Рождение поэзии из толчеи футбола

Если уж кто-то по-настоящему и заслуживает право писать стихи о футболе, так это профессиональные футболисты, ставшие потом настоящими поэтами. Это утверждение может показаться спорным тем, например, кто уверен, будто точнее всего схватывают город проезжие журналисты, а не совершенно ослепшие к нему аборигены. Но мы сейчас – только о праве ответственно высказываться по заявленной теме. И первым его в русской поэзии в полной мере заслужил Михаил Луконин (1918 – 1976).

На рулоне чековой бумаги

Луконин в юности с друзьями

Забавно, что подросток-Луконин записал свою первую футбольную поэму на рулоне чековой бумаги: позаимствовал у мамы, которая работала в магазине кассиром. Эту свою поэму он прочитал друзьям прямо на стадионе.

При желании тут можно увидеть нечто античное: разворачивание свитка, чтение друзьям-атлетам. Или наоборот, нечто провидчески авангардное: скажем, смоленский поэт и перформер Эдуард Кулемин в 2017 году выпустил книгу «Стихи кассового аппарата», представив там именно магазинные чеки, исписанные стихотворными строчками (летом 2020-го они даже стали либретто для медиаоперы). Но чего точно не отнять у юного стихотворца, так это в самом деле некоего первозданного единства поэзии и жизни.

Луконин работал на СТЗ (Сталинградском трактором заводе), участвовал в литературной группе СТЗ и одновременно играл за заводскую команду «Трактор» (ныне волгоградский «Ротор»). То была не просто команда мастеров: она на равных боролась с московскими «Спартаком», «Динамо» и ЦДКА, заняв в 1939 г. 4-е место в чемпионате страны. Этот результат «Трактор» повторил и в сезоне 1941-го. Именно победным матчем команды против «Стахановца» (ныне донецкий «Шахтер») сезон и завершился: с трибун и с поля люди следили уже не столько за игрой, сколько за немецкими самолетами. Многие игроки «Трактора» защищали потом Сталинград с оружием в руках, в том числе и вратарь В.В. Ермасов. После освобождения города он стал одним из организаторов и участников прославленного «матча на руинах» с московским «Спартаком». Хозяева победили 1:0.

Литгруппа СТЗ тоже оказалась заметной. Во всяком случае, летом 1938 г. именно ради нее приехал из Москвы посол Литинститута Александр Раскин, сам только что этот институт окончивший. Он сразу же пригласил Луконина в столицу учиться. Пришлось оставить футбол. Но куда тяжелее было оставить своего лучшего друга, тоже поэта и одновременно страстного болельщика Николая Турочкина (псевдоним Отрада). Михаил за ним вернется на следующий год, и друг тоже поступит – в ИФЛИ. Отрада был талантливым поэтом. Его перу принадлежит в том числе и стихотворение «Футбол» с очень тонким и неожиданным определением этой игры через сравнение:

…Футбол не миг, не зрелище благое,
футбол другое мне напоминал.
Он был похож на то, как ходят тени
по стенам изб вечерней тишиной.
На быстрое движение растений,
сцепление дерев, переплетенье
ветвей и листьев с беглою луной.

Фронтовой поэт

В декабре 1939 г. оба ушли добровольцами на фронт, на Финскую. Луконин и Отрада давно были как братья и сразу же обменялись на фронте своими солдатскими медальонами. Николай погиб в марте 1940-го. Обмен медальонами привел к тому, что сначала должна была похоронить сына мать Луконина, но она погибла во время бомбежек Сталинграда.

Друзья и раньше любили обмениваться, например, стихотворными посланиями, но теперь игра пошла в одни ворота. Луконин написал стихотворение «Коле Отраде». В нем есть такие строки:

Я бы всем запретил охать.
Губы сжав – живи!
                       Плакать нельзя.
Не позволю в моем присутствии плохо
отзываться о жизни,
                       за которую гибли друзья.

И заканчивалось все словами:

А если бы в марте,
                      тогда,
                             мы поменялись местами
Он
        сейчас
                      обо мне написал бы
                                                           вот это.
(Отрада Н. Кочуют зеленые звезды. Волгоград, 1965 С. 9 – 10)

Смерть друга и опыт войны в целом заставили Луконина отказаться от своих ранних стихов. Поэма «Футбол» на рулоне чековой бумаги не сохранилась. С 1940-го и до конца своих дней он оставался прежде всего фронтовым поэтом. О футболе и своей профессиональной игре за команду мастеров Луконин написал всего несколько стихотворений, но их вполне можно рассматривать как некий двухчастный цикл: первая, более ранняя часть (1958) – о себе самом в координатах футбола, вторая, чуть более поздняя (1960 – 1961) – посвящения прежнему товарищу по «Трактору», действительно выдающемуся советскому футболисту и тренеру Александру Пономареву (1918 – 1973). С посвящений и начнем.

Именно с Пономаревым «Трактор» из первой лиги поднялся в высшую в 1937-м, а два года спустя занял 4-е место в чемпионате страны. Теоретически клуб мог бы занять и первое, которое одно время делил со «Спартаком», если бы лучших нападающих (в том числе Пономарева) в приказном порядке не перекинули в «Динамо» и ЦДКА. Переводы форвардов в итоге отменили, но переигровка матчей первенства сталинградцам уже не помогла.

Пономарева дважды признавали лучшим бомбардиром чемпионата страны (в 1938 и 1946
гг.). Как тренер он привел московское «Динамо» к чемпионству в 1963-м, а сборную СССР – к бронзе на олимпиаде в Мюнхене, но самое главное – к серебру на Евро-1972. Это был конец прекрасной эпохи. Следующее серебро сборная смогла взять только в 1988-м (а спустя еще 20 лет – бронзу, и это пока все, если не считать золота 1960-го).

Под аплодисменты рабочих ладоней

Первое луконинское посвящение так и называется – «Александру Пономареву» (1960). Оно звучит неким принципиальным отказом от воспоминаний, причем именно во имя памяти о прошлом: раньше, в молодости, их беседы начинались совсем по-другому, да и велись о другом:

«А ты помнишь?»
– «А помнишь?»
– «Помнишь»?
Вот какой разговор ведем.
Память сразу идет на помощь,
обжигает прямым огнем.
А бывало, не вспоминали,
позади – ничего пока,
что-то будет – еще не знали,
начинали издалека.

Да, не знали, но начинали все-таки никак не издалека, а прямо со стадиона, с футбола. Лирический герой не говорит об этом прямо, более того, он подчеркивает, что по жизни их вела вовсе даже не игра сама по себе, а «рабочих ладоней гром»:

Тех горячих ладоней сила
и вела нас потом в бои,
и тебя по полям носила,
и вливалась в слова мои.

Ладони-то, может быть, и рабочие, но прежде всего – болельщицкие. Гром раздается с трибун, а не в цеху или на собрании, и явно в ответ на удачный финт, проход или даже гол, а не по какому-либо иному поводу. Во всяком случае, никакая иная сила (не будем думать о деньгах) не могла носить по полям настоящего футболиста Пономарева. А вот вести автора в бои – очень даже могла.

Все заканчивается ровно и гладко: друг возвращает себе молодость тренерской работой, а лирический герой своим воспоминаниям попросту дает отбой. Но пройдет год, и следующее посвящение Пономареву будет звучать иначе. Да и называться тоже – «На стадионе» (1960). При этом оно начнется ровно в том самом месте, где прогремел первоначальный гром рабочих (все-таки горячих!) ладоней.

Довольно широко, в том числе и среди футболистов, известно первое четверостишие:

А ты не бойся –
                             вот они, ворота,
ты бей, не опасайся тесноты.
Ты это сделать должен,
                             а не кто-то,
вот именно,
не кто-нибудь, а ты!

Вот только стихотворение в целом – вовсе не призыв к бесстрашию, к стойкости перед свистом трибун, разъяренных твоей неудачей. И не о том, чтобы, достигнув успеха, не бояться его растерять и снова быть готовым к риску. Оно теперь как раз о памяти. И более того, памяти прощания. Последняя строфа ставит тут все с ног на голову: посвящение оказывается автопортретом. Происходит примерно то же самое, что и в стихотворении «Коле Отраде». Теперь он смотрит на живого Пономарева в игре, но на самом деле напутствует себя самого, а заодно и отпевает некую важную часть себя – навсегда теперь уже не случившегося футболиста Михаила Луконина:

Я за тобой слежу.
В разгаре лета,
гул стадиона тает в вышине.
Не принимай как назиданье это.
Ты мне сейчас напомнил
обо мне.

Стадион как территория свободы

Да, поэма «Футбол» на рулоне чековой бумаги не сохранилась. Но сама игра продолжала в поэте жить. Больше того, именно она и претворялась в поэзию, причем не как материал, скорее – как энергия. Это наглядно демонстрируют такие футбольные стихи Луконина, как, например, «Второе дыхание» и «Прозрение», оба 1958 г. Со «Вторым дыханием» все понятно: это метафора новой жизни в стихе, когда уже больше невозможно даже помыслить себе возвращение в спорт.

Вы с поля с честью провожайте,
берите юного к мячу,
но зрелость силы уважайте,
давайте дело по плечу.
Не прозевайте в нем героя,
не отводите зорких глаз.
Придет дыхание второе,
оно-то
               главное подчас!

Оно и пришло, став одновременно прозрением. В стихотворении с этим названием речь как будто бы все еще идет строго о футболе. Лирический герой оказывается в ситуации, знакомой автору по собственному игровому опыту.

Я ничего не мог припомнить,
не мог ни шагу изменить.
Я вижу –
                    мяч ко мне приходит,
в нем что-то тоненько звенит.
Бежал и вел его в ворота,
а где ворота – не пойму.

В разгар атаки что-то понимать головой очень трудно, но название явно готовит читателя к тому, что прозрение у героя все-таки случится. Так и есть: он случайно видит на трибунах глаза любимой и чудесным образом приходит в себя, понимая, что должен отдать пас полусреднему, тот как раз открылся. А временная слепота – это просто «в азарте боя, на бегу». Парадокс, однако, в том, что и прозреть герой может только в том же самом азарте боя, и никак иначе. Поэтому он просит команду не выводить его на скамейку запасных: там уже точно ни к какой ясности не пробиться.

Мне то стремление слепое
дороже ясностей иных.
Прозрею я на поле боя,
не на скамейке запасных.
Чтобы земля опять гудела,
чтоб видеть землю и траву,
чтоб видеть поле без предела,
пока дышу,
пока живу.

Так заканчивается стихотворение. И в этой концовке уже совершенно очевидно, что речь шла вовсе не только о футболе: там как раз очень важно видеть именно пределы поля, а не как у Гоголя: «вдруг стало видимо далеко во все концы света». Стремление слепое – например, к воротам, к победе – почему они важнее многих иных ясностей? Да потому, что под этим слепым стремлением в первую очередь нужно понимать волю того, кто толкает автора к написанию смутно (слепо) в нем вызревающего стиха.

Сразу же вспоминается, как что-то тоненько звенело внутри мяча в самом начале. «Струна звенит в тумане» (опять Гоголь)? «Легких рифм сигнальные звоночки»? Пожалуй, что так. И если в футболе, наверное, еще можно пройти через разбор игры («разбор игры казался адом»), все понять и в новой игре исправить ошибки, то в стихах прозрение возможно только в азарте боя, по мере дальнейшей разработки залежей немоты и слепоты, а не отложив все в сторону, чтобы прийти в себя. Если дело обстоит именно так, то получается, что суровый фронтовой лирик Луконин дал по-русски первый образец стихов о поэте и поэзии, выполненных на чисто футбольном материале, более того – не извне, как иллюстрацию, а изнутри, как переживание.

Такая интерпретация может показаться натяжкой или модернизацией. Но не следует
забывать, что становление автора пришлось на самые страшные сталинские годы. И хотя сам он, похоже, не отделял пространства стадиона от любых других пространств, сугубая частность, интимность переживаний его героя, погружение в самого себя до полной слепоты к происходящему заставляют вспомнить трактовку стадиона как убежища и самого безопасного места у А. Гольдштейна, в статье «Стражи на пиру» из книги «Расставание с Нарциссом».

«Предоставляемое стадионом убежище парадоксально: место, в наибольшей степени укрывающее от государства, кажется совершенно неприспособленным к выполнению этой функции – незащищенным, открытым, абсолютно проницаемым для господствующего зрения. Но в том и состоит диалектика защиты в эпоху, когда дом перестал быть крепостью, что только полная видимость и освещенность тела для власти служит единственным гарантом его выживания. (…) Оно должно было непредумышленно показать, что ему не свойственна боязнь быть раскрытым, увиденным, что оно не нуждается в ситуации утаивания и самосохранения, говорящей о страхе, а значит, о несомненной виновности и преступлении» (Расставание с Нарциссом, М.: НЛО, 2011. С.166).

В подобной ситуации классический поэт-романтик, бегущий от толпы в широкошумные дубровы или хотя бы к себе в каморку, по умолчанию был бы признан врагом народа. И наоборот, на поле, открытый всем и всему и тем самым полностью предоставленный самому себе, поэт-футболист может совершенно спокойно ослепнуть к игре, чтобы в ней же прозреть – но уже стихами. Важно еще и то, что это было именно прозрение изнутри, своими силами: «Лишь стадионной толпе на обряде футбола, – продолжает Гольдштейн, – разрешалось видеть поле своими глазами, не слушая голос комментатора, который транслировал зрения власти» (Там же. С. 168).

Это потом уже, например, в стихах В. Гандельсмана лирическому герою не будет нужно ничего, кроме комнаты, и поэзия будет говорить с ним шумами и рябью голубого экрана, показывающего футбол (см. стихотворение «Футбол» в книге «Разум слов». М.: Время 2015. С. 155 – 156). Но и у этого автора, крайне далекого от фронтовой прямоты Луконина, самые ранние поэтические переживания лирического героя в связи с игрой возникают не где-нибудь, а на стадионе:

футбол на стадионе имени
сергея мироновича кирова
второго стриженого синего
на стадионе миру мир
под небом бегло гофрированным
рядами полубоксы тыльные
левее дышит море там
блистательно под корень спилено (Там же. С. 96)

Весьма показательно, что герой стихотворения «Футбол» явно реагирует на слова телекомментатора («Корнер? Почему ты корнер?»), а здесь он, гораздо более юный, совсем мальчишка, все видит своими собственными глазами и через это предельно интимное зрение, под «удары пустоты стотысячной», легко и неосознанно выходит к мировой поэзии, почти дословно повторяя метафору Мацуо Басё: «В небе такая луна, / Словно дерево спилено под корень: / Белеется свежий срез».

И еще. Луконин не только первый написал о рождении поэзии из духа (а вернее, толчеи) футбола. Он совсем ненадолго – и опять же совершенно бессознательно – сумел сформировать маленькую футбольную диаспору или даже микромафию внутри поэтическую цеха. Его первая жена Галина Сокол-Луконина стала потом женой (второй по счету) болельщика Евгения Евтушенко. И оба поэта активно помогали войти в этот самый цех футболисту Александру Ткаченко. Ну и для смеха немного: Луконин по отцу был Кузьмич. Здесь, разумеется, нет никакой связи, но нельзя не отметить, что именно «Кузьмичами» потом, уже в 1990-е, после распада СССР, станут называть определенный тип болельщиков, и этот тип даже будет запечатлен в стихах. Все со всем связано и в этом мире тоже – в мире стихов о футболе.