Семь стихотворений Льва Друскина с комментариями его вдовы

В феврале 2021 года Prosodia отметила столетие со дня рождения замечательного поэта Льва Друскина. Публикация не осталась незамеченной его вдовой, Лидией Друскиной. Она живет в Тюбингене (Германия) и работает над новой книгой о муже. Завязалсь переписка. В формате диалога-комментария мы решили обсудить с Лидией Викторовной некоторые из поздних стихов поэта, связанные с его изгнанием из СССР и обретением новых друзей.

Фотографии из архива Лидии Друскиной

Ах, как вещи мои выносили

           

              * * *

А как вещи мои выносили,
Все-то вещи по мне голосили:
Расстаёмся, не спас, не помог!
Шкаф дрожал и в дверях упирался,
Столик в угол забиться старался
И без люстры грустил потолок.
 
А любимые книги кричали:
«Не дожить бы до этой печали!
Что ж ты нас продаёшь за гроши?
Не глядишь, будто слёзы скрываешь.
И на лестницу дверь открываешь –
Отрываешь живьём от души».
 
Книги, книги, меня не кляните,
В равнодушных руках помяните,
Не казните последней виной.
Скоро я эти стены покину
И, как вы, побреду на чужбину,
И скажите – что будет со мной?


Prosodia. Кажется, что это стихотворение написано по свежим следам, если не прямо в процессе наблюдения за тем, как выносят из квартиры вещи. Оно появилось в России?

Лидия Друскина. Нет, оно было написано в Вене. Мы туда прилетели в декабре 1980 года, в самый канун Рождества, и провели там два месяца, прежде чем переехать в Германию, в Тюбинген.

Prosodia. А каков был ваш последний адрес в Ленинграде?

Лидия Друскина. Бронницкая улица, дом 12. Это сразу за Технологическим институтом. Улица соединяет Загородный проспект с набережной Обводного канала. За два года до нашего отъезда ее нам выхлопотал наш друг Сергей Юрский. Получается, что прожили мы там недолго, и вещи в основном были старые, с прежних наших квартир, поэтому такая боль в стихах: отрывали их действительно «живьём от души».



Prosodia. В «Спасенной книге», мемуарах Льва Друскина, упоминается квартира с изразцовой печью, расположенная в бывшей гостинице дилижансов. Лев Савельевич пишет, что однажды ему принесли справочник, где было сказано, что в этом доме, «возвращаясь из ссылки, останавливался Герцен со своей молодой женой». Далее он решает, что номер располагался на третьем этаже, как раз в вашей квартире с этой самой печью, и что в печке, «если внимательно ее выстукать», два изразца звучали совсем по-другому. Так родилась мысль о тайнике за изразцами, в котором будто хранится неизвестная рукопись Герцена. Все так и было?

Лидия Друскина. Да, все верно. Этот дом находится не очень далеко от Бронницкой, на Московском проспекте, 20. В справочнике сообщалось, что сначала это был Царскосельский проспект, он вел от самого Пулково до Сенной площади, пересекая в конце Фонтанку. Потом его переименовали в Сталинский, потом в Московский. Насчет гостиницы дилижансов – тоже все правда, эта информация была в справочнике. Была и печь – с огромными, величиной с экран стандартного современного компьютера, изразцами. Два из них были темнее остальных и выстукивались по-другому. Ну а все остальное – это фантазии Лёвы, игра поэтического воображения.

Prosodia. Справочник тоже не во всем прав, пожалуй. Есть такая книжка, «Герцен в Петербурге», автор – Марк Перкаль, Лениздат, 1971 год. Она начинается с того, что 14 декабря 1839 года московский дилижанс среди прочих пассажиров доставил в Санкт-Петербург и Александра Ивановича. Правда, тот приехал один: молодая жена осталась на время с маленьким сыном во Владимире, последнем месте ссылки мужа. Но с гостиницей дилижансов все верно. Тогда же, 14 декабря, Герцен написал супруге письмо, которое начиналось словами: «Ну вот, душа моя, твой Александр почти за 1000 верст от тебя сидит в комфортабельном № de l’hôtel des diligences и думает все об вас же, мои милые, мои два ангела». Перкаль уточняет, что гостиница «находилась в доме Ф.Д. Серапина, на Царскосельском проспекте, 7 (ныне Московский проспект, 20)». У вас поразительная память! Но позвольте уточнить: столик, что пытается забиться в угол в стихах, – это рабочий стол Льва Савельевича?

Лидия Друскина. Нет, просто небольшой столик перед диваном. Мы поженились в 1957-м, и Лёва в мое время уже мало сидел, разве что когда его брали на прогулку. У него даже инвалидного кресла тогда не было: его потом прислал из Америки наш друг музыковед Владимир Фрумкин. Работал Лев Савельевич полулежа на диване.

Тюбинген

Prosodia. Стихи заканчиваются вопросом: «Что будет со мной?» Сначала вы прилетели в Вену, но потом переехали в Тюбинген. Давайте поговорим об этом городе, точнее о стихотворении с таким названием, посвященном Людольфу Мюллеру.
 
Никогда не видать тебе, вьюга,
Этих красок цветущего юга.
Из-за правого, что ли, холма
Вырывается к небу дорога
И доводит до самого Бога,
Если только не сводит с ума.
И в душе моей, как говорится, 
На рассвете такое творится,
Будто вправду я в Божьем огне,
Будто впрямь у престола Господня,
Будто что-то случится сегодня –
То, что с детства обещано мне.

Лидия Друскина. Здесь, пожалуй, придется начать несколько издалека. Среди наших друзей в России был замечательный церковный писатель Сергей Алексеевич Желудков, автор книги «Почему и я – христианин» (1970). Так вот, перед нашим отъездом он дал мне с собой письмо, адресованное профессору Гансу Кюнгу из Тюбингена. В письме была такая просьба в отношении Льва Савельевича: «Я прошу принять вас участие в горестной судьбе этого человека». Как я уже сказала, в Вене мы провели два месяца, но нужно было искать место для постоянной жизни. Благодаря хлопотам критика и правозащитника Льва Копелева мы смогли переехать в Тюбинген.

В здешнем университете тогда работал еще один наш знакомый, физик и одновременно поэт и переводчик Борис Шапиро – сейчас он живет в Берлине. Я сообщила ему, что Кюнгу отправлено такое-то письмо. Борис позвонил профессору, и тот уже на следующий день был у нас. Ему было достаточно одного взгляда на Лёву, чтобы все понять. Кюнг оставил конверт с тысячью марок, а еще через день напечатал в газете Schwäbisches Tagblatt заметку «Русский поэт Лев Друскин». Всего три абзаца, но они буквально сделали нам судьбу.

Кюнг был очень известной и влиятельной фигурой. Газеты всех немецких земель его публикацию перепечатали, а после к нам стали приходить журналисты, брали интервью, показывали по телевизору. Но самое удивительное, что все нас опекали, буквально весь город. Пришла пожилая преподавательница французского языка, фрау Бидерман, и предложила свою свободную квартиру. Помогали еще десятки людей и организаций: медики, Красный Крест… Мне устроили языковые курсы с машиной и личным шофером. Лёве подарили телевизор и пишущую машинку, ну и, конечно, электрическую коляску: «Движение, герр Друскин, главное – движение».

Квартира находилась на окраине Тюбингена, за домом начинались поля. С нами тогда жила моя мать Нина Антоновна, она выгуливала собаку в этих полях, королевского пуделя по кличке Гек. По-немецки она кроме «Guten Tag» или «Danke» ничего почти не знала. Но вот однажды приходит с прогулки и говорит: «С немцем познакомилась». Я удивилась: «Это как же?» «Ну, он спросил меня: "Русиш?" Я отвечаю: "Русиш". Тогда он протянул мне руку, плюнул на землю и сказал: "Гитлер капут". Я тоже плюнула и протянула руку в ответ: "Сталин капут". На том и разошлись. И рука у него, знаешь, крепкая такая, рабочая». Я съязвила: «Ага, автомат хорошо держать могла».

В подобных случаях неприязни не возникало, хотя тогда в живых было еще очень много немцев, которые воевали. Мой инструктор в автошколе часто рассказывал про войну, пока мы с ним занимались правилами дорожного движения. Но при этом – помощь во всем.

Prosodia. В сети можно встретить варианты «Тюбингена» без заголовка и без посвящения Людольфу Мюллеру. Оно появилось позднее?


Людольф Мюллер и Лидия Друскина.

Лидия Друскина. Точно сказать не могу, но кажется, что да. Людольф Людольфович, как мы его называли, был известным ученым, возглавлял Институт славистики в Тюбингенском университете. Он тоже нам много помогал и заодно был как бы таким «университетом на дому». Приходил каждую неделю, рассказывал о Гёльдерлине, о Гёте. Не будем забывать, что Фридрих Гёльдерлин – выпускник Тюбингенского университета. В университетской клинике его потом пытались лечить от тяжелой ипохондрии. Лечение успехов не принесло, ипохондрия развилась в душевную болезнь, и последние тридцать пять лет или тридцать шесть своей жизни поэт провел в доме плотника Эрнста Циммера, в башне на берегу реки Неккар. Она теперь так и называется – «башня Гёльдерлина». Это одна из главных достопримечательностей города.


Башня Гельдерлина

Prosodia. Не отсюда ли и в стихотворении Друскина и строки о дороге, которая «доводит до самого Бога, / Если только не сводит с ума»?

Лидия Друскина. Вполне возможно. Но она точно не сводит. На башне долгое время появлялась надпись: «Гёльдерлин – не сумасшедший». Студенты делали. Не знаю, сохранилась ли она сейчас, давно там не была. Но одна надпись обновляется регулярно, на стене одного из старинных домов рядом с набережной: «Здесь вырвало Гёте».

Prosodia. Поэтический город!

Семейные дела

Лидия Друскина. Людольф Людольфович, приходя к нам, рассказывал об этих и разных других поэтах, приносил книжки, читал стихи по-немецки, а Лёва в ответ ему – свои новые стихи по-русски. И вот когда он прочитал стихи о Тюбингене, Мюллер был очень тронут. Это я помню точно. Слава Богу, наконец-то уже появилось что-то не о России, не о тоске расставания с родиной. Видимо, после этого Лёва ему и посвятил стихотворение. О Мюллере я подробно написала в своих заметках «Наши немецкие друзья». Здесь, пожалуй, нужно уточнить лишь, что он был не только филолог, но и теолог. Любил повторять, что людям сегодня из-за машин некогда подумать о Боге, все заняты скоростью. Эти его слова отозвались в одном из стихотворений Льва Савельевича, даже стали в них своего рода рефреном:

Семейные дела,
Шоссейные тревоги.
Подумать бы о Боге,
Да скорость не дала.
Поминки, торжества,
Мельканья, повороты,
Кружится голова,
Сбивается со счёта.
И бедная земля
В молниеносном мире
Вся, как полёт валькирий
Или полёт шмеля.
О нет, мы не хотим!
Нам ветер ненавистен!
Уже сухие листья –
Летим, летим, летим.
Без смысла, без числа
Торопятся дороги…
Подумать бы о Боге,
Да скорость не дала.
Туманно впереди,
Теперь недолго, знаю.
Мучительно к груди
Я руку прижимаю.
Душа изнемогла,
Пора подбить итоги…
Подумать бы о Боге,
Да скорость не дала!

Prosodia. Да, действительно – фраза повторяется троекратно. Но наверняка же бывали у вас и дни, когда получалось эту скорость сбросить, выбраться на природу?


Лидия Друскина читает приветствие юбиляру

На Боденском озере

А вечером я уходил туда,
Где к озеру спускается ограда,
Обняв кусочек поля,
                                   а за нею
С коровами пасётся старый конь.
Я звал его тихонько: «Игнац! Игнац!», –
И он ко мне бежал, как жеребёнок.
И голову просовывал меж кольев,
Облепленную мухами. И ждал
Не корки замусоленной, а дружбы.
И он мне говорил: «Я конь! Я конь!
Моё седло у Божьего порога
Валяется и ангел не поднимет».
И подходили добрые коровы,
Сочувственными мордами мотали,
И фыркнув, бил он задними ногами,
И те в испуге пятились.
                                        А я…
Я шёл домой, исполненный печали
И слышал за спиной: «Я конь! Я конь!»


Лидия Друскина. Тут история такая. После всех публикаций, начиная с заметки профессора Кюнга, к нам стали обращаться с самыми разными предложениями. В 1980-е годы вообще был большой интерес к России: многие немецкие школьники изучали русский язык. И вот однажды к нам в гости приехали выпускники вальдорфской школы, расположенной на Боденском озере. Конечно, их сопровождал преподаватель и кто-то из родителей. Они нам и предложили: «Вот наступит лето – приезжайте к нам погостить». Мы согласились и быстро забыли о приглашении. Но в начале лета, это был 1982 год, нам в самом деле звонят из школы и говорят, что уже подыскали для нас жилье на озере, хозяева в отпуске, так что приезжайте.

За Лёвой прислали автобус от Красного Креста, а я следом поехала на машине. Думали, что едем не очень надолго. Но когда вернулись хозяева квартиры, то сказали, что так скоро нас не отпустят – и переселили в избу на настоящем крестьянском дворе, с конюшней, коровником, прудом. Помню, меня поразило, что в горнице – или в «штубе», как они ее называют – была совершенно городская обстановка: стояло пианино, на нем лежала скрипка, напротив был стеллаж с книгами.

Лев Савельич на своей электрической коляске мог ездить совершенно свободно: в лес, в поле, к пруду. Ну и особенно он любил подъезжать к загону, «где к озеру спускается ограда», и наблюдать за коровами, лошадьми. Это был его зоосад. Муж сразу обратил внимание на Игнаца – так, с ударением на первом слоге, звучит по-немецки имя «Игнат». Это в самом деле был уже старый конь. На его преклонный возраст прямо указывают слова: «Моё седло у Божьего порога…» Лёва его очень жалел.


На прогулке под Тюбингеном

Стихотворение, безусловно, печальное. Но вообще-то жизнь у нас там была самая спокойная и безмятежная. Мы и потом еще несколько раз приезжали на Боденское озеро, в 1983 и 1984 годах. Планировалось, что я и Лев Савельевич будем помогать немецким школьникам учить русский язык, но получалось наоборот: они ленились и говорили на своем родном наречии, так что это скорее мы сами здесь брали уроки. Случались забавные истории. Был, например, дом, откуда все время кто-то приветствовал Лёву криком «Guten Tag!», когда бы ему ни случалось проезжать мимо. Муж гадал – может, старик какой? Даже если просто объехать дом, при заходе на новый круг снова слышалось «Guten Tag!». Мы спросили у ребят, в чем дело, и они, смеясь, сказали, что это просто птица, которая выучила эти слова и встречает ими любого, кто появится в окне перед ее клеткой. Прямо как «Кто там?» в «Трое из Простоквашино», если я правильно помню этот мультфильм, да? А по вечерам у нас собирались гости пить чай. Иногда зажигали костры, устраивали праздники, даже лампочки по деревьям и на доме развешивали. В самом деле – как в сказке.

Но были и очень жестокие в своей крестьянской простоте истории. Как-то из леса на один из дворов забрел лисёнок и облизал кого-то из котят. Милые и гостеприимные немцы мгновенно переменились. Ненормальное ведь для дикого зверя поведение, да? Значит бешеный. И лисенка, и котенка убили. Даже устроили что-то вроде карантина: мне было приказано закрыть окна и собак на двор не выпускать.

В окно глазели вафельные крыши

Prosodia. Интересно в таком контексте, что стихотворение «Боденское озеро» лишено как идиллических мотивов, так и жесткого натурализма. Его главная эмоция – все-таки печаль. Не сказать, правда, чтобы она была светла: старый конь еще может побежать, как жеребенок, еще ищет дружбы, ему неприятна доброта коров, но пастись он обречен среди них, сколько бы не настаивал на своем: «Я конь! Я конь». Куда более радостно звучит, например, стихотворение «В окно глазели вафельные крыши…» Какие с ним связаны биографические контексты?

                 * * *

В окно глазели вафельные крыши.
В саду я виноградники услышал.
Я вышел к ним, они меня позвали,
Мне ягоды вопросы задавали.
«Скажи, скажи, ведь мы теперь соседи.
Ты правда русский? Белые медведи
По Петербургу бродят и доныне?
А где твой Ленинград? На Украине?                 
И были так милы мои соседки.
И пиния протягивала ветки…
Я к морю шёл и ждал вестей оттуда –
Восьмое чудо света, чудо-юдо.


Лидия Друскина. В этом стихотворении смешиваются два биографических контекста. «Вафельные крыши» – это, конечно же, черепица, но не из Тюбингена, а итальянская, конкретно – на домиках в городе Монтиньозо в Тоскане. Началось, правда, все примерно так же, как и с Боденским озером. К нам ведь приходили не только школьники, но и студенты, целыми толпами. Одна из студенток, Лиза Бруццони, оказалась из Рима, а у ее матери была вилла в Тоскане – примерно в километре от моря. Ну, нас и туда немедленно пригласили пожить. Я там два раза была с Лёвой, в 1984 и 1985 годах, потом приезжала уже одна.

Я его возила в Каррару, в эти знаменитые каменоломни, и мы видели, как проезжают грузовики с мрамором. Они двигались потом прямо в порт, под разгрузку. Плиты отправлялись на кораблях в Америку и, кажется, в Африку. До Рима мы оттуда вместе так и не добрались, но бывали в городах, расположенных поближе: и во Флоренции, и в Ливорно, и особенно часто в Пизе.

Что касается белых медведей и Ленинграда на Украине, то это второй биографический контекст, впечатление еще из Тюбингена. К нам как-то приходил брать интервью некий молодой журналист, студент, потомок миллионеров Нестле. Он долго разговаривал с Лёвой, потом обратился ко мне и спросил: «А вы с Украины, да?» Я удивилась. «Почему?» А он: «Ну как же, Ленинград ведь на Украине?» Это было замечательно. В Италии наши соседи были гораздо лучше осведомлены в вопросах географии.

Вилла была куплена еще дедом Лизы Бруццони, адмиралом. Это был огромный двухэтажный дом. Почти пустой. Вместо книг – журнальные подшивки в дорогих переплетах. Лев Савельевич поселился на первом этаже, мы с моей матерью на втором. Каждое утро, спускаясь, я видела перед собой на лестничной площадке большую географическую карту европейской территории России, и каждый раз мне нравилось находить на ней слово Leningrado.

Мать Лизы Бруццони сама приехала из столицы встретить нас, сказала всем соседям, что мы из России, и все к нам отнеслись очень доброжелательно: вешали на забор плетеные бутылки кьянти, приносили фрукты какие-то, рассказывали и показывали, где какие магазинчики. Там неподалеку был крошечный аэродром, сельскохозяйственная и учебная авиация, и однажды Лев Савельевич, вернувшись с прогулки, радостно мне сообщил: «Знаешь, ребята предложили покатать меня на самолете». Я онемела: «С ума сошел, что ли?» «Да они бы меня просто пересадили в кабину и все показали».


Выступление в книжном магазине где-то в Шварцвальде

Prosodia. Похоже, этот авантюризм был у поэта в крови. Вспомним еще раз «Спасенную книгу»: он ведь и Ивану Папанину писал в юности, чтобы тот взял его с собой на Северный полюс, и к Михаилу Калинину в Москву ездил с друзьями, чтобы им разрешили организовать агитбригаду и отправиться на фронт.

Лидия Друскина. Ну да. Только я все равно летать не пустила. Но случай показательный: ребята там были добрые. А вот наши немецкие номера на машине многих смущали, к немцам там неважно относились. Помню, однажды сидели мы в клинике с моей мамой и говорили по-русски. Итальянец рядом спросил, что за язык и, когда понял, вырвал у меня из рук итальянский разговорник – тот при мне был всегда. Первый вопрос был предсказуем: Bella Italia? Я, конечно, киваю: «Bella, belissima!» Мужчина полистал разговорник, нашел фразу «Restate qui» – «Оставайтесь здесь». Отвечаю, мол, что уже остались – имея в виду Европу. А он решил, что речь об Италии, конечно. «Где? – спрашивает. – Флоренция?» Говорю, no, Tedesco – Германия. Только и услышала в ответ: «Фи, синьора». На том разговор и кончился.

Prosodia. Несколько загадочно звучит последняя строчка в стихотворении – «Восьмое чудо света, чудо-юдо»? Это о России, что ли?

Лидия Друскина.  Думаю, это все-таки Лёва скорее о самом себе. Он ведь себя нередко представлял таким чудом-юдом. Ну или по крайне мере – это о себе, тоскующем по России.

На Рим опускается вечер прозрачный

Prosodia. Вы говорили, что в Риме так и не побывали вместе с мужем. Но тогда какими обстоятельствами навеяно это стихотворение? 

                  * * *

На Рим опускается вечер прозрачный,
Но этого мало для строчки удачной,
А площадь у храма святого Петра
Никак не наколешь на кончик пера.
Вот мрамор столетий, веков колоннада,
Но кто-то тебя уверяет: «Не надо!»
Вот масло картин и алтарь золотой,
Но кто-то тебе повторяет: «Постой!»
Тебя свозь великого малое тронет:
Вот ветер бумажку по улице гонит –
И мчится она, под колёса спеша,
Как белая вспышка, как чья-то душа,
Как миг, как надежда, как смерть, как отсрочка,
Как море, как небо, как первая строчка.

Лидия Друскина. Эти стихи тоже были написаны на вилле в Монтиньозо. «Мрамор столетий» навеян как раз нашей поездкой в Каррару. Да и само взаимопроникновение малого и великого – тоже отсюда. Нужно понимать, что самые дорогие дома Монтиньозо – деревянные. А легендарный каррарский мрамор – тот, что не идет на экспорт, конечно, а там буквально под ногами лежит: и улицы, и даже дорожки на рынке выложены мраморными плитами. Так вечность становится фоном для сиюминутности. Правда, именно на таком фоне самые мелкие детали преображаются, и простая бумажка, гонимая ветром под колеса машины, становится вспышкой, чьей-то душой.

Уедем в город Урах

Prosodia. Да, это очень важный подтекст. Великое вдруг оказывается малым, буквально валяется под ногами, а малое – напротив, вмещает в себя сразу и жизнь, и смерть, начало и конец, и в самом финале закономерно возникает первая строчка. Ну а в конце нашего диалога-комментария хотелось бы вернуться все-таки в Германию. Поговорим о стихах, посвященных поездке в город Урах.

           * * *

Давай от мыслей хмурых
Уедем в город Урах,
Уедем в город Урах,
Где светлый водопад,
Где отдыхают тени,
Взяв церковь на колени
Где в мох ушли ступени, 
Как триста лет назад.
 
Здесь яблони и груши
Бегут по сторонам
И яблоки и груши
Протягивают нам.
 
Холмы в лесистых шкурах –
Мы едем в город Урах,
Мы едем в город Урах,
Где колокола звон,
Где знают даже дети
Весёлый счёт столетий,
Весёлый счёт столетий
И музыку времён.
 
Здесь быль и небылицы
На голоса свои
Раскладывают птицы –
Скворцы и соловьи.
 
И в их фиоритурах
Нам слышен город Урах.
А где он, город Урах?
Мелькнул и был таков.
Лишь облачко клубится,
А может, это птицы,
Рассказы черепицы
И выдумка веков?


Prosodia. Сначала о «хмурых мыслях». Они были вызваны какими-то конкретными жизненными обстоятельствами?


Водопад в городе Урах

Лидия Друскина. Нет. Просто Лев Савельевич довольно много времени проводил дома. Это я без конца моталась: то языковые курсы, то школа вождения, то клиники всякие и тому подобное. Я уже говорила, что ему в Тюбингене сразу подарили отличную коляску с электродвигателем, но он выезжал на час-другой, не больше. И как оказалось, часто ездил по встречной полосе. Однажды даже к нам пришел полицейский, попросил, чтобы я мужу провела инструктаж. На мои слова Лёва сказал только, что ему очень нравится так ездить: встречные машины, говорит, это же люди, лица. Мне приятно их видеть. В такой ситуации было бы спокойнее, если бы он больше времени проводил дома. Чтобы его развлечь, приезжали ребята из Красного Креста, сажали его в специальный автобус и везли показывать окрестности. Возили столько, сколько он мог высидеть. В общем, большую часть времени он проводил дома, отсюда и хмурые мысли. Но прежде всего – тут отличная рифма к названию города. Мы там бывали вместе. Подъезжали и к водопаду, который тоже называется Урах: помню, я брызгала оттуда на Лёву водой. Ели яблоки и груши, это же фруктовый, да и вообще гастрономический район. Еще в городе есть старая мельница – это приводило мужа в полный восторг: крутится колесо посреди города, на каком-то ручейке. Все маленькое, игрушечное. И мельница эта, и водопад, и сам город. Кстати, как раз в этом смысле нужно понимать строчку «мелькнул и был таков». Она не о том, что поэт видел город проездом, как, наверное, можно подумать. Нет, ему просто было мало всего этого.

Prosodia. Мне кажется, что «мелькнул» – это еще и о победе рассказа или даже сказки над созерцанием, тем более над простым разглядыванием, как у туристов. Зрительные образы в стихотворении очень яркие. Когда тень берет на колени церковь, так и видишь плотно застроенную по периметру площадь с этой церковью в середине и понимаешь, что колени – как раз угловая тень, в месте, где два ряда домов смыкаются. На закате или восходе такая тень может вытягиваться до гигантских размеров. Или вот холмы в лесистых шкурах – ясно, что лес тут густой и плотный, возможно, еловой. Стало быть, это Шварцвальд, ведь в самом деле, все, о чем мы говорили, находится рядом с ним: Боденское озеро, Урах, да и сам Тюбинген. А Шварцвальд, вспомним ранние стихи Марины Цветаевой, «сказками богат». Это родина многих героев Гауфа и братьев Гримм. Зрение отступает, слух, наоборот, обостряется, слышится музыка былей и небылиц, и происходит невозможное: горечь изгнания, разрыв с родной землей оборачиваются для поэта встречей с тем, что и в самом деле каждому из нас как будто бы суждено с детства, – ступить на тропинку и отправиться в глубину сказочного леса. И чем он темнее, тем ярче разгорается пламя вымысла, вдохновения, новых историй и стихов.