Стабильность и равнодушие: тема бедности в современной русской поэзии

Тематическое разнообразие современной русской поэзии необычайно велико. По мере развития поэтических практик, понимание задач поэзии становится все менее абстрактным, оно охватывает новые вопросы и новые проблемы, не забывая при этом про вечные темы и сюжеты. В то же время, как показывают события последних недель, взаимное недоверие между поэтической и непоэтической средой усиливается. Общая беда не сблизила их – значительная часть населения в принципе не воспринимает происходящее как беду. Поэты вынуждены писать в социальной и ценностной изоляции для стремительно сужающегося круга единомышленников, среди которых тоже то и дело разгораются новые конфликты.

В этих условиях любое совпадение интересов современной поэзии и широких масс кажется едва ли не чудом. Такое совпадение особенно заметно в теме бедности, которая для большинства жителей России, к сожалению, наиболее актуальна. Согласно данным опроса ВЦИОМ, 60% молодых россиян считают материальный достаток главным жизненным приоритетом¹. Критерии того, что считать достатком, у большинства россиян со временем становятся все более и более скромными: если в 2016 году в среднем по России достойной называли зарплату в 76 тысяч рублей в месяц², то в 2021-м – от 50 до 80 тысяч рублей³ (несмотря на значительный рост цен). Тезис «хочу, чтобы у меня все было» уступает место формулировкам «пусть все остается как есть» и «лишь бы не стало хуже»: 65% россиян считают, что обеспечение стабильности в России на сегодня должно быть приоритетом, реформы поддерживает только 25% населения⁴.

Неудивительно, что общество, все идейное существование которого основано на страхе бедности и нежелании что-то менять, равнодушно к социальной и политической поэзии, рассказывающей о ценностях другого порядка: гуманизме, свободе самовыражения, равноправии, познании себя и т.д. С другой стороны, стихотворения о бедности и материальном неравенстве могут найти в таком обществе отклик, а связь с вечными темами в них неизбежно присутствует. Впрочем, встречаются такие тексты пока довольно редко.

Например, из трех сотен стихотворений, попавших в премиальные листы за все время существования премии «Поэзия», темы бедности так или иначе касаются всего двенадцать. «Поэзия», напомним, является одной из самых крупных премий и претендует на охват всего поэтического поля. В журнале «Воздух», декларирующем особое внимание к социальной и политической поэзии, за последние 8 лет было опубликовано порядка 5 тысяч стихотворений (за исключением переводов), из них проблеме бедности посвящено не больше тридцати. В изданиях «Журнального зала» процент еще ниже. Причины такого отношения, скорее всего, в том, что поэты «ставят себя вне экономики», как демонстрирует, например, статья Наталии Азаровой и Кирилла Корчагина «Поэзия и деньги: экономические реалии в новейшей русской поэзии»⁵. Нехватка денег (и связанный с ней образ мышления) интересует поэтов в первую очередь как симптом других, более глобальных проблем.

Тем не менее тексты, в которых бедность исследуется как самостоятельное явление, существуют, и их становится все больше. Поэзия всегда умела обратиться к опыту отдельного человека, отстоять самоценность его частных, бытовых переживаний, какими бы мелкими они ни казались рядом с вечными проблемами мироздания. В лучших образцах поэзии о бедности есть не только гуманизм, но и потенциал для выхода к ценностям другого порядка, не зацикленным на голоде и нужде, и – как следствие – для сближения широкого читателя с мировоззрением творческого меньшинства.

Нищета как предмет стилизации в современной поэзии

Говоря об образе бедности в современной поэзии, в первую очередь следует понимать, что бедность бывает разной. Современная наука различает нищету (наиболее глубокую, острую бедность), нужду (среднюю бедность) и необеспеченность (умеренную бедность). Объективному измерению лучше всего поддается первый вид: большинство государств (включая российское) определяет уровень абсолютной бедности как количество жителей с доходами меньше порогового значения (прожиточного минимума или его аналога). По официальным данным, в России за границей нищеты находится 12,1% населения или 17,6 миллионов человек.

Кто эти люди, что они из себя представляют? Во-первых, их мировоззрение, как правило, формирует травма – событие-взрыв, в один миг изменившее всю жизнь (инвалидность и потеря трудоспособности, смерть родителей и отправка в детдом, массовый кризис, вымирание родного города и т.п.). Вокруг этой трагедии строится субъективное восприятие мира, по ней определяются «свои» (тех, кто не испытывал потрясений, записывают в «чужие»). Во-вторых, эти люди живут на грани правовых норм (а иногда и за ней), для них характерно пренебрежительное отношение к закону, который мало им помогает в жизни. В-третьих, общество традиционно отвергает их в ответ, и вырваться из подобного существования для большинства нищих практически невозможно. Другими словами, существенная часть населения России глубоко травмирована, обречена на физическое выживание и агрессивно настроена по отношению к обществу и его нормам Другими словами, существенная часть населения России глубоко травмирована, обречена на физическое выживание и агрессивно настроена по отношению к обществу и его нормам. При этом знания большинства поэтов о ней зачастую оказываются приблизительными. В поэтической среде многие живут бедно, но по-настоящему маргинальный опыт встречается нечасто – а когда такой опыт поглощает тебя, тут уже не до стихов. Тем не менее нищих в России достаточно много, чтобы регулярно сталкиваться с ними в жизни, поэтому в новейшей поэзии они иногда все-таки появляются. Правда, их редко наделяют свойствами самостоятельных персонажей – они скорее иллюстрируют беспросветность русского бытия, как, например, у Дмитрия Данилова:

У магазина Магнит

В течение примерно четырёх минут

Подошли трое нищих

И обратились с просьбой

Профинансировать приобретение

Алкогольных напитков

С целью коррекции так называемого здоровья

Всем трём вопрошающим

Были выданы требуемые суммы

Нищие в стихотворении Данилова «Электросталь» – декоративные элементы образного ряда, наряду с воем электрички, бесконечной вереницей универмагов и т.п. Взаимодействие говорящего «я» с нищими сведено к минимуму: эстетика упадка интересовала автора в большей степени, чем психология личности, которую этот упадок производит. Иногда диалог все же происходит – как, например, у Данилы Ноздрякова – но оказывается формальным и невовлеченным:

я иду по моей приличной россии

по паркам и скверам, площадям и аллеям

алкаши представляются бизнесменами

и просят мелочь на бизнес

или проезд до новоульяновска

говорят что сразу видно

какой я отличный ульяновец

они оказались в сложной ситуации

в сложное время и в сложном месте

но все они приличные ребята

Алкаш-«бизнесмен», просящий «мелочь на бизнес» в тексте Ноздрякова более узнаваем (по сравнению с условным нищим Данилова), но это тоже не образ, а скорее штрих к общей картине «россии»: «пластиковые бутылки крепкой охоты», «нефтяная труба», «пуховой платок» и т.д. Травма от вынужденного существования в этом мире оказывается для субъекта более важной и приоритетной по сравнению со «сложной ситуацией» алкаша, которую он вскользь упоминает. С другой стороны, эта субъектно-объектная граница хорошо описывает жизнь нищего, который будто бы отделен от окружающих невидимым барьером. Отсутствие личного опыта абсолютной, маргинальной бедности в сочетании с невозможностью игнорировать саму проблему привело к тому, что нищета для большинства современных русских поэтов стала предметом стилизации, эстетическим феноменом  Отсутствие личного опыта абсолютной, маргинальной бедности в сочетании с невозможностью игнорировать саму проблему привело к тому, что нищета для большинства современных русских поэтов стала предметом стилизации, эстетическим феноменом. По сравнению с послевоенной и постперестроечной поэзией поменялась только атрибутика нищеты, добавились узнаваемые черты современности. Метафорическое осмысление нищеты в условиях приблизительного понимания ее реальной, бытовой подоплеки приводит к специфическим результатам:

добела охлаждённую лень

рассыпает летающий нищий

повелитель магнитных полей

утомлённых разжиженной пищей

неоплатными стали счета

закружились певучие клочья

и гуляет сестра-нищета

по следам своего многоточья

«Добела охлаждённая лень», которая в стихотворении Александра Белякова замораживает утомленную голодом страну, – образ, конечно, красочный, но к нищим не очень подходящий. Многие из них до своего «события-взрыва» были активной частью общества, да и само выживание за гранью бедности требует немалых усилий. Жеманность «охлаждённой лени» с такой жизнью не сочетается. Узнаваемые черты и атрибуты российского захолустья в подобных текстах, как правило, вытесняются «певучими клочьями». Оно и понятно: абстрактный «повелитель магнитных полей» рядом с мусоркой у «Магнита» смотрелся бы комично.

Получается замкнутый круг: использовать нищих как элементы декора не совсем этично, а понимание того, чем они сегодня живут, не сформировано, что не позволяет писать изнутри их быта. Иногда уйти от этой проблемы помогает обращение к вневременному образу «экзистенциального» нищего – это позволяет вновь завести диалог с традицией, не вдаваясь в социальные подробности:

Нищий в трухе у кювета

рылся так долго,

что отыскал вдруг монету

с профилем Бога.

Выпил и опохмелился,

справил находку,

взял напрокат возле мыса

с парусом лодку.

Что же, плыви в море синем

небу навстречу,

скоро мы землю покинем,

будь нам предтечей!

Текст Кати Капович обращается к известному с античных времен образу нищеты как особой формы свободы. Поэт описывает не столько нищего, сколько отшельника/номада, и, разумеется, высказывание о бренности «трухи» перед лицом высших материй не теряет актуальности в любое время и в любом контексте. С другой стороны, таких стихов в русской поэзии немало, а вот дефицит предметных высказываний о современной нищете все чаще обращает на себя внимание.

Нужда и распад семьи: женский взгляд на среднюю бедность

О следующей ступени неблагополучия – нужде или средней бедности – поэты знают гораздо больше. К ней традиционно относят те группы населения, которым хватает средств на простейшие физиологические потребности, но не на социальные. В этих группах обычно нет регулярного недоедания, но редко обновляются одежда и обувь, нет средств на необходимое лечение, отдых и т.д. Оценка числа нуждающихся в России сильно зависит от того, кто ее проводит и по каким критериям, но в любом случае их доля очень велика и в разных исследованиях варьируется от 20% до 30% населения. Опыт такой жизни испытало большинство современных русских поэтов на собственной шкуре.

В случае с нуждой часто говорят о «культуре бедности» – передаче от поколения к поколению социальных привычек, примиряющих с нехваткой, воспитывающих пассивное отношение к ней. Если для нищих «клеткой» являются обстоятельства непреодолимой силы, то нуждающиеся, помимо внешних факторов, вынуждены преодолевать своеобразный психологический комфорт, связанный с социальной апатией и извращенной романтикой выживания, глубоко укорененной в русской культуре.

В самом известном примере новейшей поэзии о нужде, поэме Оксаны Васякиной «Когда мы жили в Сибири», подмечены наиболее характерные особенности быта и психологии средней бедности, в которой жизнь сводится к утолению голода, а сытость приравнивается к счастью:

мы бесконечно ели

и покупали еду

и готовили еду

и говорили о еде

и боялись что еда закончится

и боялись что она исчезнет

боялись за еду

когда мы были сытыми

мы были счастливыми

так мы и говорили

что если ты сыта

значит в тебе живет радость

и больше ничего не нужно

Подобный быт не предполагает никаких стремлений и надежд, а попытки что-то заработать (и перестать думать о еде) обречены – доступен только «тяжелый бессмысленный труд», за который ничего не платят. Поэтому «мать ходила на завод просто так чтобы не потерять работу», а отец «приходил с работы / ложился к стене лицом лишь бы ее не видеть / сибирь». Время Васякина изображает как «один длинный душный тяжелый день», а пространство нужды – как одуряющую, расчеловечивающую пустоту, в которой «мы были быстрые и точные / мы были пустые и быстрые / мы были бессмысленные».

«Мы» – самое частое слово в поэме Оксаны Васякиной, ведь не скатиться в нищету в таких условиях удается только совместными усилиями. Впрочем, семьей (то есть сообществом личностей, объединенных какими-то нематериальными ценностями) это назвать трудно – речь скорее о многоклеточном организме, сосредоточенном на выживании и реагирующем только на внешние раздражители:

когда мы жили в сибири у нас не было любви

было одно бесподобное длинное тело на всех

оно тесное и многоротое

всегда было голодным и злым

Схожее мы-существование и расчеловечивание семьи показано в поэтическом цикле Галины Рымбу «Космический проспект»:

мой отец спит на полу, и мы ждём

его зарплаты, как чуда, как мессию, как в детстве, как конец света,

когда мы все вместе обожрёмся и умрём

мы хотим друг друга убить, как родные, но засыпаем снова,

и даже во сне мы с мамой ждем папиной зарплаты,

чтобы купить шампунь и гель для душа, чтобы покатать моего сына на лодках,

чтобы сесть на маршрутку и поехать в центр на выставку цветов,

а еще, чтобы, наконец, поесть то, что хочется, есть и есть

И у Рымбу, и у Васякиной организм-колония все время имитирует «нормальную» жизнь, замещая ее чередой бесцельных передвижений и кратковременных эмоций. Люди, скованные общей нуждой, цепляются за рядовые события, семейные праздники, придавая им культовый, обрядовый смысл – все что угодно, лишь бы не задумываться о настоящих проблемах. Сцена с подобной трапезой-ритуалом обнаруживается, например, в стихотворении Юлии Немировской «Две родни»:

Две родни наклонились, как фигуры на вазах,

И у каждой рог изобилья над нами:

Фаршированной рыбой забросали, блинами,

Но бледны их жизни в их мимолетных рассказах.

Еще одна характерная психологическая черта нужды – страх нищеты и, как следствие, агрессивное отношение к нищим, стремление отгородиться от них. С другой стороны, «культура бедности» подавляет попытки что-то изменить, убеждает в их заведомой обреченности. Нуждающийся одновременно боится стать нищим и надеется, что все образуется само собой: это противоречие удачно обыграно в известном стихотворении Линор Горалик про манну небесную, работающей на грани метафорической притчи и прямого высказывания:

Белое такое, невесомое, и кружится, в рот раскрытый падает –

«Мама, мама, что это такое, – что это такое, мама?!» –

«Это манна, манна;

да веди ж себя по-человечески, горе мое, – мы ж не нищие, –

отоварим сахарные карточки, хлебные талончики;

Сене можно, Сеня безотцовщина, а тебе меня позорить нечего,

да еще и прямо перед ужином, – рот закрой и стой по-человечески

или за угол иди, чтоб я не видела».

Нетрудно заметить, что у современной русской поэзии о нужде преимущественно женское лицо, для чего существует множество причин как социального, так и литературного характера. В первую очередь, влияет то, насколько по-прежнему распространено в России традиционное распределение ролей в семье: отцы в основном зарабатывают деньги и мало вовлечены в воспитание детей и устройство быта (причем чем беднее семья, тем ярче это выражено)⁶. К социальным факторам добавляется и расцвет женского (в том числе феминистского) письма, и возрождение интереса к прямому высказыванию, которое для темы бедности подходит идеально. Неудивительно, что женщины, воспринимающие опыт нужды как семейный и глубоко личный, точнее и убедительнее пишут о ней  Неудивительно, что женщины, воспринимающие опыт нужды как семейный и глубоко личный, точнее и убедительнее пишут о ней. Поэзии мужского взгляда на нужду, наоборот, присуща аналитичность и отрешенность. Ее хорошо иллюстрирует, например, стихотворение Андрея Сен-Сенькова «Москвич-412», субъект которого наблюдает из окна за «пьяной невестой из бедной пролетарской семьи» и сравнивает себя с Набоковым, разглядывающим бабочку в музее. Примерно так же и Дмитрий Голынко-Вольфсон смотрит на «народ подусталый / от сырьевой кабалы и ресурсных проклятий», который, по словам поэта, «ходит какой-то забаненный». Подобная отстраненность, наверное, уместна в отвлеченных рассуждениях, исследующих социальные и политические механизмы неравенства, но рефлексия самого опыта нужды требует большего сопереживания.

Пытка стабильностью: бескрайние комплексы умеренной бедности

Последнюю стадию перехода от нужды к достатку социологи называют необеспеченностью, малообеспеченностью или умеренной бедностью: при таком уровне жизни удовлетворяются все базовые потребности (как физиологические, так и социальные), но остаются нереализованными запросы более сложные и высокие. Малообеспеченные люди более или менее сытно едят, обновляют одежду, лечатся, отдыхают, но делают все это в формате, не соответствующем представлениям о достойной жизни, сложившимся в нашем обществе. Поскольку само ощущение обеспеченности предельно субъективно, доля умеренно бедных в России не поддается точному измерению – особенно с учетом того, что представления россиян о достатке, как уже упоминалось выше, снижаются со временем. Тем не менее очевидно, что вместе с нуждающимися они составляют абсолютное большинство населения и во многом определяют его настроения и ожидания.

Интересно, что, в отличие от нужды, о малообеспеченности в новейшей поэзии гораздо чаще пишут мужчины. Психологию умеренной бедности, построенную на постоянном сравнении себя с окружающими, можно представить как запутанный клубок фрустраций, большинство из которых традиционно считается «мужскими»: комплекс неудачника, нежелание показать слабость или уязвимость, страх неустойчивости своего положения в обществе и т.д. В поэтическом осмыслении этих фрустраций отстраненная аналитика уступает лирике от первого лица – как, например, в стихотворении Антона Полунина:

у меня есть работа

там нормально но мне хотелось бы получать больше денег

не то чтобы я планировал купить что-то особенное

просто так чувствуешь себя безопаснее

между клавиш моего рабочего лэптопа

скапливаются волосы

отваливающиеся

всё это время

от моей головы

безжизненные и сухие

Субъект Полунина застревает в типичной ситуации: имеющийся достаток не дает ощущения устойчивости, а погоня за большими деньгами утомительна и лишена смысла. Малообеспеченный человек возводит стабильность в абсолют, хотя и не до конца понимает зачем, изнашивает свое физическое и моральное тело, безвольно наблюдает за собственным разложением. Эта пытка стабильностью происходит, как правило, под пристальными взглядами окружающих: малообеспеченному человеку кажется, что все за ним наблюдают и постоянно оценивают. Он нуждается в социальных связях, но не способен доверять. Поэтому связи эти на самом деле мнимые, они легко разрушаются, в первую очередь – внутри семьи. В стихотворении Данилы Ноздрякова это показано через прямую речь персонажей:

твоя семья не против поехать сегодня с нами в ленту

твоя семья не против назвать меня нищебродом

твоя семья не против запереть бесполезного лентяя

в красной девятке на димитровградском шоссе

ты рад когда я делаю всё неправильно

ты рад непослушной (непутёвой) бабище

разведёнка с прицепом

коллективный сосед с мусорным ведром

ставит диагнозы точнее доктора чехова

Бесконечный обмен обвинениями (под ехидный комментарий «коллективного соседа») разъедает семью изнутри, и люди отдаляются друг от друга. Они не могут совсем разойтись, ведь тогда «священная» стабильность умеренной бедности окажется под угрозой, но и сплотиться как следует тоже не способны. Если в условиях нужды семья теряет человеческие черты, но не распадается и даже, наоборот, объединяется в многоклеточный организм, то в условиях умеренной бедности семья разлагается морально и связи ослабевают. Люди, живущие вместе поневоле, уже вряд ли смогут достичь чего-то большего. Так формируется барьер между необеспеченностью и жизнью в достатке, который только кажется проницаемым. Отдельно следует заметить, что «коллективный сосед» существует не только как проекция самокопаний малообеспеченного человека. Привычка осуждать ближнего за «неправильные» взгляды на жизнь, обесценивать его достижения – фундамент низовой культуры российского общества  Привычка осуждать ближнего за «неправильные» взгляды на жизнь, обесценивать его достижения – фундамент низовой культуры российского общества. И проблема здесь не в «менталитете краба», основанном на всеобщей конкуренции, а в низкой самооценке «соседа», чьи «диагнозы» – упреждающий удар, отвлекающий от его собственной уязвимости. «Коллективный сосед» навязывает окружающим привычки потребления, придавая им сакральный смысл, как в стихотворении Юрия Милоравы:

создать

втянуть торопят

других людей

и их предметы \

в разлом

от того что они бегут

их покупки

сгружаются

в тайный общий замысел

Беспросветная стабильность, постоянное внутреннее и внешнее напряжение, страх потерять то немногое, что имеешь, в отдельных случаях приводят не к депрессии, а к протесту. Новейшая поэзия левого толка в попытке поддержать этот протест нередко обращается к страхам и комплексам провинциальной молодежи – как правило, в контексте неопределенного будущего и отсутствия жизненных перспектив. Среди наиболее ярких примеров – стихотворения Валерия Нугатова из цикла «Поэзия после АDOBE®PHOTOSHOP®»:

я рупор моего поколения

я глашатай и соглядатай его абсолютной несостоятельности

я свидетель его полной неплатёжеспособности

его неправомочности

и его никудышности

В неплатежеспособности своего поколения Нугатов видит не только травму, но и вызов фальшивой системе ценностей, в которой все измеряется деньгами. Никудышность становится формой протеста. Правда, адресован цикл в первую очередь поэтам: «зачем вы там были со своими стихами и языками в ваших пролетарских районах мглистых провинциальных городков / для того чтобы к 30-ти честно признать свое полное банкротство / духовное интеллектуальное и эстетическое». Протестный потенциал широких масс новейшая левая поэзия оценивает скептически.

Люди, живущие в умеренной бедности, редко бывают готовы протестовать против капитализма, но и к благам его относятся с подозрением. В новейшей поэзии о бедности встречаются персонажи, которые чего-то добились, перешли на «новый уровень», но фрустрации, страхи и переживания никуда не исчезли. Так, субъект стихотворения Бориса Херсонского иронизирует над рецептами нормальной, «сытой» жизни и не находит в них ничего, кроме одиночества:

не грусти подумай о лучшем или займись

полезной работой протирай посуду пускай

блестит в буфете гони полотенцем мысль

заведи собаку слушай веселый лай

влюбись в первую встречную с мужем ее подружись

сходите в стрип-бар втроем или на общий бал

там тебе объяснят что такое счастливая жизнь

чтобы вернувшись домой ты плакал и горевал

протирал бокалы и ставил на полку опять

перебирал бумаги рвал и бросал в камин

накормил бы собаку чтобы ее унять

отвернулся к стене и ура остался один

Если нищие и нуждающиеся склонны идеализировать достаток, то малообеспеченные хорошо знают людей, обладающих им, и видят, что, во-первых, настоящей свободы он не дает, а во-вторых, потерять его в России можно в два счета. Годы долгого и трудного движения к лучшей жизни, отягощенного размышлениями о том, зачем вообще все это нужно, легко перечеркиваются одной вспышкой кризиса. Это знание записано на подкорке у новейшей поэзии, и обломки былых надежд в ней разбросаны повсюду, как в стихотворении Виталия Пуханова:

В бывших когда-то великими странах

Бывает недолгий, но прекрасный период вырождения.

Счастлив тот, кто застал это время,

Видел и лично знал вырожденцев.

Особо заметны среди них высокие мужчины

В поношенных пальто и разбитой обуви.

Похожие на деревянных кукол с оборванными верёвками,

Они движутся нескладно, приподнимая шляпу, и слегка кланяются знакомым.

Они часто извиняются и улыбаются.

Их женщины сидят с поджатыми губами, держат сумочки на коленях.

Потом вырожденцы куда-то исчезают.

Улицы заполняют низкорослые люди,

Они ни с кем не здороваются, вечно спешат,

Но жизнь понемногу налаживается, всё вокруг возрождается,

Становясь недобрым и чужим.

Стихотворение Пуханова, да и весь корпус текстов, рассмотренных в этой статье, раскрывает главную формулу новейшей истории России как социального государства: путь от нищеты к достатку для большинства жителей нашей страны идет не по линейной траектории, а по кругу. Даже если нищим (травмированным социопатам-одиночкам) удается перейти в категорию нуждающихся (живущих примитивными категориями, но держащихся вместе) и затем малообеспеченных (имеющих хоть какое-то подобие семьи), даже если получается что-то заработать и открыть в себе интерес к высоким и сложным ценностям, очередная катастрофа возвращает их на стартовую позицию. Первое время еще получается сохранять достоинство, «часто извиняться и улыбаться», но потом озлобляешься – и все начинается заново.

Поэзия и бедность: вместо заключения

Дальнейшая судьба темы бедности в современной русской поэзии зависит от того, каким будет новый кризис и кого он в первую очередь затронет. Падение уровня жизни в России очевидно приведет к росту числа бедных, которых и так немало, а значит, опыт нищеты, нужды и необеспеченности станет еще более актуальным. С другой стороны, для интеллектуального меньшинства сейчас более приоритетны темы войны и вынужденной эмиграции (физической и не только). Стихи про бедность и до «спецоперации» были редкостью, ну а теперь многим поэтам покажется особенно неуместным писать про тяготы российской бедноты. Хотя все эти темы тесно связаны: именно психология постоянного выживания порождает то самое пренебрежение к своей и чужой жизни, из-за которого «спецоперация» не вызывает отторжения у широких масс.

Если общественный договор между российским государством и населением принято описывать формулой «лояльность в обмен на стабильность»⁷, то договор между поэтами и не-поэтами – чем-то вроде «утешения в обмен на дистанцию». Но ни отвлеченные вирши, наполненные высокой эстетикой, ни тексты-манифесты, нацеленные исключительно на повестку, с новым, более сложным запросом на утешение могут и не справиться. Настоящая поэзия находится вне этого противопоставления – как в стихотворении Романа Осминкина «бывает захочешь написать о рабочем классе»:

не пиши обо мне

знаю я вашего брата поэта

небылиц насочиняете

а нам потом век расхлебывай

лучше вот напиши о том

как ты ломаешь тончайшими белыми пальцами

не знавшими ни станка ни плуга

(впрочем это можешь опустить)

тоненький бисквит

будет куда правдоподобней

ведь ты так ратуешь за правдоподобность

так вот и напиши как солнечным маем

ты наливаешь себе немного красного вина

и оно искрится у тебя в бокале

а я уж как-нибудь обойдусь

переживу уж как-нибудь без стихотворений о себе

да и что ты мне нового можешь сказать обо мне

о себе я и так все знаю

а вот о солнечном мае

о том какою невыразимой бывает печаль

и какие у нее огромные хрустальные глаза

это ты знаешь получше меня

Пока не-поэты заняты физическим выживанием, поэты пытаются уцелеть морально и интеллектуально. Такая разница в приоритетах неизбежно ведет к непониманию и равнодушию. Преодолеть их возможно, просто первым необходимо признать, что духовная бедность гораздо страшнее физической, а вторым – не забыть о самоценности любого опыта в поэзии. Выживать-то все равно придется вместе.

1https://lenta.ru/news/2020/07/14/youngsters/

2https://samara.hh.ru/article/306206

3https://www.vedomosti.ru/society/news/2021/04/26/867560-neobhodimii-dohod-dlya-dostoinoi-zhizni

4https://www.business-gazeta.ru/news/500693

5https://magazines.gorky.media/nlo/2019/6/poeziya-i-dengi-ekonomicheskie-realii-v-novejshej-russkoj-p...

6https://conf.hse.ru/mirror/pubs/share/262128276

7https://www.vedomosti.ru/opinion/articles/2016/01/18/624311-dryahleyuschii-obschestvennii-dogovor