,
но больше не хочу дарить кобылам
из севрской му?ки изваянных ваз.
Всемогущий, ты выдумал пару рук,
сделал,
что у каждого есть голова, —
отчего ты не выдумал,
чтоб было без мук
целовать, целовать, целовать?!
Я думал — ты всесильный божище,
а ты недоучка, крохотный божик.
Видишь, я нагибаюсь,
из-за голенища
достаю сапожный ножик.
Крыластые прохвосты!
Жмитесь в раю!
Ерошьте перышки в испуганной тряске!
Я тебя, пропахшего ладаном, раскрою?
отсюда до Аляски!
Пустите!
Меня не остановите.
Вру я,
в праве ли,
но я не могу быть спокойней.
Смотрите —
звезды опять обезглавили
и небо окровавили бойней!
Эй, вы!
Небо!
Снимите шляпу!
Я иду!
Глухо.
Вселенная спит,
положив на лапу
с клещами звезд огромное ухо.
(1914–1915)
(финальная часть поэмы "Облако в штанах")
Совершенно грандиозная вещь: люди целые спектакли ставят по этой поэме. Я сам смотрел несколько таких спектаклей. Мое чтение этой поэмы – 35 минут от начала до конца. Вроде бы значительный объем, но чем больше читаю, тем отчетливее понимаю: ни слова не выкинешь. Для меня очень важно, что первоначально поэма называлась «Тринадцатый апостол» и что ее жанр автор обозначил как трагедию. Это потом, из-за цензурных соображений, она стала «Облаком в штанах» и просто тетраптихом. Но все знают знаменитые четыре крика «Долой!» этих частей. Полный отказ от современного ему мира. Герой и борется, и плачет, но в конце понимает, что все его усилия тщетны: «Вселенная спит, положив на лапу с клещами звезд огромное ухо». Она к нему безразлична. Это и есть самая подлинная трагедия. А значимость исходного названия доказывается уже тем, что его использовали для своих книг сразу два очень мною уважаемых исследователя судьбы и творчества поэта: Карл Кантор и Дмитрий Быков.
Один из самых отчаянных криков «Облака…» –
«Долой вашу любовь!» – был потом, в 1922 году, подхвачен в поэме «Люблю». Она такая короткая, что ее иногда называют большим стихотворением. Текст очень насыщенный и автобиографичный. На сей раз происходит жестокая борьба лирического героя с бытом, с мещанством, с обществом, которое его не понимает, не принимает и даже называет его любовь «больной». Нельзя так любить. Они к этому масштабу не привыкли, не привыкли и сжигать за собой мосты. Герой себя противопоставляет такому обществу. У него не любовь – «любовища». Она настолько огромна, что с ней в этом мире не выжить.
Завершает тему в ее эпическом разрешении поэма «Про это» 1923 года. Мне особенно нравится ее заключительная третья глава: «Прошения на имя…» Герой отчаялся найти счастье в любви в этой жизни, в современном ему мире. Ему остается только вера, что когда-нибудь в будущем возникнет общество, свободное от быта и предрассудков, где получится выжить и с самой безмерной «любовищей». Между прочим,
Маяковский всерьез верил в воскресение мертвых, в полном соответствии с философским учением общего дела Николая Фёдорова. Поэт носился с этими идеями и действительно был убежден, что его самого когда-нибудь воскресят. В том самом новом обществе, и, возможно, он будет наконец счастлив.
3. Короткое счастье
Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче
(Пушкино, Акулова гора, дача Румянцева, 27 верст по Ярославской жел. дор.)
В сто сорок солнц закат пылал,
в июль катилось лето,
была жара,
жара плыла —
на даче было это.
Пригорок
Пушкино горбил
Акуловой горою,
а низ горы —
деревней был,
кривился крыш корою.
А за деревнею —
дыра,
и в ту дыру, наверно,
спускалось солнце каждый раз,
медленно и верно.
А завтра
снова
мир залить
вставало солнце ало.
И день за днем
ужасно злить
меня
вот это
стало.
И так однажды разозлясь,
что в страхе все поблекло,
в упор я крикнул солнцу:
«Слазь!
довольно шляться в пекло!»
Я крикнул солнцу:
«Дармоед!
занежен в облака ты,
а тут — не знай ни зим, ни лет,
сиди, рисуй плакаты!»
Я крикнул солнцу:
«Погоди!
послушай, златолобо,
чем так,
без дела заходить,
ко мне
на чай зашло бы!»
Что я наделал!
Я погиб!
Ко мне,
по доброй воле,
само,
раскинув луч-шаги,
шагает солнце в поле.
Хочу испуг не показать —
и ретируюсь задом.
Уже в саду его глаза.
Уже проходит садом.
В окошки,
в двери,
в щель войдя,
валилась солнца масса,
ввалилось;
дух переведя,
заговорило басом:
«Гоню обратно я огни
впервые с сотворенья.
Ты звал меня?
Чаи? гони,
гони, поэт, варенье!»
Слеза из глаз у самого —
жара с ума сводила,
но я ему —
на самовар:
«Ну что ж,
садись, светило!»
Черт дернул дерзости мои
орать ему, —
сконфужен,
я сел на уголок скамьи,
боюсь — не вышло б хуже!
Но странная из солнца ясь
струилась, —
и степенность
забыв,
сижу, разговорясь
с светилом постепенно.
Про то,
про это говорю,
что-де заела Роста,
а солнце:
«Ладно,
не горюй,
смотри на вещи просто!
А мне, ты думаешь,
светить
легко?
— Поди, попробуй! —
А вот идешь —
взялось идти,
идешь — и светишь в оба!»
Болтали так до темноты —
до бывшей ночи то есть.
Какая тьма уж тут?
На «ты»
мы с ним, совсем освоясь.
И скоро,
дружбы не тая,
бью по плечу его я.
А солнце тоже:
«Ты да я,
нас, товарищ, двое!
Пойдем, поэт,
взорим,
вспоем
у мира в сером хламе.
Я буду солнце лить свое,
а ты — свое,
стихами».
Стена теней,
ночей тюрьма
под солнц двустволкой пала.
Стихов и света кутерьма —
сияй во что попало!
Устанет то,
и хочет ночь
прилечь,
тупая сонница.
Вдруг — я
во всю светаю мочь —
и снова день трезвонится.
Светить всегда,
светить везде,
до дней последних донца,
светить —
и никаких гвоздей!
Вот лозунг мой —
и солнца!
(1920)
Мне нравится это стихотворение за его свет. Оно ужасно веселое, оптимистичное. Стихотворение написано в тот короткий период, когда
Маяковский был по-настоящему счастлив – здесь и сейчас, не загадывая на будущее. Он вкалывал в Окнах сатиры РОСТА. Видел, как его страна уверенно выигрывает в борьбе с целом миром, что у нее получается отстоять грандиозный проект тотального и, как тогда казалось, справедливого переустройства жизни. Ленин здоров – а поэт беззаветно любил Ленина. Да и в отношениях с Лилей пока что все в порядке. Она рядом, она даже помогает ему раскрашивать агитационные плакаты.
Что же касается дачи, то там просто приятно было немного отдохнуть от трудов.
Маяковский ведь в самом деле именно вкалывал, как черт. Вдумайтесь: Окна РОСТА просуществовали чуть больше года, с октября 1919-го по декабрь 1920-го, иногда пишут – по начало 1921-го. И за это время было создано около 3200 плакатов.
Маяковский создавал к ним подписи – так называемые «темы». И выдавал этих тем примерно по 80 штук за день. Чтобы не тратить слишком много времени на сон, он вместо подушки подкладывал себе под голову кусок бревна – особенно не понежишься.
И вот он летом на даче. Четкое указание места – Акулова гора, дача Сергея Филипповича Румянцева, это, кстати, в Подмосковье, в городе
Пушкино – подчеркивает счастливую заземленность происходящего. Недаром же именно солнце приходит в гости на чай, а не поэт возносится к нему на небо. Лиля рядом. Она потом вспоминала, что дача была без террасы, просто избушка на курьих ножках, но зато выходила на большой луг, а рядом с лугом был полный грибов лес.
«Было голодно. Питались одними грибами. На закуску – маринованные грибы, суп грибной… На второе – вареные грибы, жарить было не на чем, масло в редкость. Каждый раз садились на лавку перед домом смотреть закат…» Цитирую по памяти, простите.
Главное – счастье.
Маяковский еще не знает, что будет потом. Что его страна снова вернется к империи, ничего в итоге не поменяется. Но это все случится потом. На фоне мрачного будущего свет этих стихов делается еще ярче и еще убедительнее их главный завет: «
Светить всегда, светить везде».
4. Грустная сказка
Разговор на Одесском рейде десантных судов: «Красная Абхазия» и «Советский Дагестан»
Перья-облака,
закат расканарейте!
Опускайся,
южной ночи гнет!
Пара
пароходов
говорит на рейде:
то один моргнет,
а то
другой моргнет.
Что сигналят?
Напрягаю я
морщины лба.
Красный раз…
угаснет,
и зеленый…
Может быть,
любовная мольба.
Может быть,
ревнует разозленный.
Может, просит:
— «Красная Абхазия»!
Говорит
«Советский Дагестан».
Я устал,
один по морю лазая,
Подойди сюда
и рядом стань.-
Но в ответ
коварная
она:
— Как-нибудь
один
живи и грейся.
Я
теперь
по мачты влюблена
в серый «Коминтерн»,
трехтрубный крейсер.
— Все вы,
бабы,
трясогузки и канальи…
Что ей крейсер,
дылда и пачкун?-
Поскулил
и снова засигналил:
— Кто-нибудь,
пришлите табачку!..
Скучно здесь,
нехорошо
и мокро.
Здесь
от скуки
отсыреет и броня… —
Дремлет мир,
на Черноморский округ
синь-слезищу
морем оброня.
(1926)
Что бы ни происходило в мире вокруг, я всегда относился к этому тексту как к сказке. И потому что это очень светлое стихотворение. И потому что считаю его одним из лучших у
Маяковского примеров одушевления неодушевленных предметов, наделения их человеческими качествами, выражения через них своих собственных чувств. Именно это очень часто происходит в сказках, например, у Андерсена.
В школе я об этих стихах ничего не знал. Я тогда вообще никакими стихами не интересовался. На секундочку: 13 троек в аттестате. Все пришло позднее, когда я по-настоящему заболел Маяковским и стал выбирать себе стихи в репертуар. Конечно, «Разговор…» сразу меня привлек своими игровыми возможностями. Тут ведь нужно сыграть и женского, и мужского персонажа. И вот еще один важный момент: я иногда под новый год Дедом Морозом подрабатываю. С моим-то ростом и басом – почему нет? Так вот, в «Советском Дагестане» я сразу узнал Деда Мороза: по подаче, по тембру, по повадке. Такой же большой и одинокий.
«Такой огромный и такой ненужный», если говорить словами
Маяковского из другой его, тоже хрестоматийной, вещи («Себе, любимому, посвящает эти строки автор»).
И потом, это не просто сказка – это любовная история. Не только двух десантных судов, бог с ними. Биографическая основа стихов – влюбленность
Маяковского в студентку Одесского института народного хозяйства и большую поклонницу поэзии Евгению Хин. И если «Необычайное происшествие…» – вещь однозначно светлая и оптимистическая, то эта сказка вся пронизана грустью, и в конце целое Чёрное море оказывается одной мировой синью-слезищей.
5. Он все сделал правильно
Сергею Есенину
Вы ушли,
как говорится,
в мир иной.
Пустота…
Летите,
в звезды врезываясь.
Ни тебе аванса,
ни пивной.
Трезвость.
Нет, Есенин,
это
не насмешка.
В горле
горе комом —
не смешок.
Вижу —
взрезанной рукой помешкав,
собственных
костей
качаете мешок.
— Прекратите!
Бросьте!
Вы в своем уме ли?
Дать,
чтоб щеки
заливал
смертельный мел?!
Вы ж
такое
загибать умели,
что другой
на свете
не умел.
Почему?
Зачем?
Недоуменье смяло.
Критики бормочут:
— Этому вина
то…
да се…
а главное,
что смычки мало,
в результате
много пива и вина.-
Дескать,
заменить бы вам
богему
классом,
класс влиял на вас,
и было б не до драк.
Ну, а класс-то
жажду
заливает квасом?
Класс — он тоже
выпить не дурак.
Дескать,
к вам приставить бы
кого из напостов —
стали б
содержанием
премного одарённей.
Вы бы
в день
писали
строк по сто,
утомительно
и длинно,
как Доронин.
А по-моему,
осуществись
такая бредь,
на себя бы
раньше наложили руки.
Лучше уж
от водки умереть,
чем от скуки!
Не откроют
нам
причин потери
ни петля,
ни ножик перочинный.
Может,
окажись
чернила в «Англетере»,
вены
резать
не было б причины.
Подражатели обрадовались:
бис!
Над собою
чуть не взвод
расправу учинил.
Почему же
увеличивать
число самоубийств?
Лучше
увеличь
изготовление чернил!
Навсегда
теперь
язык
в зубах затворится.
Тяжело
и неуместно
разводить мистерии.
У народа,
у языкотворца,
умер
звонкий
забулдыга подмастерье.
И несут
стихов заупокойный лом,
с прошлых
с похорон
не переделавши почти.
В холм
тупые рифмы
загонять колом —
разве так
поэта
надо бы почтить?
Вам
и памятник еще не слит,-
где он,
бронзы звон,
или гранита грань?-
а к решеткам памяти
уже
понанесли
посвящений
и воспоминаний дрянь.
Ваше имя
в платочки рассоплено,
ваше слово
слюнявит Собинов
и выводит
под березкой дохлой —
«Ни слова,
о дру-уг мой,
ни вздо-о-о-о-ха »
Эх,
поговорить бы иначе
с этим самым
с Леонидом Лоэнгринычем!
Встать бы здесь
гремящим скандалистом:
— Не позволю
мямлить стих
и мять!-
Оглушить бы
их
трехпалым свистом
в бабушку
и в бога душу мать!
Чтобы разнеслась
бездарнейшая погань,
раздувая
темь
пиджачных парусов,
чтобы
врассыпную
разбежался Коган,
встреченных
увеча
пиками усов.
Дрянь
пока что
мало поредела.
Дела много —
только поспевать.
Надо
жизнь
сначала переделать,
переделав —
можно воспевать.
Это время —
трудновато для пера,
но скажите
вы,
калеки и калекши,
где,
когда,
какой великий выбирал
путь,
чтобы протоптанней
и легше?
Слово —
полководец
человечьей силы.
Марш!
Чтоб время
сзади
ядрами рвалось.
К старым дням
чтоб ветром
относило
только
путаницу волос.
Для веселия
планета наша
мало оборудована.
Надо
вырвать
радость
у грядущих дней.
В этой жизни
помереть
не трудно.
Сделать жизнь
значительно трудней.
(1926)
В СССР после смерти Есенина возникла такая проблема, что, следуя примеру поэта, многие его поклонники стали кончать жизнь самоубийством. Явление носило чуть ли не массовый характер.
Маяковский в статье «Как делать стихи?» написал, что после строк «
В этой жизни умирать не ново, / Но и жить, конечно, не новей» «смерть Есенина стала литературным фактом». Эти строки, очень сильные в самом деле, многих повели под петлю или ствол револьвера. Задачей
Маяковского было победить силу прощальных есенинских стихов, предложив другую, позитивную, формулу: нужно жить, нужно бороться. Получилось так:
«Для веселия планета наша мало оборудована, / Надо вырвать радость у грядущих дней. / В этой жизни помереть не трудно. / Сделать жизнь значительно трудней».
Я считаю, что
Маяковский справился со своей задачей. Его концовка – куда сильнее и убедительнее. Он вообще один из немногих поэтов, которые ставили себе определенную задачу и решали ее в стихах, а не просто следовали каким-то наитиям: я, мол, божья дудка, ко мне приходит вдохновение, и я пишу, транслирую голоса свыше.
Маяковский – не ретранслятор. Он – ритор, и ритор виртуозный, действительно умеющий убеждать. Признаться, я сам не в восторге от жизни. С ее принятием у меня и в подростковом возрасте, и некоторое время после были большие проблемы. Я буквально грезил самоубийством, думал, когда же это все закончится. Но
Маяковский просто заставляет тебя жить. Тут он лично мне крепко помог. В том числе и конкретно стихотворением «Сергею Есенину».
Вместе с тем я считаю, что самоубийство
Маяковского – верный шаг. Он все правильно сделал. Останься поэт в живых, в 1937 году его бы точно расстреляли. Об этом сказано достаточно в исследовательской литературе. Против него уже была организована травля. На выступлениях неизменно присутствовали подставные зрители-провокаторы, которые шумели или выкрикивали оскорбления, стараясь сорвать вечер. На итоговую выставку «20 лет работы» никто из приглашенных высоких лиц не пришел. Любовная лодка в очередной раз разбилась о быт.
Иногда говорят, что это было не самоубийство, а игра в рулетку. Это не совсем так. Не будем специально останавливаться на вопросе, из какого именно оружия он застрелился, браунинга или маузера. Главное, что это был револьвер не барабанного типа.
Маяковский не крутил никакой барабан, шансы были 50 на 50. Но стрелялся он все-таки со знанием дела – направив пулю сверху вниз, чтобы она задела как можно больше внутренних органов, если вдруг пройдет мимо сердца. Поэт специально интересовался неудачами в этом деле. И для себя решил, что неудачи быть не должно. Думаю, это не отменяет его слов о том, что надо сделать жизнь. И пока ты жив, светить – всегда и везде.
