Степан Фрязин: наследник всех своих родных

– Итак, вышло уже две книги стихов Степана Фрязина: «Избранные безделки» в 2017 году и «Сиюминутности» в 2020-м. Различия между ними очень заметны: первая, отсылая к безделкам Карамзина и Дмитриева, действительно построена как избранное: одни вещи взяты из «Песен Альцгеймера», другие – из «Рифмачества» и «Стихоплетства», есть даже из «Стихопоноса». И наоборот, «Сиюминутности» – уже как будто самостоятельный замысел, книга с тематическими, а не сборными разделами. Возникает вопрос: насколько реальны эти различия? Неужели и впрямь где-то существуют «Песни Альцгеймера» и «Стихопонос»? Или это такая игра, а на самом деле перед нами такие же части единой книги, как «День за днем» или «Фрязинологии» в «Сиюминутностях»? 


Юный футболист. На террасе в доме у бабушки, улица Строцци, Флоренция (1950-е)

– Нет, все реально. Цикл «Песни Альцгеймера» я написал в 2012 году. Это было начало всего. Случился со мной такой вот «вдруг», неожиданный вызов – стихи на неродном языке. А потом мне понравилось их писать, и творческий процесс пошел беспрерывно, в виде почти ежедневных экзерсисов. Я живу во Флоренции, работаю в университете в Пизе, приходится ездить. Вот я и стал писать стихи по утрам в поезде. Названия новых циклов – «Стихопонос», «Стихопаралич», «Рифмачество» – были скорее формой шутливого нахальства. В отличие от «Песен Альцгеймера» это прямого отношения к поэзии не имело. Это были прежде всего каламбуры, некие заговоры непечатаемого, да и местами просто непечатного поэта. Но тут случился новый «вдруг». Мне предложили напечатать свои опусы. При определении окончательной подборки я долго думал, оставлять или нет эту смысловую рамочку, то есть исходные названия циклов. Решил оставить: лично мне они не позволяли забыть о конкретных обстоятельствах и времени, когда все это рождалось на свет. Так что циклы – не выдумка и не игра. Конечно, результаты бывают очень разные. Далеко не все стихи отмечены вот этим счастливым «вдруг». Просто хочется писать, даже если чувствую, что сегодня не получится. Я тогда действую в расчете опять же на это «вдруг»: а вдруг возьмет да и получится?

Что касается «Сиюминутностей», то это был такой двойной «вдруг». Предложение поступило неожиданно, и книгу нужно было собрать за очень короткий срок. Это было как раз накануне всеобщего карантина. Конечно, я уже начал и сам отбирать какие-то самые интересные для меня стихи, самые интересные «вдруг», но тут, уже совершенно буквально вдруг, это пришлось сделать сию минуту. Отсюда и название сборника. Ну и потом, стихи по-прежнему появляются почти ежедневно. Они возникают как воспоминания о только что пережитом, и я стараюсь увековечить их сиюминутность, как бы заключить ее в темницу.

– Поэт Дарья Суховей назвала псевдоним Вашего альтер-эго бесхитростным. Степан – тот же Стефано, а Фрязин – всего лишь «итальянец» на старорусском. Но так ли все просто? Есть какая-то история у псевдонима? Разве не слышится тут и Степан Разин, очень уместный в связи с Вашей речевой вольницей, и намеки на итальянских зодчих, строивших стены московского Кремля и Китай-города?

– Отвечу по порядку. В апреле 1977 года во Флоренцию приезжал Александр Галич. Он выступал в нашем Дворце Конгрессов, а потом дал домашний концерт на квартире у замечательной переводчицы Марии Васильевны Олсуфьевой. Подробно об этом визите я говорю в своем рассказе «Страницы из потерянной тетради в клетку», напечатанном в 2010 году в «Знамени». По-русски я начинал с прозы, понятно, не со стихов. Так вот. Я был на том концерте со своей женой, Натальей. После выступления Галич подарил нам свою пластинку, которая вышла в 1975 году в Осло и называлась по-английски A whispered cry, «Крик шепотом». Дарственная надпись была такая: «Наташе и Стеньке на память. 26 апреля 1977 года». Стеньке, понимаете? Я сразу откликнулся: «Разин!» Так что Вы совершенно правы: Степан Тимофеевич действительно спрятан во Фрязине в качестве внутренней рифмы.


В Сан-Франциско, у книжного магазина (1990-е гг.)

Об итальянских архитекторах в Москве я бы говорить не осмелился, но связи с подмосковной топографией есть точно. Моя жена до брака жила в Подмосковье, в городе Щелково. Теперь моя главная электричка «Флоренция – Пиза». А тогда была «Ярославский вокзал – платформа Воронок», прямо перед станцией Щелково. Эта платформа находится на железнодорожной линии в сторону Фрязево. Я иногда его путал со станцией Фрязино. Оба эти топонима отозвались в фамилии моего Степана.

– Позвольте уточнить, в какие годы все это происходило? Вы же ездили в Россию не только ради своей возлюбленной, но прежде всего в рамках стажировок в МГУ, разве не так? 

– Все это происходило в середине 1970-х. Я тогда занимался Владимиром Маяковским и поэтами-сатириконцами. В начале 1974 года я посетил Виктора Шкловского в Москве, чтобы передать ему письмо от одного флорентийского профессора, рассказал, чем занимаюсь. Шкловский порекомендовал меня Харджиеву. С Николаем Ивановичем у меня потом было очень долгое знакомство, я бы даже сказал, дружба. А Харджиев – не только видный ученый, исследователь русского авангарда. Он еще и писал стихи под псевдонимом Феофан Бука. Его перу принадлежит, например, «Кручёныхиада», книга стихотворных посланий к Алексею Кручёных.


В Центре семиотических исследований в Урбино с Юрием Лотманом (1988 г.)

Я часто бывал у Харджиева. Правда, иногда оказывалось трудным приезжать в Россию, не всегда удавалось получить визу, но я вспоминаю об этих временах с ностальгией, потому что был молод и это и было начало моей литературоведческой деятельности. Как я уже говорил, сначала я занимался Маяковским. Но и на Западе большинство исследователей русской литературы тоже занимались в основном авангардом и тем же Маяковским. Я подумал, зачем мне с ними соревноваться? Пусть авангард будет для себя, не для серьезной исследовательской работы, и занялся русским XVIII веком. Это тоже произошло благодаря Харджиеву: он в свое время изучал русскую литературу XVIII века и писал, например, о Михаиле Чулкове, ценил поэзию архаистов.

Затем я увлекся стиховедением, познакомился с Михаилом Леоновичем Гаспаровым, перевел его «Очерк истории европейского стиха» на итальянский. Ему я очень благодарен за поддержку, советы и за терпение. Как благодарен и многим итальянским славистам: Анджиоло Данти, Риккардо Пиккио, Микеле Колуччи, Мария Ди Сальво. Ну и наконец в моих исследованиях возникла еще одна тема – тема русского зарубежья и в особенности изучение творчества молодых поэтов, которые переехали после революции в Италию. Сам я по-русски тогда никаких стихов не писал.

– А на родным языке?

– В молодости. Начал еще, когда учился в классическом Лицее «Галилео», затем, уже более осознанно, продолжил в университете. Я тогда писал под большим влиянием Эдоардо Сангвинети, одного из лидеров неоавангардистской «Группы 63», названной так по году создания. Она просуществовала до конца 1960-х. Еще чуть позже, в 1971-м, Сангвинети издал сборник экспериментальных стихов «Ренга» в соавторстве с будущим нобелевским лауреатом Октавио Пасом, Жаком Рубо, членом известного французского объединения УЛИПО, и британским поэтом и переводчиком Чарльзом Томлинсоном. Хочу заметить, что Сангвинети тоже был одновременно поэт, критик, культуролог, литературовед. Как и Октавио Пас. Как и мой учитель Николай Харджиев.


В Пизе с поэтессой Ларисой Миллер 

Так вот. К середине 1970-х у меня собралась небольшая книжка очень игривых и странных стихов – «Без названия. Переводы мыслей в слова». Первые опыты в ней датированы октябрем 1975 года, последние – ноябрем 1976-го. Автор – вымышленный, Орацио Гастенофф. Ясно, что это анаграмма моих настоящих имени и фамилии. В предисловии, написанном от лица некоего Знакомого, Un Conoscente, сообщается, что он, этот самый Знакомый, приводя в порядок бумаги в своем письменном столе, случайно нашел среди них маленькую рукописную книжечку стихов Орацио. Поэт умер молодым, в возрасте 30 лет. Причины его смерти остались неизвестны: просто нашли тело, без всяких следов насилия, на поляне в горах, под вековым дубом. Но самое главное, что поэт был по происхождению русским, на это намекает уже окончание его фамилии, а стихи писал на итальянском. 

Процитирую часть предисловия: «Это был человек из другого времени и другого мира, и резкое несовпадение его писанины с духом сегодняшнего дня – лучшее тому доказательство. Орацио явно испытывал сложности с итальянским, неродным для него языком. Его поэзия – мозаичный набор слов, часто бестолковых и даже невероятных. Автор не всегда уверен в применении правил грамматики. Слова он сплетает совершенно случайно, словно из суеверия, листая словари во время бессонницы. Короче, вся эта поэзия – не что иное, как незрелый плод усилий юного невежды». 

Книжка так и осталась неизданной. Она у меня заканчивается стихотворением о том, как поэзия сдалась врагам и вышла из окопа с поднятыми руками. Тогда я решил больше не писать стихов, а заняться наукой. 

– Получается, что Степан Фрязин – это зеркальное отражение Орацио Гастеноффа почти сорок лет спустя? Один умер молодым, другой, слава Богу, жив, хоть и в летах. Один был необразован, другой – ученый с международным именем. Один, как я понимаю, писал в архаичной манере, другой – остро современный поэт, хотя и не чуждый архаике, что видно уже по «Избранным безделкам». Общее у них лишь одно: оба пишут стихи на неродном языке. Так?

– В целом, да. Только это все-таки Стефано – ученый, а не Степан. Несмотря на обилие подробностей из моей личной жизни в его произведениях, сколько-нибудь подробной биографии я для него не придумал. С этой точки зрения он не Козьма Прутков, с которым его часто сравнивают. Но вот между Гастеноффом и Фрязиным есть и еще одна интересная общая черта. Орацио в стихотворении с говорящим названием «Моя история» упоминает Стеньку Разина в причудливом ряде образов, с которыми как-то соотносит свое лирическое «Я». Игра слов в переводе тут почти непередаваема, так что приведу только малую часть этого ряда: «Скоморох и гусельник, юноша и луна, пустые россказни, которые вдруг оказались правдой, кукушка, странник, Стенька Разин, степь, ведьмы и хитрая кукла бибабо». 

– Это что, намек на «Кофту фата» Маяковского? «Я дарю вам стихи, веселые, как би-ба-бо, и острые и нужные, как зубочистки»?

– Возможно, и так. Но прежде всего это просто автобиографическая подробность. Бибабо, кукла, которая состоит из головы и платья в виде перчатки, сохранилась в вещах моего деда. Мне она очень дорога.

– С историей псевдонима, кажется, разобрались. А тем временем стали проступать и контуры родословной. В самом общем виде это Маяковский и сатириконская поэзия, итальянский неоавангард конца 1960-х, русский XVIII век. Прозвучало имя Козьмы Пруткова, с которыми, как Вы справедливо заметили, Фрязина сравнивают очень часто. Он тоже пишет коряво, да еще и не пойми зачем уродуя с детства знакомые строки, например, так: «Лемех почву режа роет, Тихо землю не щадя». Это же явно пушкинское «Буря мглою...»! А вот поди узнай с первого раза и тем более пойми, о чем тут вообще говорится – режа роет, но вместе с тем тихо? Это как? А дальше еще и образцово дилетантская рифма к «не щадя»: «И заплачут тополя». Но Прутков ли это?


С поэтом Александром Беляковым во дворце Строцци 

– Мой друг, поэт Сергей Завьялов, в предисловии к «Избранным безделкам» написал, что сравнивать аристократическое острословие Пруткова со стихами Фрязина – ложный путь. Я уважаю его мнение, как и мнение других критиков, с ним не согласившихся, например, Алексея Коровашко. Но с Прутковым меня познакомил Николай Харджиев, и уже одного этого достаточно, чтобы включить Козьму Петровича в список моих любимых авторов, а значит, и в родословную Степана Фрязина. Для меня это имеет такое сентиментальное значение, вызывает ностальгические чувства. Но в остальном, пожалуй, более глубоких связей нет. Особенно структурных. Вот в «Сиюминутностях», в стихотворении «Признание», упоминается древнеримский баснописец Бабрий: «Пишу стихи я в духе Бабрия» – даже с ним у меня больше родства. Это такая чисто стиховедческая шутка. Бабрий писал холиямбом, то есть таким хромым ямбом. Тут прямая перекличка с неуклюжим поэтом Фрязиным, который тоже пишет хромыми, разболтанными размерами, да еще и с орфографическими и грамматическими ошибками: «А дальше осень постареет в зиму / И дом окутает стелящаяся тьма».

– Когда я прочитал «Признание», мне показалась, что ошибка тут скорее фактическая и на самом деле в виду имеется Марк Бавий, отец всех поэтов- дилетантов, который, между, прочим, тоже из Древнего Рима. Он подражал Овидию и Горацию. О нем Вы не думали?

– Бавий – тоже очень интересная идея. Это в самом деле первый в истории мировой поэзии графоман, и главное – италиец. На будущее обязательно воспользуюсь случаем и впишу его в родословную. Спасибо!

– Очень рад, что пригодилось. Но где Рим, там теперь у нас сегодня и Бродский. Вы с ним встречались?

– Да, во Флоренции. 19 марта 1995 года в нашем Палаццо Веккио ему вручали медаль «Золотой флорин». А следующие два дня он выступал с лекциями об американской поэзии, и я его сопровождал. Но я ни в коем случае не бродсковед и даже ленинградской неподцензурной поэзией занимался мало, в отличие, например, от моего коллеги Марко Саббатини. Из питерцев я дружил с Еленой Шварц, замечательной поэтессой и тонким, прекрасным человеком.


В Санкт-Петербурге с новым изданием Курцио Малапарте 

Бродский тогда предпочитал выступать в качестве американского автора, говорил в основном по-английски, но мы с ним, конечно, беседовали по-русски. Отчитав свое, Иосиф Александрович должен был сидеть и слушать других специалистов, которые говорили уже о его собственной поэзии и об американской поэзии. Я видел, что это было ему скучно. Помню, именно от скуки нам с ним вдруг стало весело. Оба вышли и в коридоре и расхохотались.

Встреча с Бродским мне запомнилась, прежде всего, в связи с его манерой читать собственные стихи. Это было как раз при вручении «Золотого флорина». Я был поражен литургической мощью этого чтения. Но работ о Бродском у меня нет, разве что несколько страничек написал по просьбе друга-филолога Андрея Борисовича Устинова, который собирал тексты о поэте. Увы, в родословную Степана Фрязина Бродского точно не запишешь.

– Понятно. Тогда перечислим другие имена. Даже если судить только по эпиграфам из обеих книг, в перечень нужно включить мастеров философской лирики – Баратынского и Тютчева. В стихах упоминаются также Кольцов, Полежаев, тезка Фрязина Степан Шевырев. Имеется отдельное посвящение «Учителю Игнату Тимофеевичу из Биаррица», то есть капитану Лебядкину, а значит, через него устанавливаются связи и с поэтам ОБЭРИУ. Верно?

– Одно время я очень любил писать короткими строчками – это от Кольцова и Полежаева. У меня даже есть программное стихотворение «Поэтика»: «Иначе не бывает… / Короткие стихи: / Кольцов и Полежаев – Моим строкам дружки! Мой стих тирэ и вздох, / Рождается… Погас! Блестит, как светлячок, / Во тьме исчез тотчас». Баратынский вообще был одним из первых поэтов, с кем я имел дело по-русски, наряду с Пушкиным и Лермонтовым. В числе первых отмечу и Константина Вагинова. Я его читал еще до новых переизданий, в библиотеке Ленина в середине 1970-х. Очень его люблю, он у меня в первых рядах на книжной полке. А еще в моей библиотеке хранится машинопись «Элегии» Введенского. Ее мне передал Харджиев. Вагинов и Введенский на меня произвели гораздо более сильное впечатление, чем Хармс, хотя Харджиев, я помню, именно его считал самым важным поэтом в объединении. 

Близок мне и Степан Шевырев. Он тоже был одновременно поэт и исследователь литературы и тоже жил во Флоренции, где как раз и напечатал историю российской словесности. Фрязину особенно по душе его стихи «Чтение Данта»: «Что в море купаться, то Данта читать...» 

И еще: в родословную Степана обязательно следует включить поэтов из круга «Омфалоса»: это Михаил Лопатто, Николай Бахтин, брат Михаила Бахтина, и Вениамин Бабаджан. «Омфалос», то есть «пуп» в переводе с древнегреческого, – так называлось их издательство. Оно было создано в 1916 году в Петрограде, а затем переехало вместе со своими владельцами в Одессу, где просуществовало до 1920 года. Все трое активно писали пародийные экзерсисы от лица вымышленных двойников. Бабаджан создал маску ура-патриота Клементия Бутковского, Николай Бахтин стал Онуфрием Чапенко, помещиком, подражателем Фета. Особенно продуктивен был Михаил Лопатто. Он придумал целый выводок двойников: Петр Лыков и Федор Шпунт пародировали экзотическую поэзию в духе Брюсова и Гумилева; Мирра да Скерцо, тезка Мирры Лохвицкой и отчасти копия Черубины де Габриак, отвечала за женскую лирику; генерал Апулей Кондрашкин подражал К.Р., поэту и великому князю Константину Романову. Были еще Самуил Шмуклер, фармацевт из Белой Церкви, и дьячок Козявка из Вшивого Холма. 

Фрязину эта легкая и ироничная пародия очень близка, как близка и сама южная, одесская школа. Более других интересен Михаил Лопатто. Он уехал из России в 1920 году и поселился во Флоренции, где прожил до конца своих дней: смерть наступила 26 января 1981 года. Очень жаль, что мне не довелось с ним встретиться, но я много занимался его наследием и все, что удалось собрать, опубликовал с комментариями и примечания в поэтической серии «Русская Италия», выпускаемой издательством «Водолей» совместно с университетом города Пизы. 

– Эта линия фрязинской родословной явно требует отдельного изучения, спасибо. Но кажется, в целом происхождение героя нам удалось прояснить. Сама поэзия Фрязина – тема нового разговора, который, я надеюсь, у нас в скором времени состоится. В завершение сегодняшней беседы хотелось бы спросить вот о чем. Степан Фрязин в своих стихах часто говорит об отсутствии смысла в современном мире и о том, какой в этой связи может быть роль поэзии. В самом деле, как сегодня пробиваться к смыслу, какому бы то ни было, и как отвечать стихами на его отсутствие?

– Для меня главное, что стихами можно передать чувства легкости и надежды. Именно сегодня, в этом шумном мире, где уже не слышно, что и как говорят, стихи могут стать опорой. Не новых идей, а просто – залогом легкости и надежды. Только мне кажется, что современный автор от своего лица сделать этого уже больше не может, он должен просить об услуге свое альтер-эго – ироничного, косноязычного, порой даже непристойного двойника, шута и фигляра. Фрязин до известной степени моя тень, и когда нет тени, значит, нет и солнца. Да, мне нужно передать слово Фрязину, чтобы он уже защищал эту легкость и надежду. А вместе с ней и ценности культуры. Понимаю, это может звучать слишком риторически. Но стихи пишутся еще и для защиты памяти. За надежду отвечает шутливая легкость стихов Фрязина, за память – их литературность, цитатность, многочисленные отсылки к разным другим стихам и судьбам их авторов. Одновременно это и самая элементарная память о моей собственной жизни. Вот почему я стараюсь писать ежедневно. 

– А все-таки: почему нельзя об этих вещах сказать напрямую, от своего собственного лица? Что, шуту скорее поверят?

– И это тоже, хотя не думаю, что Фрязин просто шут. Он хочет переродиться через свое ежедневное поэтическое усердие и страдание. Он одновременно фиктивный и подлинный, родной и чужой, как каждый новый день в жизни. И уже не важно, на каком языке это говорится. Поэзия – такой первобытный лепет, ее нельзя просто читать, ее надо уметь слушать. 

Тут, пожалуй, есть еще и проблема личности, ее цельности. Человек перед лицом мира – всегда немножко хамелеон, это нормально – меняться в глазах разных людей в зависимости от обстоятельств и того, к кому обращаешься. Для меня Степан – не только двойник, но еще и проводник в дивный новый мир. Он позволяет как-то к этому миру приспособиться, выжить в нем и, через раздвоение, парадоксальным образом сохранить самого себя.