Ребячливые сны в конкретном мире

О том, что главный редактор «Русского Репортера» Виталий Лейбин еще и поэт, интересующаяся публика узнала три года назад – дебют, кстати, состоялся на страницах журнала Prosodia. За той парой-тройкой стихов чувствовались наработанный стиль и жизненный опыт. Факт же столь поздней первой публикации у человека, уже сделавшего себе имя в другой профессиональной сфере, наводил на мысль, что тут речь идет не столько о больших творческих амбициях, сколько о простой потребности поделиться своим мироощущением. Это поэзия «для себя и близкого круга», не преследующая масштабных целей, но сделанная с заметным талантом. Учитывая, что следующие три года Виталий, кажется, больше не искал возможностей для публикации, а в интервью всячески подчеркивал, что поэт он «непрофессиональный», на отдельный сборник особенно надеяться не приходилось. Хотя было интересно, как он проявит себя в таком формате, сумеет ли собрать из своих произведений законченное большое высказывание. Да и просто хотелось продолжить поэтическое знакомство.

И вот, в начале года издательство ОГИ выпускает небольшую книжицу под названием «Стихи для Зинзивера». Внутри – 56 коротких стихотворений в сопровождении черно-белых иллюстраций от Жени Шарвиной. Сборник стал своеобразной «стенограммой» выступления Лейбина в 2018 году в баре «Зинзивер» – все произведения были прочитаны там в таком же порядке. Мимоходом сразу отметим удачное название, которое, с одной стороны, прямо указывает на первичного адресата этих стихов (заодно подчеркивая важность для Лейбина некой утилитарной функции поэзии, предполагающей, что всегда должен быть кто-то конкретный, для кого она существует), а с другой – служит, возможно, случайной, но уместной отсылкой к творчеству Хлебникова, явно не чуждого для Лейбина поэта.

Поиски в поле детской поэзии

какое счастье знать слова,

и вот за что мне это благо,

ведь мне неведома отвага,

я не могу водить права

и все равно люблю слова.

поехали – весь мир больной

кружится словно грустный суфий,

но и его топырщит гульфик

он как поэт, и хорошо

и я хочу строфу еще («ой вэй», стр. 2)

На первый взгляд стихи Лейбина нарочито угловаты, мультяшны, просты. Причудливое словоупотребление, неоправданные тропы («машина» превратилась в «права» просто потому, что так веселее), прыгающие ямбы и выскакивающие порой диссонансные рифмы (течет как нур – красивый луч, / сейчас проснется наша дочь) – очевидный заход на поле «детской поэзии». Причем делает это поэт так непринужденно и с искренним кайфом, что сложно не присоединиться к его игре. Уже в первом стихотворении сборника «ой вэй» лирическое «Я» смело постулирует, что просто знать слова – это уже счастье. А еще большее счастье, стало быть, находить среди слов более интересные и собирать из них пестрые картины. Так появляются строчки вроде: «красножелтой немотою и негой / возгордился я как дарт ибн вейдер» или «это глупо не любить, / словно мир проходит мимо, / словно гадкие грибы / в сон вгоняют караима». Конечно, и арабская версия лорда ситхов, и тюркоязычный приверженец Библии тут упоминаются не ради сравнения, они просто существуют в качестве забавных в своей абсурдности образов, как повод вместе с Лейбиным порадоваться созидательной силе слов.

Как работает скорость движения образов

бог создал мир смешным и мягким,

все здесь непрочно как во сне,

нет формы твердой в карасе,

нет любомудрия в собаке.

<...>

мы сядем вместе за столом,

мы сочиним себе рассказы

про чудеса, и с первой фразы

взревет на небе ясный гром. («деревня», стр.6)

Как и мультфильмы, поэзия Лейбина полна движения, скрытого и явного. Даже описания статичных пейзажей не обходятся без глаголов («солнце выросло из неба / как оранжевая роза / на горшок посажен воздух, / а в стакане ветка вербы. / это видно из окна» (стр.6). Причем движение происходит не только в окружающем мире – сам «наблюдатель» без конца перемещается, меняя положение во времени и пространстве, будто пытаясь окинуть взором как можно больше вещей. В стихотворении «деревня» представлена простая сцена: герой стоит у окна и размышляет о своих чувствах. Но за счет постоянной смены фокуса внимания она приобретает неожиданную динамику. Вот герой наблюдает за погодными метаморфозами, потом отвлекается на сбежавшее молоко, попутно признаваясь кому-то в любви, затем замечает «горящую в уголке иконку», следит за кошкой, вылезающей из горшка, снова поворачивается к подоконнику, чтобы опять признаться в любви неведомому адресату – каждая строчка, как поворот головы на 90 градусов. Через подобную «рассредоточенность» Лейбин достигает прямо противоположного эффекта – он как бы связывает все события, собирает из разрозненных «туч», «горшков», «кошек», «иконок» цельную, пусть и постоянно меняющуюся «деревню». За счет большой скорости переключения ни один мелькнувший образ, даже самый абсурдный, не отрывается от общей композиции, а наоборот, расширяет созданный универсум. Тем более что про действительно важные вещи (порою совсем не очевидные в своей важности) Виталий не забывает и в нужный момент к ним возвращается. Как только это становится заметно, суматошный и разбегающийся мир преображается, приобретая при всей своей внешней хаотичности твердый внутренний каркас. А еще становится очевидно, что это очень даже взрослые стихи, но «под прикрытием».

без стеснений наш век производит шум,

на сортире напишем, смеясь, варум

потому что когда уезжаешь в лагерь,

кроме щетки и прочих обычных сумм,

дети сами бывают грустны и наги,

без родителей и без я, салаги

<...>

вот бы к ним, да не пустят к себе в игру

и увидел я вдруг как в глазу дыру:

пацанов на войну запекут в консервы,

а они все смеются, плюют муру,

недоделанный я и погибну первым,

стыд и слезы во мне, и ни к черту нервы. («пионерлагерь», стр. 21)

Сложно не заметить традицию, на которую опирается Лейбин. Это в первую очередь всевозможные футуристы и обэриуты, от которых Виталий берет стилистику, темы, а также повествовательные стратегии. Во второй половине книги особенно часто проскальзывают истории с типично хармсовскими мотивами: «во дворе у нас скандал: / дворник бога увидал / под бомжа одетого» (стр.43) или «на востоке вместо солнца возникало колесо, / мы устали притворяться, мир раскрылся как вокзал» (стр.66). Но его содержание принципиально отличается.

Поэтика созидательного абсурда

Настоящая поэтика абсурда не исчерпывается языковыми играми, для нее характерно желание разорвать любую причинно-следственную связь, обнажить бессмысленность бытия. Немного утрируя, можно также сказать, что поэзия абсурдистов в большей степени исследует смерть, чем жизнь – по крайней мере, рядовые проявления жизни (например, быт среднестатистического человека) не интересуют ее сами по себе, а только в контексте их потенциальных превращений.

Лейбин не таков, он стремится не разрушить связи, а создать. Все, что попадает в поле зрения автора, вызывает у него искренний интерес, даже самые ординарные вещи. Быту здесь вообще уделено очень много места: со всей внимательностью Лейбин рассматривает обывательские ритуалы, высматривая в них порой отголоски сакральных практик. Особенно удачны в этом плане стихотворения «холодильник» и «посуда». В первом спонтанная ночная трапеза вдруг оборачивается настоящей мистерией, где после поедания «мистического бутерброда» в доме появляются гости, спешащие «причаститься вином», а вода в кране течет прямо из Иордана. Во втором стихотворении процесс мытья посуды объявляется религиозным чудом, и снова не последнюю роль играет кран со «святой водой». Итог впечатляет: «и открылись истоки творенья, / и открылись другие миры, / юля просто помыла посуду, / так что господа благослови» (стр.70).

К религиозным темам Лейбин обращается так же часто, как к теме детства, и эти стихи, пожалуй, самые сильные в сборнике. Он использует не то чтобы оригинальный, но эффектный прием смешения разных смысловых регистров. Так, история про рождение Иисуса превращается в сценку на детском утреннике с пьяным ведущим и темными силами в лице сотрудников милиции, которые «съедают младенцев маленьких». В сюжете про Адама и Еву фигурирует попадья по имени Лилитка, лестница Иакова располагается на Рыбинском заводе, а Иосифа в рабство продали не за гроши, а по «жирной цене». И снова впечатляет умение поэта связать разнородные образы, выстроить из них пестрый, но понятный нарратив.

мы опять возошли над собой, и приехал автобус икарус,

но куда он поехал, когда наши мысли пусты?

он поехал туда, где навеки припаяны пары,

ну-ка шеф тормозни, нам пописать пора бы в кусты.

<...>

мы еще не проснулись, чтоб сразу застыть и заставить,

испросить себе вечности и раствориться в тоске,

пусть приходят волхвы, мы проводим их плоть до заставы,

сами лучше останемся, чтобы следить на песке

сами лучше останемся, чтобы расти над собою,

сами лучше поедем — икарус нас ждет во дворе,

сами лучше залезем в памире на небо в обоях,

и слова на песке наследим: навсегда не умре. («антилопа», стр. 52)

Занятно, что чем дальше мы продвигаемся по «Стихам для Зинзивера», тем прозрачнее становится «абсурдный» слой, обнажая взрослый мир этой поэзии. Вот мы любовались забавной детской игрой во дворе, а потом вдруг перевели взгляд за спины ребят. Там взрослые люди бредут на работу, в пробках стоят автомобили, «гопник мучает наши качели», да и вообще – «мир, я боюсь, был конкретен и крут». Бессмысленная конкретность и брутальная крутость в какой-то момент начинают прорываться на передний план, и стихи проваливаются в гнетущий репортаж с московских улиц. Возникает устойчивое ощущение, что Лейбин не столько видит все описываемые им «чудеса при мытье посуды», сколько хочет их там увидеть, сам себе велит «называй все явления чудом», пусть и кругом «серые стены, ментовка, законы». И по этой же причине обращения к богу все чаще мелькают в последних строчках стихотворений – отчаянный и усталый призыв о помощи.

Тут окончательно становится понятна задача яркого игрового компонента стихов. То, что сперва ощущалось веселой забавой, предстает осознанной стратегией, целостной системой убеждений. «Ребячливые сны» Лейбина – это способ примирения с действительностью, даже больше – реализация христианского посыла «будьте как дети», стремитесь к такому ощущению мира. Зная о мощном «магическом» потенциале речи, Лейбин заклинает реальность, пытается превратить ее в «еще один мир, получше». Не всегда успешно, не всегда складно, но искренне и с верой в свое дело. Когда это становится понятно, маленькая книжка действительно производит впечатление живого контакта с другим человеком, а ругать отдельные ее недостатки кажется делом неблагодарным. Зачем, если вместо этого можно разделить чудесный опыт «оребячивания» себя и мира.

На то нам счастливцам такое благо – знать слова!