Разворот к традиции, бум сообществ, русский метамодернизм: 10 трендов в русской поэзии 2014-2024 годов

Это эссе открывает номер журнала Prosodia, посвященный итогам десятилетия в русской поэзии, - его можно заказать на специальной странице.

Картина прошедшего десятилетия далека от законченности. Попытка сформулировать видение её ключевых сюжетов — часть нашей работы по обобщению, как мы её понимаем. Прошу простить отсутствие большого количества имён, ссылок на тексты — их достаточно в ежегодных обзорах современной поэзии и рецензиях, которые публикует Prosodia. Сюжетов десятилетия могло бы быть больше, у кого-то они, наверное, были бы другими — мы с удовольствием прочтём и другие взгляды на этот период. В конце концов, это попытка не закрыть, а открыть тему — даже не одну.

1. Наступление идеологии на культуру: две стадии

Первый номер журнала о поэзии Prosodia вышел в марте 2014 года. Дата — нарочно не придумаешь: именно в это время менялись «правила игры», наступала новая эпоха идеологической борьбы, проникшей мгновенно во все сферы культуры и искусства.

По идее, проект, выношенный в предыдущую «прекрасную» эпоху, должен бы мгновенно устареть. Так бы и произошло, если бы мы пытались быть прежде всего современными. Но мы хотели быть прежде всего фундаментальными, а потом уже современными — и это, как кажется, дало нам устойчивость тогда, когда у других ее не оказалось.

В марте 2014 года Крым стал частью России — и это ударило по большинству имевшихся у русской культуры международных связей. Радикально разные оценки этого события на Западе и в России уже тогда заставляли деятелей культуры и искусства выбирать сторону, а следовательно, думать о вещах, о которых многие из них вообще думать не привыкли.

Современность проявила агрессию по отношению к ним, и это было очень некомфортно. Однако от неё ещё можно было укрыться. Несмотря на то, что уже тогда произошла идеологическая радикализации целого ряда представителей литературного сообщества, в принципе, ещё можно было позволить не замечать современности и её «горячих точек»: мол, мало ли что неприятного происходит на планете, художник не обязан на все откликаться.

Однако думать, что взрыв политизированного искусства начался в это время, неправильно. К этому моменту современное искусство уже переживало бум акционизма. Понимание искусства как политического действия подпитывалось технологическим оптимизмом, связанным с бурным развитием социальных сетей. Акции радикальной арт-группы «Война», начавшиеся в 2007 году, в 2011 году были оценены государственной премией «Инновация». На премию Кандинского был выдвинут и «панк-молебен» группы Pussy Riot, прошедший в феврале 2012 года. Как выразился Юрий Сапрыкин, эта акция и дело, которое последовало за ней, разделили общество на мракобесов и кощунников. А потом еще были радикальные даже по меркам современного искусства акции Петра Павленского 2012-2014 годов.

Эти «левые» настроения были сильны и в поэзии. Создатель журнала «Транслит» сравнивает произведение искусства с народовольческой бомбой. Журналы НЛО и философ Виктор Лехциер продвигали концепт «социальной поэзии», основанной на постметафизической линии философии. Поэзия феминизма, расцвет которой пришёлся на это время, является одним из вариантов такой поэзии, она основана на политическом действии вызывающего институционального продвижения уникального женского опыта. Это была такая интеллектуальная мода, причем задавали её отнюдь не патриоты. В итоге 2014 год отечественное искусство встретило в полной боевой готовности.

Однако очень скоро оказалось, что заниматься искусством как политикой, имея очень упрощённые представления о реальности, на деле можно лишь до тех пор, пока реальная политика не обратила на вас внимания. Одним из итогов десятилетия является то, что эта концепция искусства в этот период и расцвела, и была подавлена с помощью правоохранительных органов. «Левый» фронт сначала получил оппонента в виде «правого», а потом и вовсе был разгромлен.

Но уникальность времени с 2014 по 2022 год состояла в том, что все политически ангажированные голоса, включая голоса русской диаспоры, могли полновесно звучать в российском пространстве, быть частью общего культурного ландшафта. Эта свобода, впрочем, оттенялась ничтожной значимостью любого литературного события за пределами литературного сообщества.

Вообще нужно сказать, что эпоха, которую сегодня иногда называют прекрасной, то есть время до 2014 года, оставила для поэзии в лучшем случае назначение безделки. И этот низкий статус поэзии и искусства в целом создавал основу расцвета политического акционизма, давал моральное право на любые эксперименты с публикой, шоу, музыкой, видео, социальными сетями — со всем, что позволяло почувствовать живой отклик аудитории, и что совершенно не нужно высокой поэзии, обаяние и сила которой в том и состоит, что в идеале достаточно просто букв на чистом листе. Однако круг ценителей этих высоких традиций, для которых поэзия никогда не теряла своей особой роли и не нуждалась ни в каких переизобретениях, был слишком узким для того, чтобы быть различимым из-за пределов литературного сообщества.

А вот проникновение идеологии, настоящей идеологической борьбы дало людям, назначение поэзии потерявшим, видимость появления её органичной роли. Это была как будто бы какая-то злая шутка: значимость «поэзии» в этот момент поддержало именно то, что природе поэзии максимально противоречило. Идеология привела в поэзию новых, далёких порой от литературы читателей, подогрела интерес к ней как к рупору важнейших тем, воодушевила тех поэтов, которые давно уже ничем не могли себя воодушевить.

Всё это произошло и потому, что поэзия стала частью созданной для борьбы на идеологическом фронте медийной машины. После событий 2022 года масштаб этого явления стал таким, что на этот раз надо было уже проявлять чудеса отрешённости, чтобы современности не замечать.

2. Разговоры о назначении искусства возвращаются

Однако всем, кто не потерял понимания того, чем функции искусства отличаются от функций идеологии, было ясно, что в данный момент в литературном процессе происходит нечто противоестественное. Под видом поэзии к людям выходило нечто совершенно иного рода, претендуя пожрать всё пространство искусства, отстроить его работу. Эта агрессия исходила с двух сторон.

В условиях военных действий мобилизация общества или её части не только естественна, но и правильна. Те, кто всерьёз занимается искусством, меньше всего думают о том, чтобы навязать какие-то оценки происходящего, — речь о том, чтобы защитить уникальную задачу искусства от этих оценок, от её замены этими оценками. Этим усиленно занималась Prosodia в 2022 году, но далеко не только она одна.

Думаю, что в инстинктивной реакции литературного цеха на триумф идеологии прозвучало нечто здоровое, нечто фундаментальное, чего давно поэзии не хватало. Реакция литературы на наступление идеологии была оздоровляющей и долгожданной. Война только подчеркнула важность дела, которым занимается искусство, — никто, кроме него, не скажет главного, что происходит в такое время с человеком.

Самое печальное для тех, кто считает, будто всё самое прогрессивное либо уехало, либо молчит, состоит в том, что позиция, о которой я сейчас говорю, вполне имеет возможность быть высказываемой сегодня в России. Идеологические репрессии пока её не задевают, её задевает давление людей, которые требуют идеологической ангажированности.

Впрочем, угар подобного рода с 2022 года несколько приутих. Возможно, потому что информационная борьба, которая была тогда развязана, привела к созданию государством железного занавеса между противоборствующими идеологически заряженными сторонами. Эта стена преодолевается с помощью vpn, но всё-таки борцов с режимом, по большому счёту, лишили в России слова, и сделало это не только государство, но и читатели, которые не готовы принимать заведомо ангажированные позиции.

Кстати, сводить либералов к этим борцам неправильно. «Либерал» — не слишком модное сегодня в России слово, однако очевидно, что это ценности, которые имеют в ней глубокие корни, — и это хорошо, если мы почитаем ценностью, например, свободу творчества или веру в силу экономики как альтернативу логике перераспределения ресурсов. Я вижу много людей, которые не помышляли об отъезде из страны, которые, безусловно, служат её культуре и её процветанию и которые утроили сегодня свои усилия по отстаиванию позиций, не чуждых либеральных ценностей. Не говоря о том, что работа экономического блока правительства безусловно основана на вере в экономику. Так что стоило бы аккуратнее ругаться словом «либерал», реальное выкорчёвывание этих ценностей было бы настоящим, ещё одним поистине революционным потрясением для страны.

3. Пик атомизации, бум новых медиа и сообществ

Сама идея того, что в России есть некий культурный ландшафт, который можно назвать общим, до событий 2022 года ещё витала в воздухе и время от времени находила желающих этот ландшафт «собрать» и продемонстрировать целиком. Такими попытками, например, была премия «Поэзия» или антология «Современная русская поэзия в зеркале литературных премий» (М.: ОГИ, 2017). Некоторое время эта идея вдохновляла и журнал Prosodia, на страницах которого ещё в 2021 году встречались поэты, которые вряд ли могли бы встретиться где-то в другом пространстве. Однако литературный процесс в России очень сильно сопротивлялся обобщениям. Все попытки подвергались либо осмеянию, либо умолчанию. Модным и достойным в этот период было не поднимать головы от своей грядки, а хорошим тоном, за редким исключением, — подчёркивать отсутствие амбиций внести свой вклад во что бы то ни было. Ни дай бог кто-то решит, что у вас есть мнение по важной проблеме.

Где именно был пик атомизации в литературном процессе, сказать трудно. Мне кажется, что главным институциональным оформлением атомизации, как ни странно, стали сообщества и их собственные медиа. Я думаю, что сегодня очень трудно найти литератора, который знал бы все существующие ныне литературные медиа.

Создать медиа сегодня очень легко — группа в социальной сети, канал в Телеграме, простейший сайт. Poetica, Rosamundi, «Артикуляция», «Всеализм», «Греза», «Дегуста», «Дискурс», «Журнал на коленке», «Метажурнал», «Несовременник», «НАТЕ», «Пролиткульт», «Противоречия», «Таволга», «Флаги», «Формаслов», «Хижа» — это далеко не все литературные медиа, созданные в последние десять лет. Я не называю зарубежных проектов, в миссии некоторых из них заявлена цель свержения действующей власти в России. А есть ещё и новые медиа, создаваемые как «старые», то есть с «бумагой», — Prosodia, «Перископ», «Пироскаф»... Можно было бы назвать ещё десятки пабликов и телеграм-каналов. Деятели литературы активно создают вокруг своей деятельности микросообщества, а микросообщества создают свой собственный литературный процесс, воплощая идею его разнообразия так, как могут.

Этому многообразию можно было бы порадоваться. Технологии, по сути, обеспечили децентрализацию литературного процесса, а точнее — создали для неё условия. Prosodia тоже часть этой волны, и одной из целью нашего проекта когда-то было поспособствовать тому, чтобы литературный процесс, идущий в России, заглядывал и в Ростов-на-Дону. Что ж, он заглядывает, мы это ценим. Но есть и минусы.

4. Плюсы и минусы времени литературных племен

Философ Зигмунт Бауман для такой среды придумал альтернативу слову «сообщества» — «племена». Между племенами практически невозможны коммуникации. И общий уровень культуры, создаваемый «племенами», невысок.

Существенная часть концепций новых литературных медиа описываются определением «журнал для разных авторов и разных поэтик». Как итог, общество из разных своих точек как бы штурмует очень маленькую высоту.

Племена постоянно осваивают азы. Это само по себе неплохо, но на этом уровне настоящего искусства не рождается, а значит, не рождается и спроса на сложность. И получается, что племена конкурируют не столько за достижения в области искусства и создания институций, сколько за минутное внимание публики, капитала или государства. Вещи глубоко второстепенные для литературного процесса ставятся в его центр, подготавливая фундаментальный провал. Безусловно, литературный процесс стал безусловно гораздо доступнее для личности, но его глубина резко упала даже по сравнению с предыдущей — «прекрасной» — эпохой.

Один из фундаментальных провалов произошёл в критике, спрос на которую обвалился. Вместо литературной критики, за единичными исключениями, мы сегодня имеем скорее культурную журналистику, информирующую о происходящем, но неспособную дать ключи к пониманию. А ключи эти условному заинтересованному обывателю нужны — самостоятельно сориентироваться в резко по историческим меркам изменившейся ситуации дело практически нереальное, и эта сложность подключения к литературному процессу приводит либо к предпочтению других форм досуга, либо к ориентации на примитивные формы искусства. Мы получили постсоветское поколение, которому в качестве искусства можно показывать все что угодно, — особенно если подключить к этой задаче медийную машину. Это идеальная среда для манипуляций, как искреннего, так и циничного мошенничества, разнообразие форм которого сегодня легко можно увидеть.

Перелом возможен только через создание спроса на критику, серьёзную науку о литературе и искусстве в целом, через просветительские проекты, основанные на научной базе. Prosodia, имея минимальные ресурсы, содержательно и концептуально идёт именно этим путем.

Отдельным институциональным изменениям уже можно и порадоваться. В последние пару лет у нас появилась целая индустрия семинаров для писателей и писательских резиденций. С начала нулевых и последующие лет пятнадцать на этом фронте работал один Фонд СЭИП (Фонд Филатова), который проводил один форум для молодых писателей в год — и даже это было событием. Теперь у нас есть АСПИР, Школа критики, резиденция в Переделкино, школы для писателей при «Вопросах литературы», ряде издательств, просто школы писательского мастерства, созданные на волне бума на онлайн-образование, многократно усиленного во время пандемии.

Никогда в постсоветской России не было таких широких возможностей обучения для пишущих людей. Если посчитать их общее количество участников обучающих семинаров, кажется, что нас в ближайшем будущем ожидает новый бум авторства. Но бум авторства у нас и был — количество аккаунтов на портале «Стихи.ру» уже много лет служит тому подтверждением. А теперь эта армия авторов получила возможность обучения, стыковки со сферой высокого искусства. Как регулярный эксперт таких семинаров, скажу, что на них самым популярным запросом является список обязательных для прочтения современных поэтов — не часто, а в подавляющем количестве случаев кругозор в области современной поэзии у пишущих отсутствует, и то, что появилась возможность ускорить их развитие, — это очень важно для развития среды в целом.

Вот только уже сейчас ясно, что готовить писателей, не готовя читателей, невозможно. От читателя и его кошелька зависит индустрия издательств, а это «узкое горлышко» — мощных издательств в России больше не становится. Их становится меньше. Не очень понятно, где должны реализовать себя все обученные, как они сами должны искать своего читателя. Надежда на то, что они сами создадут недостающие элементы литературной инфраструктуры: науку, критику, СМИ, премии, новые издательства. Это, конечно, очень идеалистичный взгляд на вещи.

5. Возвращение читателя поэзии

Все нулевые годы прошли для традиционных литературных журналов в осмыслении ситуации потери читателя. Мне когда-то приходилось говорить о том, что Prosodia вряд ли могла появиться до того, как в общественном восприятии поэзии произошёл некий перелом. Вернее, перелом произошёл в восприятии творчества вообще. Непрагматичное перестало быть постыдным, каковым оно, безусловно, было в нашей постсоветской истории. Социальные сети дали инструменты для активного формирования сообществ по интересам — и сообщества быстро стали нормой. Для освящённых традицией институтов литературы это было событие микроскопического масштаба, которого они не замечали. А вот для свободных творческих радикалов это было всё же важное изменение атмосферы времени, которое вывело на сцену не только армию авторов, ужаснувшую когда-то главреда «Знамени», но и армию неподготовленных читателей, которые никогда не имели глубокой связи с литературным процессом, но которые предъявили интерес к происходящему в литературе. С этой армией читателей на самом деле мало кто был готов работать, а потому сферы культурного производства и потребления оказались в параллельных мирах.

Критик Станислав Рассадин когда-то предложил простую типологию эпох по признаку их отношения к поэтам и поэзии. Есть время поэтов и время поэзии. Во время поэзии главная фигура литературного процесса — читатель. Это он выстраивает иерархии, обеспечивает тиражи, ходит на мероприятия, учит наизусть, обеспечивает «вакансию поэта». А время поэтов — это мир поэтов, привыкших жить без читателей. Они — сформированные маргиналы: выживают по норам, зарабатывают чем попало, у каждого сугубо индивидуальное представление о литературном процессе, они не признают никаких иерархий — хотя бы потому что места в них им самим не предусмотрено. А читатель просто мало что понимает про это время. По опыту знаю, что любая аудитория на вопрос, а в каком времени мы с вами сейчас живем, отвечает однозначно — во времени поэтов. Но я искренне считаю, что лет десять назад маятник качнулся в другую сторону.

Объясняется это ещё и укреплением на общественной сцене нового поколения — миллениалов. Социологи отметили сдвиг в российском обществе, связанный с тем, что доля миллениалов во всех сферах деятельности к концу 2010-х годов стала наибольшей. Мы это тоже почувствовали — именно миллениалы оказались главным поколением среди поэтов, которые были опубликованы в Prosodia в 2023 году. Но они и их ценности появились на сцене гораздо раньше — и не покинут её ещё достаточно продолжительное время.

Одно из отличий миллениалов в том, что культура и искусство занимают гораздо большую роль в выбираемых ими формах досуга. При этом они ориентированы на цифровые технологии, более социальны, выше ценят здоровый образ жизни и занятия творчеством.

Вот этот интерес к творчеству, культуре и искусству мы восприняли как главную ценность и изучили с помощью опросов, прежде чем делать Prosodia. Внешне Prosodia такой же самопальный проект, как и множество литературных пабликов, поэтических сайтов, онлайн-журналов, возникших за последние годы. Но наше отличие в том, что, с одной стороны, мы действительно изучали аудиторию читателей поэзии, привлекали финансирование для того, чтобы дать цифровому поколению технологии, к которым они привыкли, а с другой, понимали, что такое экспертный, в хорошем смысле слова академичный разговор об истории и современности поэзии, а потому привлекали экспертов, которые могли обеспечить нужный уровень разговора. Как результат — материалы Prosodia охватывают около 1,3 миллиона человек во всех каналах. И каждый день в редакцию журнала приходят рукописи от авторов. Если бы читателя поэзии не было, это всё было бы невозможно.

Роль читателя ещё более активизировалась после 2022 года. Движение маятника продолжается. Мы видим поэтов, читающих в госпиталях и на Красной площади. Мы видим многотысячные телеграм-каналы поэтов, работающих со своей публикой далеко не только поэтическими методами. Энергия поиска единомышленников в оценке происходящего со страной в ситуации всеобщего пересмотра ценностей и границ познакомила с современной поэзией большую аудиторию, которая ещё вчера поэзией не интересовалась. Для поэзии это, безусловно, испытание — однако был бы читатель, а поэзия для него найдётся.

Говорят, что именно время поэтов, непонятное для читателя, оставляет наиболее значимый результат для искусства — если, конечно, удается сохранить понимание, в чём состоит его особенная ценность.

6. «Новые скучные» предъявляют спрос на ценности

«Художественный журнал» осмыслению десятых годов в сфере современного искусства посвятил отдельный номер (№119, 2021) — очень рекомендую. Ряд сюжетов поэзия — сфера, которая упорно держит оборону вокруг своей автономии, — преломляет, как в кривом зеркале.

Новое поколение, которое пришло в сферу искусства в десятые годы, успело получить ряд наименований: «новые скучные», «новые серьёзные». Предыдущее поколение было игровым, анархическим, гедонистическим, эстетским, либертарианским, авангардным, элитарным. А пришло поколение, которое хотело от искусства серьезного разговора по важнейшим темам, а отсюда и исследовательские установки и даже морализаторский пафос. Наверное, излишне говорить, что Prosodia основана на установках, органично связанных с ценностями поколения «скучных». Ведь наша добровольно академичная стилистика, установка на исследовательский подход, верность русской филологической школе, этика пристального прочтения, просветительский пафос — все эти «обязательства» не навязаны нам никакой институцией, всё это результат нашего свободного выбора.

«Отцы» расшатывали советские основы, «детям» расшатывать уже давно было нечего, они оказались в мире нарочно разрушенных ценностей — и предъявили спрос на ценности, попытались сформулировать свой ценностный минимум. Тотальная борьба с авторитетами, характерная для предыдущего поколения, привела к тому, что надёжных фундаментов для высказывания не осталось. Поэтому новому поколению если и стоило что-либо создавать, то сначала фундамент. Деятельность эта у «отцов» вызывала разве что лёгкое презрение. Отчасти это свидетельствовало о том, что конец истории в постмодернизме в немалой степени означал принципиальное решение о конце развития — тогда как само развитие и не думало прекращаться. И это обстоятельство обнажало слабость постмодернизма — и неспособность «отцов» сделать следующий шаг, который был столь органичен для «детей».

За эту неспособность «отцы», думается, поплатились в 2022 году довольно сильно. В их картине мира возможность войны невозможно было вообразить, событие оказалось абсолютно шокирующим, кажущимся абсурдным, что провоцировало истерическую реакцию, а та, в свою очередь, — резкую маргинализацию. В поколении «нудных» и «серьёзных» истерики не было, скорее война подтвердила их право на серьёзность, которое раньше надо было отстаивать. В период, когда произошло однозначно серьёзное событие, они оказались как минимум готовы к осмыслению новой реальности, а потому уже вышли на первый план, хотя это ещё недостаточно заметно в виду искажения естественного хода литературного процесса.

7. Формирование культуры запретов

За десять лет культурное пространство в России охватили пересекающиеся системы запретов, настоящих и мнимых. Это особенно очевидно, если учесть, что на предыдущем этапе проблема была другой: что бы ты ни сделал, это всё равно мало кого волновало. Оптимист мог бы порадоваться тому, что теперь — волнует.

У запретов есть официальное измерение, но его границ никто до конца не понимает. Возможность признания организаций экстремистскими очищает пространство внутри России от самых радикальных критиков — в том числе в литературе, а заодно посылает сигнал о перспективности выбора подобных публичных стратегий. Угроза уголовной ответственности за дискредитацию армии блокирует любую критику её действий; запрет на пропаганду ЛГБТ на деле запрещает не только пропаганду, но любое упоминание о существовании феномена; неясные признаки отнесения к иноагентам, награждение этим статусом людей, к профессионализму которых не может быть никаких претензий, дают обществу сигнал об опасности любого публичного критического мышления.

Идущая война обязывает подозревать врага в любом, чья высказываемая позиция характеризуется как сложная. В интернет-перепалках самый главный эпитет для обозначения потенциального противника — «мутный».

При этом реальность, в которой навеки запрещено демонстрировать зажжённую сигарету и голую женскую грудь, сосуществует с реальностью, в которой это всё детские игрушки.

Теперь культурное мероприятие может быть отменено в результате разогнанного в сети порицающего комментария неравнодушного наблюдателя. Суть этого комментария, как правило, сводится к тому, что те, кому надо смотреть, недосмотрели, и волк вновь обрядился в овечьи шкуры, чтобы нанести непоправимый ущерб нашим духовным ценностям. Несоответствие новому канону идейной правоверности с тем или иным знаком теперь — однозначный повод для публичного порицания. Никакого принципа «пусть цветут все цветы» больше не существуют — у цветов, мол, было время цвести, и ничего хорошего из этого не вышло. Последний тезис обычно основан на слепоте по отношению к литературному процессу. При этом эти речи, как правило, произносит тот же коллективный субъект, который и сам является плодом предыдущей эпохи.

Глумление над западной «культурой отмены» не должно закрывать нам глаза на тот факт, что мы в очередной раз породили свою, вполне суверенную, основанную на отечественных традициях культуру запретов.

На неё можно не обращать внимания только в случае полной выключенности из культурных процессов. Но любой, кто посылает рукописи в журналы и издательства, взаимодействует с культурными институтами, не может не видеть сегодня того, как их представители пытаются угадать, что можно, а что нельзя. Одни пытаются возглавить процесс, другие без энтузиазма воздают должное грозным языческим богам, третьи отсеивают всё, что может создать им проблемы, четвёртые уже закрылись.

Впрочем, одно из определений культуры так и формулируется как система запретов — сейчас это ощущается особенно остро. Особенно теми, кто привык, скорее, к тому, что культура это такая безразмерная конкурентная среда творческих стратегий. Культура запретов проявляет себя в том, что часть потенциальных деятелей культуры допускается к соревнованиям, часть отказывается подавать заявки. А на место выбывших приходят те, которым новые правила доступа кажутся легкими и привлекательными, а также те, кто ещё и не начинал обо всём этом задумываться.

Одним из аргументов в пользу возникновения культуры запретов является тезис о том, что это теперь не только в России так — так теперь во всем мире. Действительно, контроль за сферой медиа стал гораздо жёстче, государства быстро расправляются с идеологическими противниками в информационном пространстве, которое считают своим. Но о том, что это значимый фактор литературы и поэзии по всему миру, слышать пока не приходилось.

8. Лирический герой на грани пошлости

Военная поэзия — своеобразный реванш лирического героя.

Этого героя в последние годы изничтожали, как могли. Любая внятная идентичность, простая субъектность с позиции поэзии, старающейся быть современной, воспринималась в лучшем случае как атавизм, в худшем — сразу как непристойность, за которой маячит лояльность режиму и прочие глупости. А теперь пружина разжалась, маятник полетел к другой крайности.

Теперь плавающая идентичность, сложность субъекта заведомо непатриотична. В некоторых стихотворениях ничего, кроме героя, и нет. В этом тоже есть что-то неприличное: оказывается, весь этот кошмар был нужен для того, чтобы иметь повод сказать о том, каков я, — а я и таков, и таков. Тут, оказывается, столько важных подробностей. Этого подросткового самолюбования стало сразу очень много, и это какая-то забытая уже было форма пошлости, которая вернулась в культуру.

На самом деле трудно найти более важный сюжет за последнее десятилетие, чем сюжет переживания войны. Я лично уверен, что это переживание необратимо, оно обязательно достанет из человека то, что удивит и изменит его самого. Это уже происходит.

Но медийной машине, использующей поэзию, не до тонкостей вкуса, у неё другие цели, а потому пошлость она не только не отфильтровывает, а наоборот — придаёт ей небывалый напор и охваты. То, что медийная машина и ультрапатриоты называют сегодня военной поэзией, является незначительной и, думается, не главной частицей гораздо более крупного и масштабного явления, которое очень сложно увидеть тем, кто решает сиюминутные задачи. Им выгодно, конечно, говорить, что военную поэзию представляют только они, но это не так. Думаю, наше представление о феномене новой русской военной поэзии будет сильно меняться в ближайшие годы.

И, тем не менее, лирический герой вернулся. Право на его существование во многом куплено эпохальными событиями, во время которых частный голос приобретает особенную цену.

В ряде случаев лирический герой, по сути, превращает поэта в персонажа. Мне сложно воспринимать, например, Анну Долгарёву как обычного поэта — она превратила в персонаж поэта военного времени. Её фотографии, действия, жизнь, поездки — не менее, а иногда и более важная часть творчества, чем собственно тексты. Без всего этого её тексты имели бы куда меньшее значение. Когда слышишь, как она уверенно, нервно читает солдатам, которые внимательно слушают, то понимаешь, что сам контакт поэта и слушателя в этот момент определяет ценность поэзии. Она ищет и находит этот контакт, и потому она фигура этого времени. А что она при этом пишет — дело на самом деле второстепенное.

Однако среди волны поэтов, пишущих о новой войне, мне ближе те, которые действуют, как Бабель в Первой Конной армии — они наблюдают за людьми и насыщают ими свои стихи. Потому из всей плеяды поэтов, изданных в патриотической серии «КРП» издательств «ПИТЕР», мне ближе всех давно сложившийся Алексей Остудин, у которого, как кажется, лирического героя нет вообще.

9. Традиция именем революции

В нашем триумфальном развороте к традиции есть парадокс, состоящий в том, что главную роль в нем играют фигуры не просто не консервативного, а даже революционного толка. Та традиция, которая сейчас проснулась, это во многом традиция революции, на ценностях которой была основана советская эпоха. Поэтому интерес к традиции сегодня, увы, зачастую сводится к апологии советского времени. Геополитическое мышление этому очень способствует. Однако, с точки зрения настоящего консерватизма, актуализация одной эпохи никак не может считаться возрождением интереса к традиции. Революционер на самом деле не понимает, что такое традиция. Вернее, он её сводит к тому, что ему помогает бороться за власть, остальной объём его не интересует, как не интересуют и вечные русские вопросы, которые пронизывают отечественный исторический материал.

В 2022 году представление о том, как идеологическое поле разделилось, вполне могло быть очень грубым: с одной стороны, либералы-западники, которые непременно хотят поражения российской армии, с другой — патриоты-славянофилы, которые обязательно должны радоваться началу СВО. Картина на самом деле уже тогда была сложнее, потому что существенная часть либералов осталась на родине и российской армии поражения ни в коем случае не желала, а некоторая часть патриотов даже не думала радоваться войне. В новом информационном контексте уже очевидно, что линия дискуссии идёт не между либералами и патриотами, эта линия больше физически не может вестись, поскольку их миры разведены на то расстояние, на котором ни о какой дискуссии уже говорить нельзя. То есть патриотическая линия победила, но и внутри нее есть серьёзная дискуссия — и она идёт между революционерами и консерваторами.

Революционер трактует большинство проблем как общественные, связанные с властью. В том, что кто-то чего-то в жизни не достиг, виновата прежде всего власть. Поэтому разговор революционера о литературе или поэзии — это всегда разговор о власти, исключительно о ней. И это видно не только на примере z-патриотов, но и на примере таких деятелей, как Дмитрий Кузьмин. Вторжение идеологии в сферу культуры произошло через распространение левых ценностей, но проблема в том, что справа мы видим тот же типаж. Писателя Прилепина и акциониста Павленского объединяет общая вера в то, что политический смысл их культурной работы является основным. Только их возможности в России теперь очень разные. Левых революционеров вывели, и мы остались с правыми, но тоже революционерами.

Революционер пытается немедленно захватить почту, вокзал, телеграф. Он не рефлексирует о несовершенстве своего внутреннего мира или о том, что Господь посылает ему не те знаки. Это всё — несуществующая повестка. Партия гиперпатриотов пытается всеми, даже этически уязвимыми способами сменить руководство ключевых культурных институций и призвать их немедленно отрабатывать социальный заказ. Этот напор происходит как раз из неверия революционера в то, что культура переработает материал войны без его ценных указаний.

Не могу отказать себе в удовольствии напомнить о том, что в первых же главах книги «Другая России» Эдуард Лимонов, воспитавший в России поколение бунтарей, получивших сегодня слово, призывает разрушить порабощающий лидера институт семьи, ввести многожёнство, а молодому амбициозному человеку рекомендует бросить этого «жрущего борщ» ни на что не способного отца. Революционера учили презирать обывателя и готовили умирать за великую идею. Это не только этика, но и эстетика, по которой многие, кажется, соскучились. Эти же люди сегодня топят за традиционные ценности.

Революционер исходит из того, что литература может быть только ангажированной, а это значит, что традиция должна переписываться, исходя из запроса момента. Никакой самоценной традиции для него быть не может. Всё написанное воспринимается как агитка — либо в нашу пользу, либо в пользу наших врагов. По такой нехитрой системе поэзия в 2022-2023 годы и оценивалась.

Консерватор живёт как минимум в мире, в котором есть отношения человека с Богом, роль человека в социуме, отношения человека с самим собой. У каждого из этих направлений для размышления долгая история, в ней много поворотов, они породили те или иные историко-литературные периоды, направления, жанры — и если ты хочешь сказать своё слово, стоит в этом всем контексте разобраться, впитать его, пройти через него. Так к традиции относится консерватор. Для него нет ненужных эпох, он знает, что любые формы, прежде чем оценивать их значимость, надо изучить и сохранить. На языке литературного процесса такой консерватизм называется неоакадемизмом или неотрадиционализмом — той интеллектуальной парадигмой, которая скрепляет пространство XX века условно от Элиота до Бродского.

Однако сегодня, в период так называемого традиционного разворота в культуре, можем ли мы сказать, что отношение к традиции, характерное для неотрадиционализма, побеждает? Думаю, это прозвучало бы слишком смело.

Разве мы имеем вал исследований в сфере культуры и искусства и систему их поддержки? Разве мы видим мощные научные школы, развивающие или изучающие отечественные традиции филологии, культурологии, гуманитаристики, философии? Разве мы видим сколько-нибудь фундаментальные проекты в сфере истории литературы или в области популяризации чтения? Мне вспоминается только проект новой двадцатитомной «Истории России» — первые два тома уже вышли. А так нет, всего этого мы не видим, как не видим мощных издательств, премий, конкурсов, направленных на поиск и поддержку всего того, что позволяет изучать и оживлять традицию. Зато мы видим, как новое революционное ангажированное искусство, вооружившись дубиной традиции, пытается расправиться с переродившимся авангардом, а заодно и со всеми, кто не с ними, подозревая всех поголовно в связях с Госдепом.

Для обыкновенного консерватора эта «повестка» — дичь несусветная, которая может сгодиться только для того, чтобы вбросить тему традиции. Когда консерватор слышит, что консервативные ценности проговаривают революционеры, он испытывает праведное возмущение.

Prosodia — новая институция, живущая в логике некоммерческой организации, а не национального достояния, каковым являются толстые литературные журналы, музеи и т. д. От таких институций, как Prosodia, по идее, никто не ждёт системных масштабных проектов. Однако мы смогли такой проект предложить и отчасти реализовать: «Русский поэтический канон» — исследование, подготовка сотен материалов в оригинальных форматах, выпуск трех тематических номеров, миллионы — это не преувеличение — читателей в сети. Нас не нужно разворачивать к традиции.

Но во внешней среде, на мой взгляд, никакого разворота к традиции пока нет. Потому что для того, чтобы позволить себе так говорить, надо что-то более существенное, чем проснувшееся желание ещё раз переписать историю и заказ на «большой стиль».

Я считаю, что в консервативном повороте, который произошёл в России, настоящие консерваторы ещё не сказали своего слова. И будет очень плохо, если их голос не прозвучит.

10. Очертания новой эпохи — особенности русского метамодерна

Конечно, взрыва идеологии в сфере культуры не могло возникнуть на пустом месте. Но когда мы начинаем рассуждать о более глубоких течениях, мы напрямую сталкиваемся с помянутым выше давлением кризиса обобщений.

В то же время есть ряд простых ответов, которые давно предлагаются. С одной стороны, мы слышим геополитические размышления о начале эпохи многополярности и отстаивании права на неё. С другой, размышления об откате в модернизм, в реваншизм, в наивный мир романтических героев и национальных государств. Но рассматривать искусство как производное от геополитики — это вульгарный социологизм. А видеть сегодня только откат в модернизм — это значит отказаться от многочисленных сигналов современности. Впрочем, у идеи возвращения к модерну как эпохе, замыслы которой в условиях XX века не могли реализоваться, есть свои поклонники.

И, тем не менее, кажется, что это не главное.

Прежде всего: действительно есть ощущение, что нечто закончилось. Что именно? Думаю, закончилось то, что можно назвать массовым постмодерном. Речь не о том постмодерне, который владел умами, а о том, который пошёл в массы, стал массовым, хорошо продаваемым продуктом. Мы привыкли его потреблять, уже не вдумываясь в его интеллектуальные предпосылки. Собственно постмодерн закончился гораздо раньше. Думаю, что уже в 2014 году говорить о нём было уже странно.

Сегодня многие люди, думающие о том, куда развиваются культура и искусство, пытаются осмыслить то, что появилось после постмодернизма и «конца истории», пытаются ухватить «структуру чувства» нового времени. Им противостоят те, кто уверен в том, что опыт собственно постмодерна в России ещё не осознан в полной мере, а значит нужно догонять, торопиться осознавать, чтобы получить, так сказать, хотя бы шанс на выход из роли вечных учеников. У этих разговоров огромный контекст, за ними большая литература, там есть очень интересные сюжеты и вопросы, драматизм которых не доступен моему уму, однако мне всегда казалось, что то, что мыслители ищут, художнику может быть дано в ощущениях.

Философ Александр Марков считает, что время «-измов» в культуре прошло, по его мнению, им на смену пришло проектное мышление современных художников, не знающее границ между языками искусства и неискусства. По этой логике, теперь выигрывают не направления, а проекты, которые находят отклик. Надо сказать и о том, что умерший постмодерн оставил наследие так называемых «тёмных онтологий», постчеловеческих по своей природе.

Возвращаясь к ощущениям. В искусство пришли два-три мощных мотива, непредставимых в эпоху предыдущую, — ощущение идущей истории, ощущение трогательного лирического внимания к человеку в ситуации постоянных трансформаций и колебаний мироздания, ощущение осторожного, экологичного созидания ценностей в пространстве, в котором ценности долгое время вычищались. Это именно ощущения, связанные с переживанием культурной ситуации сегодняшнего дня. Из всех «-измов», появившихся в последние годы, «метамодернизм» или «метамодерн» ближе всего к тому, что я пытаюсь описать.

«Мы признаем, что колебание — естественный порядок мира», — говорит в манифесте метамодерна художник Люк Тёрнер, 1982 года рождения. В России быстро перевели вышедший в 2017 году междисциплинарный сборник «Метамодернизм», в котором подведены итоги работы международной команды исследователей, ставившей задачу уловить, что приходит на смену постмодерну. В подзаголовок сборника вынесены три мотива — историчность, аффект и глубина. Это больше образы, чем идеи. В теоретическом отношении этот сборник довольно слаб, что тут же отметили и в России, но ощущение смены эпох, пойманное им, а также отдельные мотивы, кажутся совершенно точными.

Тема русского метамодернизма ещё не получила достаточного развития — и кажется, что напрасно. Тем более что речь не о концепции, не о направлении — о парадигме мировоззрения, реализующегося в искусстве прямо сейчас. Новая реальность требует слов. Нам стоило бы наполнить удачно найденное слово своим опытом, который, как кажется, накоплен даже за прошедшее десятилетие.

Попробую коротко развить мотивы, обозначенные как передающие ощущение времени.

Человек в ситуации постоянных трансформаций — это совсем не романтический герой. Это не монумент, скорее множественная личность, отражающая шизофреничность современности, не просто субъект, а целый конгломерат субъектов, между которыми происходят порой бурные отношения. Этот субъект нелинеен, он неизвестен сам себе, но наблюдения за ним позволяют отследить, как происходят его «колебания», отмеченные Тёрнером. Но этот субъект, однако, особым образом ответственен. У него есть, как это отмечалось при разговоре о «новых нудных», некая серьёзная интенция по отношению к миру — и это собирает его сознание и поведение. Этот субъект уже знает, что его собственная бесконтрольность губительна для мира — не для его личного мира или счастья, а для мира вообще, обнажившего ограниченность своих ресурсов. Это та ответственность, которую сегодня называют экологичностью или «устойчивым» мышлением, её обретение, обретение устойчивости в мире — ключевой сюжет новой эпохи.

А история в какой-то момент очевидным образом пошла. Подводя итоги в поэзии 2021 года, мне приходилось писать о том, что жанр исторической элегии в ней оказался на первых ролях — это жанр, в центре которого сюжет о преемственности между поколениями, о её механизмах и их распадении. Это только кажется, что, обращаясь к национальной истории, мы снова входим в ту же реку, воюем на давно прошедшей войне, живём прошлыми формами жизни, не видя будущего. Подобные оценки сегодня встречаются, однако согласиться с ними не представляется возможным. У нас как культуры масса нерешенных вопросов с собственной историей. Наш конец истории имел форму упоения настоящим. И если современник вчерашнего дня не имел ресурса, чтобы к этим вопросам подступиться, то современник дня сегодняшнего обойти их просто не в состоянии. При этом мы хорошо видим формы прошлого, мы с детства знаем, что Пушкина убили на дуэли и что армию Паулюса окружили под Сталинградом, и порой за этими формами не видим современного человека, который зачем-то к ним обращается — обращается и меняет их. То, что этот современный человек вышел на сцену в литературе и поэзии нашей страны в прошедшее десятилетие, у меня не вызывает никаких сомнений. Но наша культура пока его плохо видит.

У органичного интереса к истории есть и оборотная сторона. Новая национальная премия «Слово», появившаяся в 2024 году, сразу задаёт установку на большой стиль. Большие нарративы, с крушения которых начался постмодернизм, больше не только не вызывают подозрений, но и желанны. Будет забавно, если у нас в сентябре 2024-го, на который запланирована конференция с участием 100 критиков и литературоведов, появится большой стиль. Большой стиль не нужен в виде спущенной сверху рамки для разговора о литературе и культуре, большой стиль недостаточно объявить, он должен не только произрасти снизу, на национальной почве, но и быть воспринятым, в нём должна быть потребность, в нём должно быть пространство живых и интересных направлений для осмысления. Но смысл искать его, безусловно, есть — логика культурного процесса подсказывала, что за разложением «прекрасной» эпохи последует поиск ценностей, которые могли бы объединять. И в этом смысле серьёзность намерений, продемонстрированная в течение прошедшего десятилетия, подготовила почву для самой постановки вопроса о большом стиле. Потому что за последние десять лет этот стиль уже во многом произрос.

Эпоха, которая наступила, очень интересна. В некотором смысле она позволяет увидеть то, что в предыдущую находилось в слепой зоне. Она заинтересовалась человеком, она предложила новую оптику для его состояний, его этики и даже его природы. Она отменила отмену истории, признав, что история не только не покидает сцены современности, но и является постоянно действующим фактором непрерывной работы с идентичностью. Наконец, повестка устойчивого развития создала сложный сюжет отношения человека с миром, который погибает от его рук. Эту новую эпоху не просто надо увидеть, — надо почувствовать себя в ней. И не дать подменить эту масштабную картину повесткой идеологической борьбы.