Реинкарнация Пушкина: случай Виктора Колосовского

Новый материал «Русской поэтической пушкинианы» посвящен автору первой волны русской эмиграции, который посчитал себя новым воплощением Пушкина. Prosodia попыталась разобраться в причинах и смысле этой реинкарнации.

Рыбкин Павел

Реинкарнация Пушкина: случай Виктора Колосовского

Это изображение создано нейросетью Kandinski 2.0 по запросу "Пушкин переродился" 

Возможности комментирования


Недавно мы говорили о графе Хвостове, короле российских графоманов и анти-Пушкине. Оказывается, можно быть графоманом и одновременно – анти-Хвостовым, воображая себя при этом заново родившимся Пушкиным. Таков случай Виктора Колосовского.

На излете ХХ века историк и писатель М. Филин, собирая и комментируя антологию «Венок Пушкину. Из поэзии первой эмиграции» (1994) ясно дал понять в предисловии, что в его «книге присутствуют наряду с “высокохудожественными” опытами и образчики непритязательного творчества дилетантов. Малоизвестных или не¬ известных вовсе дилетантов-изгнанников, тоже внесших вклад, по-своему неповторимый и ценный, в создание единой русской зарубежной Пушкинианы». 

Филин посчитал необходимым, наряду с произведениями К. Бальмонта, И. Бунина, В. Набокова, М. Цветаевой, Вяч. Иванова и других мастеров, включить в антологию вирши дилетанта Виктора Колосовского. Выбор понятен: малоизвестным этого поэта уж точно назвать нельзя. Славу ему обеспечил В. Ходасевич, назвав абсолютным гением «ниже нуля» в одноименной («Ниже нуля») статье 1938 года, хотя в статье «О горгуловщине» (1932) называл еще просто бредовым автором.

М. Филин для антологии выбрал всего две строфы из книги-поэмы Колосовского «Моя лирика о Пушкине» (1928). Помещаем их не откладывая, чтобы читатель сразу мог понять, о ком пойдет речь (здесь и далее цитаты приводятся в орфографии и пунктуации оригинала, за исключением букв дореволюционного алфавита).

XXII
Он был великий дворянин,
И прославился здесь на весь свет,
Как Пожарский, и Минин,
Так-же и истинный поэт.
Конечно он известный вам,
Это был Пушкин сам!

XXIII
Он переписку вел с царями,
Вел с вельможами, с псарями
И равно на всех глядел,
И так-же песни им всем пел.
Ему конечно всеравно,
Кто бы нибыл он такой,
Пусть с портфельем, пусть с сумой –
Лишь-бы честный человек.
Он, даже жаловал калек.
А может Богом суждено,
Чтобы он суму носил?
И ходил по миру и, просил.
И так согласитеся вы в том,
Что он был правый здесь во всем!

«Характер творчества автора исключает возможности комментирования», – так высказался в примечаниях М. Филин. Ниже мы постараемся уточнить его точку зрения, поскольку, оставленная без комментария, она вообще-то исключает разговор о ценности и неповторимости вклада поэта в пушкиниану. 

В 2021 году в серии «Вздорные книги» вышло самое полное на сегодня собрание стихов В. Колосовского «Предупреждение о мировой катастрофе» – вместе с прозаическими сочинениями его отца на религиозные темы. В предисловии сказано: «Мы не считаем верным называть творения Колосовских “графоманией”, поскольку этот термин носит однозначно-негативное значение. К опыту “графоманской”, “наивной” – “низкой” литературы десятилетиями (если не столетиями) прибегает литература “высокая”, а упрощенный, ошибочный с точки зрения орфографических, пунктуационных, лексических норм язык широко используется в ней же как прием. Таким образом, поскольку границы “высокого” и “низкого” в современном литературном процессе размыты, творения отца и сына можно читать и с помощью “обратной” оптики – как поэтико-прозаический эксперимент».

Заслуги составителей, Т. Селиванова и А. Слащёвой, трудно переоценить: их труд – настоящий подвиг. Но оценку поэзии Колосовского мы снова попытаемся уточнить. Прежде всего, почему определение того или иного явления не может быть верным, если оно однозначно негативно? И разве эпитет «вздорные» в самом названии серии не вполне однозначен? Куда более сложно как раз понятие «графомании», о чем, кстати, тут же говорят сами составители, указывая на размытость границ между высокой и низкой литературой. Мы со своей стороны можем указать на современные академические исследования проблемы (см. например, статью А. Возняка «Графомания как культурно-эстетический феномен: постановка проблемы», 2017). Еще Ю. Тынянов писал, что высокомерное отношение к этому феномену (в том числе отношение к нему как к чему-то однозначно негативному) – это «наследство старой истории литературы». Получается, что рассуждения о возможности обратной оптики, по виду вроде бы вполне актуальные, по факту – скорее архаичны и ведут нас буквально в обратном направлении. 

Впрочем, самое главное в другом: составители не комментируют, в чем, собственно, состоит эксперимент Колосовского. Почему? Мы согласны с М. Филиным, что его стихи исключают возможности комментирования – но только при условии, что целью является построение целостной и непротиворечивой интерпретации того или иного текста. Читатель уже по приведенным двум строфам мог заметить, что «это что-то поистине чудовищное в плане версификации: погрешности против русской просодии, стихотворного размера, произвольная рифмовка и строфика» (оценка филолога В. Сперантова). Это также что-то чудовищное и с точки зрения самой элементарной грамотности: на каждом шагу встречаются погрешности против орфографии и пунктуации, речевые и логические ошибки. Однако сам опыт реинкарнации в высшей степени заслуживает комментария, хотя бы потому, что уникален. Именно об опыте, понимаемом как experience, а не experiment, мы и будем говорить.

Опыт и его составляющие


Понятно, что у этого опыта есть три составляющие: форма, содержание и, раз уж речь о перевоплощении, поведение поэта в жизни. Рассмотрим, что усвоил Колосовский у Пушкина в каждой из этих составляющих. 

С формой проще всего. Даже если и не называть его прямо чудовищными, то очевидно, что перед нами совершенно беспомощный в ремесленном отношении поэт. Только самая первая его книга – «Светлые минуты» (1922) – еще содержит отдельные лирические стихотворения, все последующие – «История мира в стихах» (1927), «Моя лирика о Пушкине» (1928), «Русский эмигрант (Илья Потнев) в стихах» (1929), «Предупреждение о мировой катастрофе» (1934), «Наука и современный человек» (1936) – это поток без берегов. Умей автор совладать с темой или хотя бы размером, можно было бы, пожалуй, говорить о потоке сознания или автоматическом письме или еще о чем-то конструктивном, но, увы, уже в «Светлых минутах», прямо в открывающем сборник опусе «Приметы (подражание Пушкину)», мы встречаемся с хаосом как таковым.

Но Колосовский сразу же нащупывает свою главную тему – она заявлена в стихотворении «А.П.»:

Тебе герою боевому,
Тебе похвальному певцу,
Я мыслью полной воспеваю,
Тебе я славу шлю.
        Мой милый друг!
        Ведь я тебя не знаю
        В твое румяное лицо,
        Твоей волнующей крови.
В свете я тебя не видел,
Ведь ныне я нарекся
И мечты твои познал,
.......................

Родился я не много позже,
Ровно век один прошел,
Как взамен старого героя
Снова я сюда пришел.

В примечаниях к последней строке сказано: «В. Колосовский родился 17 (согласно метрикам) или 18 (согласно документам, полученным в эмиграции) апреля 1899 г.» Это «совпадение» дат (публикаторы на всякий случай напоминают, что Пушкин по старому стилю родился 26 мая 1799 года) и стало отправной точкой реинкарнации. Здесь трудно не вспомнить В. Набокова, который появился на свет в том же апреле, но все-таки стал просто пушкинианцем, а не Пушкиным во плоти, хотя и очень близко подошел к теме реинкарнации.  В его раннем стихотворении «Изгнание» (1925) есть такая строфа:

Я занят странными мечтами
В часы рассветной полутьмы:
Что если б Пушкин был меж нами –
Простой изгнанник, как и мы? 

Похоже, мечты Набокова сбылись: спустя всего два года после написания этого текста вышла «История мира в стихах» с двойным именем автора на обложке: В. Колосовский – А.С. Пушкин. В. Ходасевич назвал ее перлом своей коллекции графоманских изданий. Вопрос, почему такое имя, прямо возвращает нас к вопросу, что автор усвоил и перенял у Пушкина.

Прежде всего, это частичная приватизация оригинала. Книга начинается отрывком из пушкинского «Городка» не в качестве эпиграфа, а как собственный, всего лишь с другими знаками препинания, текст. В начале первой главы читаем:

Я долго думать то не стану,
И историю мира напишу.
Оставьте вы читать Татьяну,
Внимайте этому, прошу!

К третьему стиху автор делает такое примечание: «Татьяна, имя, которое часто упоминается в моём сочинении “Евгений Онегин”». Ни больше, ни меньше – «в моем». 

Еще у Пушкина Колосовский попытался перенять онегинскую строфу. Ею будут написаны также «Моя лирика о Пушкине» и «Русский эмигрант (Илья Потнев) в стихах». Эти книжки, кстати, вышли под собственным именем поэта, но вот парадокс, в изданиях, вышедших под именем Виктор Пушкин – «Предупреждение о мировой катастрофе», «Наука и современный человек» – автор от онегинской строфф откажется. Собственно, он ее все равно нигде ни разу не выдержал – ни ритмически, ни по типу рифмовки, ни порой даже по числу строк. Зато получилось довести до абсурда прославленные пушкинские отточия в этой строфе: здесь Коловский дал ряд действительно выдающийся образцов.

Так, в «Моей лирике о Пушкине» сообщается, что люди, «забыли за Агнца» (поэт родился под Харьковым, отсюда этот южный говор). Они сделали вот что:

Безмерно предались наукам,
А Его оставили Закон,
И себе ..................... н,
Что и внушили своим внукам.

Страшно даже представить, что это было за внушение, но выход предложен уже в следующей строфе:

И лучше дружбы в свете нет,
Когда с природой подружится,
И описывать весь свет,
…………………….. ся. 

Видимо, для понимающего достаточно и возвратной частицы. Собственно, для нас тоже уже многое понятно. Неточное цитирование оригинального текста, хромой четырехстопный ямб, квази-онегинская строфа с нелепыми отточиями – вот все, что Колосовский усвоил у Пушкина в плане формы. Может быть, с содержанием будет иначе?    

Оттенки констатации


Вообще-то с содержательной точки зрения реинкарнация открывала для поэта самые широкие возможности описания сегодняшнего мира – пушкинскими глазами, сквозь его магический кристалл – ну или как минимум давала повод для подробных отчетов о самочувствии в новом теле. Ничего этого у Колосовского нет. Есть главном образом повторение благой вести: Пушкин родился!

Как мы видели, первое свидетельство о перевоплощении появилось уже в дебютном сборнике. Но и 12 лет спустя (!), во вступлении к книге «Предупреждение о мировой катастрофе», поэт как ни в чем не бывало сообщает: 

Вот, и новость появилась.
Послушайте, мои друзья:
Душа снова воплотилась,
Чего сокрыть никак нельзя.

Отличная новость, ничего не скажешь. И тем не менее Колосовский не ограничивается одними констатациями. Они у него всякий раз приобретают какие-то новые, обычно взаимно противоречивые оттенки смысла. Вот фрагмент из второй строфы «Предупреждения…»:

Итак, я вновь на свете белом
Живу, опять, мои друзья,
И тем же занимаюсь делом
А потому никак нельзя
Моих творений не печатать.
Ведь за это будет грех великий,
Откровенно вам сказать...

Бессвязность речи налицо, ни одна тема не получает логического развития. Колосовский не в состоянии выстроить тему. «Предупреждение о мировой катастрофе» заканчивается столь же неожиданным, сколь и нелепым образом: 

Друзья, прошу, не думайте того,
Что поэт покинет вас,
Но на земле есть место у него,
Куда сокроется он в грозный час,
И будет там себе безспечно
Он кочевать негоду злую
Вот, теперь, подумайте, конечно
И не разгневайте поэзию святую…

Выходит, поэт-пророк – ужасно хитрая бестия. Сначала он уверяет, что в грозный час не покинет паству, но тут же признается, что вообще-то у него имеется на случай мировой катастрофы надежное убежище. А раз так, то можно пастве и пригрозить: мол, если все-таки изволите разгневать поэзию святую, то очень даже могу вас покинуть. Определенная логика в этом отдельно взятом фрагменте, конечно, прослеживается, но при сопоставлении с соседними, а тем более в масштабе книги - рушится, а вместе с ней – и любые допущения о содержательном родстве с нашим первым национальным поэтом. 

Так выглядит спасение

В отношении Колосовского заслуживает комментирования только сам опыт реинкарнации, а еще точнее – причины и смысл феномена. Чтобы с ними разобраться, призовем на помощь старого знакомого – короля графоманов Хвостова. 

В биографической справке о графе, составленной М. Альтшуллером и Ю. Лотманом, сказано: «До начала 1800-х годов опыты Хвостова были ничуть не ниже литературного уровня его времени и в общем сочувственно воспринимались в литературных кругах». Репутация графомана начала складываться только после выхода «Избранных притч» (1802), которые поразили публику полным безразличием к анатомическому устройству дежурного басенного зверинца: змеи тут скачут, голуби разгрызают силки зубами, собаки летят «пята с пятой» и пр. Однако современные исследователи показали, что это было вовсе не безразличие, а четкое следование определенным художественным законам (см, например, работу О. Довгий «“А ты глубок, игрив и разен”: заметки о поэтике графа Хвостова», 2020). 

В отношении стихов Колосовского совершенно непредставим разговор о поэтике: они бесконечно «ниже литературного уровня его времени». Думается, приведенных цитат было достаточно для доказательства этого тезиса. У поэта совсем немного образцовых глупостей (так называемых перлов) – просто потому, что они обычно видны на крепком ремесленном фоне поэта-середнячка, а Колосовскому до середнячка, как всем нам – до Пушкина. 

Версию о сумасшествии автора мы не рассматриваем. М. Филин в статье «Пушкин как русская идеология в изгнании» (1998) пишет, что перед нами «человек – приходится подчеркнуть это – психически вполне нормальный, однако, что называется, “с чудинкой”». Первая эмиграция была особым миром: тогда изгнанники не просто аукались именем Пушкина, они духовно выживали и сохраняли себя благодаря этому имени. По мнению исследователя, «жители Зарубежной России становились как бы заочными слушателями постоянного пушкинского семинария, раскинувшегося по всем континентам». Этим «семинарием» были не только регулярные заметки в прессе о поэте, но и родившаяся в ответ на них народная пушкиниана: за перо брались врачи, инженеры, офицеры, гимназисты. 

Колосовский тоже вышел из народа. Он появился на свет в селе Новогригоровка Харьковской губернии. Родители занимались выращиванием сахарной свеклы, брат был военным – принимал участие в Первой мировой и в Гражданской, на стороне белых. В 1920 семья покинула Россию, выехав из Крыма в Константинополь. Жили сначала в Чехии, потом перебрались в Болгарию, где Виктор и начал издавать свои поэтические книги. О «мирских» его занятиях известно, похоже, только то, что он служил под Прагой «в экономии при сахарном заводе». В 1943 году следы нового Пушкина теряются. 

В своей статье М. Филин прямо противопоставляет Колосовского графу Д. Хвостову. Исследователь уверен, что «тут, на глазах изгнанников, происходило совсем не то, что вершил веком ранее приснопамятный Д.И. Хвостов, чье сиятельство после приятного раута или изысканного обеда приумножало число корявых рифм. Графоманство графоманству – рознь. И если графоманство графа (!) было обусловлено эпохой царства поэзии, то Колосовского, жившего во времена отнюдь не лирические, нитями причудливыми и глубоко запрятанными была связана собственно с Пушкиным».

Что это за нити, Филин не говорит, как не поясняет и своей весьма спорной точки зрения на обусловленность «графоманства графа». Но что Хвостов и Колосовский – явления разной природы, сомнений не вызывает. Дело тут не только и не столько в классовом происхождении поэтов и не в характере эпох, в которые им выпало жить.  Дело попросту в том, что Хвостов всецело находится в рамках литературы, а Колосовский – целиком вне ее литературы. Его опыт – это опыт буквального выживания на чужбине, не просто сохраняя для себя главное сокровище утраченной России, но самому став его телесным хранилищем. 

Мы говорили, что Хвостов – это анти-Пушкин. Обратное утверждение в границах литературы – нонсенс, но внелитературный, народный, самопальный Пушкин – без учебы у Пушкина – вполне может быть анти-Хвостовым. То, что он при этом оказывается карикатурой на самого Александра Сергеевича, не так уж и важно. Главное, реализуется вся полнота возможных оппозиций. Воистину: если бы Колосовского не было, его следовало бы выдумать. Перелицовка известного афоризма Вольтера о Боге здесь не кажется неуместной. Колосовский дал нам наглядный пример того, как можно спасаться поэзией самым буквальным, телесным образом – и при этом увязнуть в болоте совершенно бестолковых и косноязычных демагогических спекуляций о святой поэзии и ее миссии в падшем мире. Все-таки перечитывать стихи любимых поэтов, учиться у них – это все-таки лучше, чем прямо в них перевоплощаться, хотя спасения точно не гарантирует.

И еще. После Золотого века в русской поэзии не было ни одного примера цехового взращивания сразу и гения, и его антипода, как это произошло в паре Пушкин – Хвостов. Все последующие пары были сплошь гении, явно или тайно сражающиеся за первенство на Парнасе (Маяковский – Есенин, Бродский – Аронзон/Пригов/Кибиров – к чести Тимура Юрьевича надо сказать, что он открыто назвал своим сватом и братом князя Шаликова, это московское воплощение графа Хвостова). Воспитанием гениального графомана никто больше не озаботился. Возможно, этого вообще больше никогда не произойдет. Но тем ценнее пример анти-Хвостова Колосовского: кроме как в Пушкина ему действительно не в кого было воплотиться. 

Prosodia.ru — некоммерческий просветительский проект. Если вам нравится то, что мы делаем, поддержите нас пожертвованием. Все собранные средства идут на создание интересного и актуального контента о поэзии.

Поддержите нас

Читать по теме:

#Современная поэзия #Литературные сообщества
Неопочвенники, или Кукушата гнезда Кузнецова

Ядро неопочвеннического религиозного направления в условно молодой поэзии сегодня - московская поэтическая группа «Разговор», основанная в 2006 году в Москве. В нее вошли поэты Григорий Шувалов, Александр Дьячков, Николай Дегтерёв, Александр Иванов. Поэт и критик Анна Аликевич попыталась разобраться в наследии и трансформациях этой группы.

#Лучшее #Поэтическая пушкиниана #Пушкин
Леонид Аронзон: Пушкин скачет на коне

85 лет назад, 24 марта 1939 года, Родился Леонид Аронзон. Очередной материал «Русской поэтической пушкинианы» посвящен стихотворению Леонида Аронзона, в котором Пушкин оказывается творцом вселенной.