Стабильность и равнодушие: тема бедности в современной русской поэзии
В новом выпуске авторской рубрики «Поэзия извне» Prosodia поговорит о трех образах бедности, сложившихся в новейшей поэзии, о конфликте ценностей между поэтами и не-поэтами и возможности его преодолеть.

Тематическое разнообразие современной русской поэзии необычайно велико. По мере развития поэтических практик, понимание задач поэзии становится все менее абстрактным, оно охватывает новые вопросы и новые проблемы, не забывая при этом про вечные темы и сюжеты. В то же время, как показывают события последних недель, взаимное недоверие между поэтической и непоэтической средой усиливается. Общая беда не сблизила их – значительная часть населения в принципе не воспринимает происходящее как беду. Поэты вынуждены писать в социальной и ценностной изоляции для стремительно сужающегося круга единомышленников, среди которых тоже то и дело разгораются новые конфликты.
В этих условиях любое совпадение интересов современной поэзии и широких масс кажется едва ли не чудом. Такое совпадение особенно заметно в теме бедности, которая для большинства жителей России, к сожалению, наиболее актуальна. Согласно данным опроса ВЦИОМ, 60% молодых россиян считают материальный достаток главным жизненным приоритетом1. Критерии того, что считать достатком, у большинства россиян со временем становятся все более и более скромными: если в 2016 году в среднем по России достойной называли зарплату в 76 тысяч рублей в месяц2, то в 2021-м – от 50 до 80 тысяч рублей3 (несмотря на значительный рост цен). Тезис «хочу, чтобы у меня все было» уступает место формулировкам «пусть все остается как есть» и «лишь бы не стало хуже»: 65% россиян считают, что обеспечение стабильности в России на сегодня должно быть приоритетом, реформы поддерживает только 25% населения4.
Неудивительно, что общество, все идейное существование которого основано на страхе бедности и нежелании что-то менять, равнодушно к социальной и политической поэзии, рассказывающей о ценностях другого порядка: гуманизме, свободе самовыражения, равноправии, познании себя и т.д. С другой стороны, стихотворения о бедности и материальном неравенстве могут найти в таком обществе отклик, а связь с вечными темами в них неизбежно присутствует. Впрочем, встречаются такие тексты пока довольно редко.
Например, из трех сотен стихотворений, попавших в премиальные листы за все время существования премии «Поэзия», темы бедности так или иначе касаются всего двенадцать. «Поэзия», напомним, является одной из самых крупных премий и претендует на охват всего поэтического поля. В журнале «Воздух», декларирующем особое внимание к социальной и политической поэзии, за последние 8 лет было опубликовано порядка 5 тысяч стихотворений (за исключением переводов), из них проблеме бедности посвящено не больше тридцати. В изданиях «Журнального зала» процент еще ниже. Причины такого отношения, скорее всего, в том, что поэты «ставят себя вне экономики», как демонстрирует, например, статья Наталии Азаровой и Кирилла Корчагина «Поэзия и деньги: экономические реалии в новейшей русской поэзии»5. Нехватка денег (и связанный с ней образ мышления) интересует поэтов в первую очередь как симптом других, более глобальных проблем.
Тем не менее тексты, в которых бедность исследуется как самостоятельное явление, существуют, и их становится все больше. Поэзия всегда умела обратиться к опыту отдельного человека, отстоять самоценность его частных, бытовых переживаний, какими бы мелкими они ни казались рядом с вечными проблемами мироздания. В лучших образцах поэзии о бедности есть не только гуманизм, но и потенциал для выхода к ценностям другого порядка, не зацикленным на голоде и нужде, и – как следствие – для сближения широкого читателя с мировоззрением творческого меньшинства.
Нищета как предмет стилизации в современной поэзии
Говоря об образе бедности в современной поэзии, в первую очередь следует понимать, что бедность бывает разной. Современная наука различает нищету (наиболее глубокую, острую бедность), нужду (среднюю бедность) и необеспеченность (умеренную бедность). Объективному измерению лучше всего поддается первый вид: большинство государств (включая российское) определяет уровень абсолютной бедности как количество жителей с доходами меньше порогового значения (прожиточного минимума или его аналога). По официальным данным, в России за границей нищеты находится 12,1% населения или 17,6 миллионов человек.
Кто эти люди, что они из себя представляют? Во-первых, их мировоззрение, как правило, формирует травма – событие-взрыв, в один миг изменившее всю жизнь (инвалидность и потеря трудоспособности, смерть родителей и отправка в детдом, массовый кризис, вымирание родного города и т.п.). Вокруг этой трагедии строится субъективное восприятие мира, по ней определяются «свои» (тех, кто не испытывал потрясений, записывают в «чужие»). Во-вторых, эти люди живут на грани правовых норм (а иногда и за ней), для них характерно пренебрежительное отношение к закону, который мало им помогает в жизни. В-третьих, общество традиционно отвергает их в ответ, и вырваться из подобного существования для большинства нищих практически невозможно. Другими словами, существенная часть населения России глубоко травмирована, обречена на физическое выживание и агрессивно настроена по отношению к обществу и его нормам Другими словами, существенная часть населения России глубоко травмирована, обречена на физическое выживание и агрессивно настроена по отношению к обществу и его нормам. При этом знания большинства поэтов о ней зачастую оказываются приблизительными. В поэтической среде многие живут бедно, но по-настоящему маргинальный опыт встречается нечасто – а когда такой опыт поглощает тебя, тут уже не до стихов. Тем не менее нищих в России достаточно много, чтобы регулярно сталкиваться с ними в жизни, поэтому в новейшей поэзии они иногда все-таки появляются. Правда, их редко наделяют свойствами самостоятельных персонажей – они скорее иллюстрируют беспросветность русского бытия, как, например, у Дмитрия Данилова:
У магазина Магнит
В течение примерно четырёх минут
Подошли трое нищих
И обратились с просьбой
Профинансировать приобретение
Алкогольных напитков
С целью коррекции так называемого здоровья
Всем трём вопрошающим
Были выданы требуемые суммы
Нищие в стихотворении Данилова «Электросталь» – декоративные элементы образного ряда, наряду с воем электрички, бесконечной вереницей универмагов и т.п. Взаимодействие говорящего «я» с нищими сведено к минимуму: эстетика упадка интересовала автора в большей степени, чем психология личности, которую этот упадок производит. Иногда диалог все же происходит – как, например, у Данилы Ноздрякова – но оказывается формальным и невовлеченным:
я иду по моей приличной россии
по паркам и скверам, площадям и аллеям
алкаши представляются бизнесменами
и просят мелочь на бизнес
или проезд до новоульяновска
говорят что сразу видно
какой я отличный ульяновец
они оказались в сложной ситуации
в сложное время и в сложном месте
но все они приличные ребята
Алкаш-«бизнесмен», просящий «мелочь на бизнес» в тексте Ноздрякова более узнаваем (по сравнению с условным нищим Данилова), но это тоже не образ, а скорее штрих к общей картине «россии»: «пластиковые бутылки крепкой охоты», «нефтяная труба», «пуховой платок» и т.д. Травма от вынужденного существования в этом мире оказывается для субъекта более важной и приоритетной по сравнению со «сложной ситуацией» алкаша, которую он вскользь упоминает. С другой стороны, эта субъектно-объектная граница хорошо описывает жизнь нищего, который будто бы отделен от окружающих невидимым барьером. Отсутствие личного опыта абсолютной, маргинальной бедности в сочетании с невозможностью игнорировать саму проблему привело к тому, что нищета для большинства современных русских поэтов стала предметом стилизации, эстетическим феноменом Отсутствие личного опыта абсолютной, маргинальной бедности в сочетании с невозможностью игнорировать саму проблему привело к тому, что нищета для большинства современных русских поэтов стала предметом стилизации, эстетическим феноменом. По сравнению с послевоенной и постперестроечной поэзией поменялась только атрибутика нищеты, добавились узнаваемые черты современности. Метафорическое осмысление нищеты в условиях приблизительного понимания ее реальной, бытовой подоплеки приводит к специфическим результатам:
добела охлаждённую лень
рассыпает летающий нищий
повелитель магнитных полей
утомлённых разжиженной пищей
неоплатными стали счета
закружились певучие клочья
и гуляет сестра-нищета
по следам своего многоточья
«Добела охлаждённая лень», которая в стихотворении Александра Белякова замораживает утомленную голодом страну, – образ, конечно, красочный, но к нищим не очень подходящий. Многие из них до своего «события-взрыва» были активной частью общества, да и само выживание за гранью бедности требует немалых усилий. Жеманность «охлаждённой лени» с такой жизнью не сочетается. Узнаваемые черты и атрибуты российского захолустья в подобных текстах, как правило, вытесняются «певучими клочьями». Оно и понятно: абстрактный «повелитель магнитных полей» рядом с мусоркой у «Магнита» смотрелся бы комично.
Получается замкнутый круг: использовать нищих как элементы декора не совсем этично, а понимание того, чем они сегодня живут, не сформировано, что не позволяет писать изнутри их быта. Иногда уйти от этой проблемы помогает обращение к вневременному образу «экзистенциального» нищего – это позволяет вновь завести диалог с традицией, не вдаваясь в социальные подробности:
Нищий в трухе у кювета
рылся так долго,
что отыскал вдруг монету
с профилем Бога.
Выпил и опохмелился,
справил находку,
взял напрокат возле мыса
с парусом лодку.
Что же, плыви в море синем
небу навстречу,
скоро мы землю покинем,
будь нам предтечей!
Текст Кати Капович обращается к известному с античных времен образу нищеты как особой формы свободы. Поэт описывает не столько нищего, сколько отшельника/номада, и, разумеется, высказывание о бренности «трухи» перед лицом высших материй не теряет актуальности в любое время и в любом контексте. С другой стороны, таких стихов в русской поэзии немало, а вот дефицит предметных высказываний о современной нищете все чаще обращает на себя внимание.
Нужда и распад семьи: женский взгляд на среднюю бедность
О следующей ступени неблагополучия – нужде или средней бедности – поэты знают гораздо больше. К ней традиционно относят те группы населения, которым хватает средств на простейшие физиологические потребности, но не на социальные. В этих группах обычно нет регулярного недоедания, но редко обновляются одежда и обувь, нет средств на необходимое лечение, отдых и т.д. Оценка числа нуждающихся в России сильно зависит от того, кто ее проводит и по каким критериям, но в любом случае их доля очень велика и в разных исследованиях варьируется от 20% до 30% населения. Опыт такой жизни испытало большинство современных русских поэтов на собственной шкуре.
В случае с нуждой часто говорят о «культуре бедности» – передаче от поколения к поколению социальных привычек, примиряющих с нехваткой, воспитывающих пассивное отношение к ней. Если для нищих «клеткой» являются обстоятельства непреодолимой силы, то нуждающиеся, помимо внешних факторов, вынуждены преодолевать своеобразный психологический комфорт, связанный с социальной апатией и извращенной романтикой выживания, глубоко укорененной в русской культуре.
В самом известном примере новейшей поэзии о нужде, поэме Оксаны Васякиной «Когда мы жили в Сибири», подмечены наиболее характерные особенности быта и психологии средней бедности, в которой жизнь сводится к утолению голода, а сытость приравнивается к счастью:
мы бесконечно ели
и покупали еду
и готовили еду
и говорили о еде
и боялись что еда закончится
и боялись что она исчезнет
боялись за еду
когда мы были сытыми
мы были счастливыми
так мы и говорили
что если ты сыта
значит в тебе живет радость
и больше ничего не нужно
Подобный быт не предполагает никаких стремлений и надежд, а попытки что-то заработать (и перестать думать о еде) обречены – доступен только «тяжелый бессмысленный труд», за который ничего не платят. Поэтому «мать ходила на завод просто так чтобы не потерять работу», а отец «приходил с работы / ложился к стене лицом лишь бы ее не видеть / сибирь». Время Васякина изображает как «один длинный душный тяжелый день», а пространство нужды – как одуряющую, расчеловечивающую пустоту, в которой «мы были быстрые и точные / мы были пустые и быстрые / мы были бессмысленные».
«Мы» – самое частое слово в поэме Оксаны Васякиной, ведь не скатиться в нищету в таких условиях удается только совместными усилиями. Впрочем, семьей (то есть сообществом личностей, объединенных какими-то нематериальными ценностями) это назвать трудно – речь скорее о многоклеточном организме, сосредоточенном на выживании и реагирующем только на внешние раздражители:
когда мы жили в сибири у нас не было любви
было одно бесподобное длинное тело на всех
оно тесное и многоротое
всегда было голодным и злым
Схожее мы-существование и расчеловечивание семьи показано в поэтическом цикле Галины Рымбу «Космический проспект»:
мой отец спит на полу, и мы ждём
его зарплаты, как чуда, как мессию, как в детстве, как конец света,
когда мы все вместе обожрёмся и умрём
мы хотим друг друга убить, как родные, но засыпаем снова,
и даже во сне мы с мамой ждем папиной зарплаты,
чтобы купить шампунь и гель для душа, чтобы покатать моего сына на лодках,
чтобы сесть на маршрутку и поехать в центр на выставку цветов,
а еще, чтобы, наконец, поесть то, что хочется, есть и есть
И у Рымбу, и у Васякиной организм-колония все время имитирует «нормальную» жизнь, замещая ее чередой бесцельных передвижений и кратковременных эмоций. Люди, скованные общей нуждой, цепляются за рядовые события, семейные праздники, придавая им культовый, обрядовый смысл – все что угодно, лишь бы не задумываться о настоящих проблемах. Сцена с подобной трапезой-ритуалом обнаруживается, например, в стихотворении Юлии Немировской «Две родни»:
Две родни наклонились, как фигуры на вазах,
И у каждой рог изобилья над нами:
Фаршированной рыбой забросали, блинами,
Но бледны их жизни в их мимолетных рассказах.
Еще одна характерная психологическая черта нужды – страх нищеты и, как следствие, агрессивное отношение к нищим, стремление отгородиться от них. С другой стороны, «культура бедности» подавляет попытки что-то изменить, убеждает в их заведомой обреченности. Нуждающийся одновременно боится стать нищим и надеется, что все образуется само собой: это противоречие удачно обыграно в известном стихотворении Линор Горалик про манну небесную, работающей на грани метафорической притчи и прямого высказывания:
Белое такое, невесомое, и кружится, в рот раскрытый падает –
«Мама, мама, что это такое, – что это такое, мама?!» –
«Это манна, манна;
да веди ж себя по-человечески, горе мое, – мы ж не нищие, –
отоварим сахарные карточки, хлебные талончики;
Сене можно, Сеня безотцовщина, а тебе меня позорить нечего,
да еще и прямо перед ужином, – рот закрой и стой по-человечески
или за угол иди, чтоб я не видела».
Нетрудно заметить, что у современной русской поэзии о нужде преимущественно женское лицо, для чего существует множество причин как социального, так и литературного характера. В первую очередь, влияет то, насколько по-прежнему распространено в России традиционное распределение ролей в семье: отцы в основном зарабатывают деньги и мало вовлечены в воспитание детей и устройство быта (причем чем беднее семья, тем ярче это выражено)6. К социальным факторам добавляется и расцвет женского (в том числе феминистского) письма, и возрождение интереса к прямому высказыванию, которое для темы бедности подходит идеально. Неудивительно, что женщины, воспринимающие опыт нужды как семейный и глубоко личный, точнее и убедительнее пишут о ней Неудивительно, что женщины, воспринимающие опыт нужды как семейный и глубоко личный, точнее и убедительнее пишут о ней. Поэзии мужского взгляда на нужду, наоборот, присуща аналитичность и отрешенность. Ее хорошо иллюстрирует, например, стихотворение Андрея Сен-Сенькова «Москвич-412», субъект которого наблюдает из окна за «пьяной невестой из бедной пролетарской семьи» и сравнивает себя с Набоковым, разглядывающим бабочку в музее. Примерно так же и Дмитрий Голынко-Вольфсон смотрит на «народ подусталый / от сырьевой кабалы и ресурсных проклятий», который, по словам поэта, «ходит какой-то забаненный». Подобная отстраненность, наверное, уместна в отвлеченных рассуждениях, исследующих социальные и политические механизмы неравенства, но рефлексия самого опыта нужды требует большего сопереживания.
Пытка стабильностью: бескрайние комплексы умеренной бедности
Последнюю стадию перехода от нужды к достатку социологи называют необеспеченностью, малообеспеченностью или умеренной бедностью: при таком уровне жизни удовлетворяются все базовые потребности (как физиологические, так и социальные), но остаются нереализованными запросы более сложные и высокие. Малообеспеченные люди более или менее сытно едят, обновляют одежду, лечатся, отдыхают, но делают все это в формате, не соответствующем представлениям о достойной жизни, сложившимся в нашем обществе. Поскольку само ощущение обеспеченности предельно субъективно, доля умеренно бедных в России не поддается точному измерению – особенно с учетом того, что представления россиян о достатке, как уже упоминалось выше, снижаются со временем. Тем не менее очевидно, что вместе с нуждающимися они составляют абсолютное большинство населения и во многом определяют его настроения и ожидания.
Интересно, что, в отличие от нужды, о малообеспеченности в новейшей поэзии гораздо чаще пишут мужчины. Психологию умеренной бедности, построенную на постоянном сравнении себя с окружающими, можно представить как запутанный клубок фрустраций, большинство из которых традиционно считается «мужскими»: комплекс неудачника, нежелание показать слабость или уязвимость, страх неустойчивости своего положения в обществе и т.д. В поэтическом осмыслении этих фрустраций отстраненная аналитика уступает лирике от первого лица – как, например, в стихотворении Антона Полунина:
у меня есть работа
там нормально но мне хотелось бы получать больше денег
не то чтобы я планировал купить что-то особенное
просто так чувствуешь себя безопаснее
между клавиш моего рабочего лэптопа
скапливаются волосы
отваливающиеся
всё это время
от моей головы
безжизненные и сухие
Субъект Полунина застревает в типичной ситуации: имеющийся достаток не дает ощущения устойчивости, а погоня за большими деньгами утомительна и лишена смысла. Малообеспеченный человек возводит стабильность в абсолют, хотя и не до конца понимает зачем, изнашивает свое физическое и моральное тело, безвольно наблюдает за собственным разложением. Эта пытка стабильностью происходит, как правило, под пристальными взглядами окружающих: малообеспеченному человеку кажется, что все за ним наблюдают и постоянно оценивают. Он нуждается в социальных связях, но не способен доверять. Поэтому связи эти на самом деле мнимые, они легко разрушаются, в первую очередь – внутри семьи. В стихотворении Данилы Ноздрякова это показано через прямую речь персонажей:
твоя семья не против поехать сегодня с нами в ленту
твоя семья не против назвать меня нищебродом
твоя семья не против запереть бесполезного лентяя
в красной девятке на димитровградском шоссе
ты рад когда я делаю всё неправильно
ты рад непослушной (непутёвой) бабище
разведёнка с прицепом
коллективный сосед с мусорным ведром
ставит диагнозы точнее доктора чехова
Бесконечный обмен обвинениями (под ехидный комментарий «коллективного соседа») разъедает семью изнутри, и люди отдаляются друг от друга. Они не могут совсем разойтись, ведь тогда «священная» стабильность умеренной бедности окажется под угрозой, но и сплотиться как следует тоже не способны. Если в условиях нужды семья теряет человеческие черты, но не распадается и даже, наоборот, объединяется в многоклеточный организм, то в условиях умеренной бедности семья разлагается морально и связи ослабевают. Люди, живущие вместе поневоле, уже вряд ли смогут достичь чего-то большего. Так формируется барьер между необеспеченностью и жизнью в достатке, который только кажется проницаемым. Отдельно следует заметить, что «коллективный сосед» существует не только как проекция самокопаний малообеспеченного человека. Привычка осуждать ближнего за «неправильные» взгляды на жизнь, обесценивать его достижения – фундамент низовой культуры российского общества Привычка осуждать ближнего за «неправильные» взгляды на жизнь, обесценивать его достижения – фундамент низовой культуры российского общества. И проблема здесь не в «менталитете краба», основанном на всеобщей конкуренции, а в низкой самооценке «соседа», чьи «диагнозы» – упреждающий удар, отвлекающий от его собственной уязвимости. «Коллективный сосед» навязывает окружающим привычки потребления, придавая им сакральный смысл, как в стихотворении Юрия Милоравы:
создать
втянуть торопят
других людей
и их предметы \
в разлом
от того что они бегут
их покупки
сгружаются
в тайный общий замысел
Беспросветная стабильность, постоянное внутреннее и внешнее напряжение, страх потерять то немногое, что имеешь, в отдельных случаях приводят не к депрессии, а к протесту. Новейшая поэзия левого толка в попытке поддержать этот протест нередко обращается к страхам и комплексам провинциальной молодежи – как правило, в контексте неопределенного будущего и отсутствия жизненных перспектив. Среди наиболее ярких примеров – стихотворения Валерия Нугатова из цикла «Поэзия после АDOBE®PHOTOSHOP®»:
я рупор моего поколения
я глашатай и соглядатай его абсолютной несостоятельности
я свидетель его полной неплатёжеспособности
его неправомочности
и его никудышности
В неплатежеспособности своего поколения Нугатов видит не только травму, но и вызов фальшивой системе ценностей, в которой все измеряется деньгами. Никудышность становится формой протеста. Правда, адресован цикл в первую очередь поэтам: «зачем вы там были со своими стихами и языками в ваших пролетарских районах мглистых провинциальных городков / для того чтобы к 30-ти честно признать свое полное банкротство / духовное интеллектуальное и эстетическое». Протестный потенциал широких масс новейшая левая поэзия оценивает скептически.
Люди, живущие в умеренной бедности, редко бывают готовы протестовать против капитализма, но и к благам его относятся с подозрением. В новейшей поэзии о бедности встречаются персонажи, которые чего-то добились, перешли на «новый уровень», но фрустрации, страхи и переживания никуда не исчезли. Так, субъект стихотворения Бориса Херсонского иронизирует над рецептами нормальной, «сытой» жизни и не находит в них ничего, кроме одиночества:
не грусти подумай о лучшем или займись
полезной работой протирай посуду пускай
блестит в буфете гони полотенцем мысль
заведи собаку слушай веселый лай
влюбись в первую встречную с мужем ее подружись
сходите в стрип-бар втроем или на общий бал
там тебе объяснят что такое счастливая жизнь
чтобы вернувшись домой ты плакал и горевал
протирал бокалы и ставил на полку опять
перебирал бумаги рвал и бросал в камин
накормил бы собаку чтобы ее унять
отвернулся к стене и ура остался один
Если нищие и нуждающиеся склонны идеализировать достаток, то малообеспеченные хорошо знают людей, обладающих им, и видят, что, во-первых, настоящей свободы он не дает, а во-вторых, потерять его в России можно в два счета. Годы долгого и трудного движения к лучшей жизни, отягощенного размышлениями о том, зачем вообще все это нужно, легко перечеркиваются одной вспышкой кризиса. Это знание записано на подкорке у новейшей поэзии, и обломки былых надежд в ней разбросаны повсюду, как в стихотворении Виталия Пуханова:
В бывших когда-то великими странах
Бывает недолгий, но прекрасный период вырождения.
Счастлив тот, кто застал это время,
Видел и лично знал вырожденцев.
Особо заметны среди них высокие мужчины
В поношенных пальто и разбитой обуви.
Похожие на деревянных кукол с оборванными верёвками,
Они движутся нескладно, приподнимая шляпу, и слегка кланяются знакомым.
Они часто извиняются и улыбаются.
Их женщины сидят с поджатыми губами, держат сумочки на коленях.
Потом вырожденцы куда-то исчезают.
Улицы заполняют низкорослые люди,
Они ни с кем не здороваются, вечно спешат,
Но жизнь понемногу налаживается, всё вокруг возрождается,
Становясь недобрым и чужим.
Стихотворение Пуханова, да и весь корпус текстов, рассмотренных в этой статье, раскрывает главную формулу новейшей истории России как социального государства: путь от нищеты к достатку для большинства жителей нашей страны идет не по линейной траектории, а по кругу. Даже если нищим (травмированным социопатам-одиночкам) удается перейти в категорию нуждающихся (живущих примитивными категориями, но держащихся вместе) и затем малообеспеченных (имеющих хоть какое-то подобие семьи), даже если получается что-то заработать и открыть в себе интерес к высоким и сложным ценностям, очередная катастрофа возвращает их на стартовую позицию. Первое время еще получается сохранять достоинство, «часто извиняться и улыбаться», но потом озлобляешься – и все начинается заново.
Поэзия и бедность: вместо заключения
Дальнейшая судьба темы бедности в современной русской поэзии зависит от того, каким будет новый кризис и кого он в первую очередь затронет. Падение уровня жизни в России очевидно приведет к росту числа бедных, которых и так немало, а значит, опыт нищеты, нужды и необеспеченности станет еще более актуальным. С другой стороны, для интеллектуального меньшинства сейчас более приоритетны темы войны и вынужденной эмиграции (физической и не только). Стихи про бедность и до «спецоперации» были редкостью, ну а теперь многим поэтам покажется особенно неуместным писать про тяготы российской бедноты. Хотя все эти темы тесно связаны: именно психология постоянного выживания порождает то самое пренебрежение к своей и чужой жизни, из-за которого «спецоперация» не вызывает отторжения у широких масс.
Если общественный договор между российским государством и населением принято описывать формулой «лояльность в обмен на стабильность»7, то договор между поэтами и не-поэтами – чем-то вроде «утешения в обмен на дистанцию». Но ни отвлеченные вирши, наполненные высокой эстетикой, ни тексты-манифесты, нацеленные исключительно на повестку, с новым, более сложным запросом на утешение могут и не справиться. Настоящая поэзия находится вне этого противопоставления – как в стихотворении Романа Осминкина «бывает захочешь написать о рабочем классе»:
не пиши обо мне
знаю я вашего брата поэта
небылиц насочиняете
а нам потом век расхлебывай
лучше вот напиши о том
как ты ломаешь тончайшими белыми пальцами
не знавшими ни станка ни плуга
(впрочем это можешь опустить)
тоненький бисквит
будет куда правдоподобней
ведь ты так ратуешь за правдоподобность
так вот и напиши как солнечным маем
ты наливаешь себе немного красного вина
и оно искрится у тебя в бокале
а я уж как-нибудь обойдусь
переживу уж как-нибудь без стихотворений о себе
да и что ты мне нового можешь сказать обо мне
о себе я и так все знаю
а вот о солнечном мае
о том какою невыразимой бывает печаль
и какие у нее огромные хрустальные глаза
это ты знаешь получше меня
Пока не-поэты заняты физическим выживанием, поэты пытаются уцелеть морально и интеллектуально. Такая разница в приоритетах неизбежно ведет к непониманию и равнодушию. Преодолеть их возможно, просто первым необходимо признать, что духовная бедность гораздо страшнее физической, а вторым – не забыть о самоценности любого опыта в поэзии. Выживать-то все равно придется вместе.
1https://lenta.ru/news/2020/07/14/youngsters/
2https://samara.hh.ru/article/306206
3https://www.vedomosti.ru/society/news/2021/04/26/867560-neobhodimii-dohod-dlya-dostoinoi-zhizni
4https://www.business-gazeta.ru/news/500693
5https://magazines.gorky.media/nlo/2019/6/poeziya-i-dengi-ekonomicheskie-realii-v-novejshej-russkoj-p...
6https://conf.hse.ru/mirror/pubs/share/262128276
7https://www.vedomosti.ru/opinion/articles/2016/01/18/624311-dryahleyuschii-obschestvennii-dogovor
Читать по теме:
Андрей Тавров. Революция поэтического
Эта статья поэта Андрея Таврова вышла в журнале Prosodia в начале 2020 года: она посвящена кризису новизны в современной поэзии, утрате поэзией креативного начала. Смерть Андрея Таврова несколько меняет ракурс восприятия этого на первый взгляд полемического эссе – мы предлагаем его перечитать.
Адресат позднего Есенина
Филолог Борис Поженин предложил прочтение последнего стихотворения Сергея Есенина «До свиданья, мой друг, до свиданья». Prosodia продолжает публикацию работ, поступающих на конкурс «Пристальное прочтение поэзии 2023».