Степан Фрязин: «Так закаляли жаль»

В начале года Prosodia писала о поэтической родословной Степана Фрязина – альтер эго итальянского слависта Стефано Гардзонио. Был обещан разговор и о самих стихах. Сегодня уважаемому Стефано исполняется 69 лет. По этому случаю редакция с радостью исполняет свое обещание, пригласив для разговора поэта Сергея Завьялова, давнего друга Гардзонио и, пожалуй, наиболее глубокого критика стихов Фрязина.

Рыбкин Павел

фотография Стефано Гардзонио | Просодия

От книги к книге


Развернутые критические высказывания о поэзии Степана Фрязина пока еще очень немногочисленны. По большому счету, это только рецензия Алексея Коровашко на «Избранные безделки» (2017), плюс предисловие и послесловие к книге, написанные соответственно Сергеем Завьяловым и Максимом Шраером. Все остальное – короткие отзывы в журналах «Дети Ра» и «Воздух». Смысл большинства высказываний сводится к тому, что поэзия Фрязина – это изощренная литературная игра с постоянным переключением стилистических регистров, которая ведется преимущественно в пародийно-графоманском ключе, наследуя сразу и Мятлеву, и Козьме Пруткову, и обэриутам (через капитана Лебядкина), и, разумеется, Дмитрию Александровичу Пригову. Позиция Завьялова иная: дело не только и не столько в игре, сколько в создании особого поэтического языка, наиболее адекватного языку современного человека с его крайним отчуждением от культуры и самого себя.

италия-6.jpg

Вторая книга Фрязина, «Сиюминутности» (2020), вышла без предисловия и послесловия и никаких рецензий не удостоилась. Это странно и само по себе, и на фоне того, что новая книга заметно отличается от предыдущей даже своей организацией. Перед нами не просто собрание безделок, а единый авторский замысел, пусть и реализованный буквально сию минуту (отсюда и название), как раз перед началом всемирного карантина.

Следовало бы отметить и перемены в авторской интонации. Это чувствуется уже по одним только зачинам стихов. Раньше в них действительно сходу начиналась литературная игра, без труда считывались отсылки к классике. «Без шипов мне дайте розу...» – чистый Мандельштам. «О, как странно мы любим...»Тютчев. «Проклонируй меня до рассвета...» хотелось продолжить есенинским «О, моя терпеливая мать». В «Сиюминутностях» начинают преобладать безотсылочные двухстрочные зачины, интонационно близкие скорее к фольклору и детским стихам: «Ой, зеленый мой банан, / Твёрдый вкус желания!», «Я на лавочке сижу / И никто меня не знает...» (Хармс-с-утра в одиночке), «За рулём день за днём! / Я в вагоне как в загоне...» (Memento).

Принципиально важно, что это именно органические мутации голоса, а не просто расширение стилизаторской палитры. Русская речь становится все более естественной, чаще появляются своего рода краткостишия. И звучат они совсем иначе, чем в первой книге. Вот «Избранные безделки»:

Белозуб канал
Зубниха гуттаперчу запихни
Внутрь канала, и высоси слюни!
Цементом все закрой, и труд заверши
Коронкой беленной к улыбке юной!

Что это такое вообще? Ошибка на ошибке: три пунктуационных, морфологическая, орфографическая, какие-то нелепые рифмы, а главное, сколько ни ломай голову, ничем ни одну из таких ошибок мотивировать не получится, начиная с необъяснимой в стоматологическом контексте отсылки к Беломорканалу в названии текста. Только на литературную игру и можно списать подобные вещи, да и то с очень большой натяжкой, поскольку ни о смысле игры, ни о ее правилах догадаться нельзя.

А вот миниатюра из «Сиюминутностей»:

Стих постриг
Осталась лысина
Огромный и грозный 
Лоб истины

И хочется указать автору на то, что лысина образуется не в результате стрижки, а лоб – место исконно безволосое, но понимаешь, что это были бы неуместные придирки, настолько все здесь цельно и мощно сработано. А главное – всерьез, без игрушек. 


«Мой дом – вокзал» 


В интервью Prosodia Стефано Гардзонио признался, что начал сочинять стихи на русском в электричке, курсирующей между Флоренцией (дом) и Пизой (работа). Вагоны, тамбуры, вокзалы встречаются в поэзии Фрязина постоянно. И это тоже важное доказательство органичности его стихов, потому что перед нами классические пространства «между»: ни дом, ни работа, ни отдых. А именно такие межеумочные пространства, где можно «выписаться из широт» (М. Цветаева), как раз и составляют истинную отчизну поэта, место приложения его основного, до письменного стола, труда. Аркадий Драгомощенко говорил о сладостной травме вокзала, которая сворачивает циферблат в свиток (см. «Расположение в домах и деревьях»). Можно вспомнит хрестоматийное славословие вокзалу у Пастернака: «Испытанный друг и указчик, / Начать – не исчислить заслуг».

италия-9.jpg

Стилистически Фрязин не похож ни на одного из перечисленных поэтов, но главное, что он поэт – органически и с такими цезурами во времени и пространстве знаком интимно. Он и не думает скрывать: «Ну да, мой дом – вокзал!» (О себе), «вся жизнь прожита как в тамбуре» (Мещанское 2) и «все смыслы в перегоне» («Ты думаешь жизнь одна?..») Перечисление стихотворений, где действие происходит в вагоне, заняло бы слишком много места, поэтому приведем только одно – «В поезде Вена – Рим», поскольку оно теснее других связано с образом самого Фрязина.

В купе сидит со взглядом тусклым
И в рваном свитере индюк. 
Куда же едет, вор иль узник,
Один и без вещей на юг?
На улице снежок шершавый,
Его глаза не уловить.
В лице пустом и худощавом
Хандра, молчание и стыд.
Скорее псих он слабоумный,
Кто в городе вечный в ночь спешит,
А вдруг скиталец он бесшумный
И прорицатель, и пиит?

Тем и прекрасно межеумочное состояние дороги, что из него потом неизвестно куда выйдешь – может случиться что угодно. Но еще до того, как что-либо случится, заметим, насколько Фрязин беспощаден к себе. Это не стандартное (стилизованное) поэтические смирение, которое на деле оказывается паче гордыни, как с человеком в плаще у Бродского. На нас прямо и просто смотрит натуральный индюк в рваном свитере. Да еще, возможно, и псих. И это – одни из мягких самоопределений поэта у Фрязина. Сплошь и рядом он спускается в такие, выражаясь приличным языком, глубины материально-телесного низа, что это становится уже совершенно неприличным. 

… Я немой,
Заполнен я весь пустотой,
Я протух и воняю гнильем –
Ангел пахнущий мокрым говном!

(«Я замолк… как из мрамора маска!»)


Хорош же выходит ангел: из самого строя фразы ясно, что в какие-то минуты он и сухим говном тоже может пахнуть! Или вот еще пример: «Я – оно, я чмо, я песня...» («Пустота»). Да, конечно, здесь слышится старик Державин: «Я – царь – я раб – я червь – я бог!» Но как-то не поворачивается язык назвать эти строки стилизацией или даже подражанием высокому державинскому косноязычию. Точно так же трудно назвать раблезианской строку о поэте, который «стихами страстными пердит» («Рано проснулся»). Физиология тут везде совершенно своя, интимная, незаемная, нелитературная. Этим, пожалуй, и объясняется стыд в лице индюка-пиита. Фрязин именно так и переживает поэзию: не как высокое служение или даже литературную игру, а буквально как постыдную перистальтику духа, если так можно выразиться, от которой он не в состоянии избавиться. Так что если и следует говорить о графомании нашего героя, то прежде всего в связи с этой неотвязной физиологией стиха – и только потом уже в контексте поэтической традиции. Вот они, пузыри земли. Квашеная капуста в кадке, протыкаемая палкой, тяжко сбрасывает газы. «Иногда болота издают такие звуки, сэр Генри». Проблема в том, что по-настоящему подняться отсюда наверх, к песне, сегодня уже не получается.

Старик-поэт же больше чем пиит:
Плюет, пыхтит, пищит…
Слюняво вдруг хохочет,
Любить слащаво хочет!
Поэт же не пиит, а много он пиёт,
Стишки сурово он бормочет,
Кряхтит, дрожит, поёт, 
Кипит и вдруг клокочет!

Вроде бы и песня, а звуки все те же. Там следом появляется рэпер-стихопат, который произносит стихи носом и скороговоркой рот кривит. Вот он уже больше, чем пиит, но только потому, что мелюзга его с восторгом обожает, а не в силу, например, более высоких качеств просодии. 

Тема поэта и поэзии, как сказали бы школьные учителя, у Фрязина – вторая по частоте обращения после темы вокзалов, вагонов и тамбуров. Эти обращения весьма далеки от литературной игры и связаны скорее с физиологией поэтических отправлений, включая их мучительную приостановку. Поэтому даже тема молчания, первородства тишины и немоты в слове, традиционно звучавшая в высоком регистре от Тютчева до Мандельштама, решается у Фрязина совсем иначе:

Мизантроп я давно…и стихами
Заменяю пустое молчание.
Суету пониманья язык
Как испорченный код обнажает,
Строит и стирает как жизнь миражную.
Мизантроп я и больше не верю
В человеческих пахарей род…

(«Театральное»)


В первой книге тема иногда еще получала развитие в мажоре:

Мой стих не стих
А молча говорит
Он верный пес не лих
А на пороге спит
Терема пышного поэзии
Воров он не пускает
Спасает рифму от иллюзии
И ими мило лает

(«Мой первый стих не стих…»)


В «Сиюминутностях» поэт действительно избавляется от иллюзий и ясно видит, что пышный терем поэзии давно превратился в руины, немые для большинства мимоидущих граждан:

Ни зубочистки, ни цветы,
А древние росписи на камне,
Мои стихи дар тишины,
Немые окна, глаз без ставней.
Зачем мне жить и ожиреть
Во скуке рифм и звуков ряда
В песок стихи пора тереть
Пустыни жутка рулада

(«Стихология»)


Постепенно складывается отчетливое ощущение, что и сами стихи Фрязина тоже суть руины, отличающиеся друг от друга прежде всего степенью распада. Где-то еще можно опознать цитату или ее обломок, и тогда – извольте: почему бы и не литературная игра. Но где-то нет ничего, кроме развалины как таковой, о прежнем назначении которой невозможно догадаться – настолько разнородны составляющие ее фрагменты: странно современные архаизмы («бомжи дредасты») перемежаются причудливыми образцами авторского словотворчества («серийный упийца» – это об алкоголике), немыслимой звукописью («умри во мрази»), смешными глупостями (земля «упадёт на колени ниц»), мутными сентиментальными клише («болтливый ручеёк» – но ведь говорливый же!) и так далее до бесконечности. Ничего толком не разобрать.

Наш язык станет мертвым
Для ученых тайна и тень
На доске лишь знаки стертые
В голове лишь боль-мигрень
Все что было в нем начертано
Все что сказано в веках
Будет тишью интроверта
Все пожрёт времен река
Посмотри песок в пустыне
А мы пишем… говорим!
Непременно страсть остынет
Всюду камни… грусть руин…


Ну да, снова Державин. Но у того был записанный на грифельной доске черновик будущей оды, к тому же акростих (РУИНА ЧТИ). У Фрязина – только голая грусть руин и ощущение безусловного конца даже не эпохи, а целого эона, после которого может не сохраниться даже его язык. Такое уже бывало в истории. 

итали-0.jpg

Собственно, к Сергею Завьялову мы обратились в том числе и поэтому: как филолог-классик он хорошо представляет себе крушение античности, а кроме того, его собственную поэтику Александр Скидан определил как попытку «текста-руины, в которой произведение утверждается в момент собственного распада». Слово уважаемому Сергею Александровичу.


Поэзия накануне: беседа с Сергеем Завьяловым


– Можно ли определить стихи Степана Фрязина как некие руины, и если да, то в каком именно качестве?

– Руина – нечто такое, что само по себе состоит из внутренне непротиворечивых частей. А стихи Фрязина, напротив, состоят из частей, постоянно вступающих друг с другом в конфликт. Но вот что интересно: если говорить о римских руинах, то они его текстам вполне соответствуют. Потому что в Риме руины могли включать в себя фрагменты зданий самых разных эпох и выполнявших самые разные функции: здесь античность, а здесь пристроили что-то византийское или раннесредневековое. Да к тому же это были еще и обитаемые руины: в них запросто могли жить какие-то бродяги. Если так, то да. Стихи Фрязина – действительно такие руины.

О моих стихах Скидан писал несколько в ином смысле. У меня руины – просто результат выветривания. Стоял город. Он был брошен. Или, например, случилось землетрясение – люди ушли и поселились на новом месте. Помню, в греческой Олимпии меня поразили целые ряды таких мраморных блинов: когда-то это были колонны, воздвигнутые из круглых камней, поставленных друг на друга, но, рухнув, они распались. И вот эти блины лежат, как брошенные автомобильные покрышки. Этот образ для стихов Фрязина, конечно, не подходит.

– Однако в них есть и предчувствие каких-то будущих руин, запечатлено своего рода состояние Атлантиды, на наших глазах уходящей под воду. Есть такое? Или это не более чем преувеличение, а на самом деле все-таки важнее блеск игры, обнажения приема, который, как выразился Максим Шраер, «бьет во все литавры бытия и небытия»?

– Эти стихи более серьезны, чем кажется: они стоят у какого-то перехода поэзии в новое качество. Переходное же ее состояние тем и определяется, что поэт сегодня не может больше выступать от своего собственного лица. С одной стороны, исчерпана сама эта лирическая линия, которую открыли романтики, усилили до невероятности модернисты и где все мыслимые пределы перешли сюрреалисты. А с другой стороны – в социальном плане – статус поэта все время понижался. Сегодня он и вовсе превратился непонятно во что. В любом случае прежней фигуры поэта, которого все вопрошали, а он нечто вещал в ответ, больше не существует. 

Гардзонио удалось сконструировать персонаж, благодаря которому он может позволить себе говорить стихами. Ну и, конечно, личные его особенности. Мы познакомились в 1980-е годы, когда он приезжал на стажировку в Ленинград. Это был истинный итальянец, как его принято было себе представлять, мало что зная об Италии: italiano vero, человек, преисполненный радости жизни, блещущий остроумием. С годами это его естественное, врожденное остроумие приобрело, я бы сказал, мировоззренческий и художественный характер. Но стихи по-русски Стефано начал писать недавно, в 2012-м. Он их мне присылает, я с самого начала в курсе. Мне кажется, что эти стихи – именно то, что ему было иным образом никак не выразить, даже в самой блестящей статье или изысканной беседе. 

Вы сами заметили: первая и вторая книга отличаются друг от друга. Если бы это была только литературная игра, все шло бы по тем же рельсам, по тем же правилам. Автор просто ориентировался бы на то, что публика уже приняла, и ждал, чтобы она ему аплодировала и в дальнейшем. Но вторая книга написана иначе, так, словно Фрязин постарел или его вдруг охватила какая-то мрачная меланхолия. Но в любом случае самое главное, что это фигура, за которой стоят страшные культурные перемены. Они ведут к отмене культуры в том смысле, в котором мы ее понимали.

Я довольно много времени занимался молодой поэзией, был в жюри Премии Драгомощенко, в жюри Премии Андрея Белого. В общем, немножко представляю себе ситуацию. Слово еще осталось, осталась и одаренность, но поэзия стала принципиально другая. Я даже не знаю, какой тут привести пример. Вот представьте себе людоедов, которые сидят себе где-нибудь на острове посреди океана. Они только что победили врагов и теперь их торжественно поедают. А среди них есть сказитель, который вот прямо сейчас импровизирует песню о победе своих соплеменников над теми самыми людьми, которых они сейчас едят. Не исключено, что этот сказитель – человек чрезвычайно одаренный, даже гений. Но согласитесь, это будет поэзия в несколько ином смысле, чем мы привыкли ее понимать. 

Есть очень одаренные молодые люди. Но они, как правило, ничего не читали, кроме друг друга и разных модных авторов. Тот же Пушкин им совершенно неведом и неинтересен. Кроме того, у меня есть опыт преподавания. Когда я приехал в Швейцарию, то некоторое время работал здесь в университете, на русском отделении. Ну кто сейчас на Западе на русское отделение пойдет? Дочери русских женщин, вышедших замуж за иностранцев? Говорят они без акцента. Но читать не умеют: у Пушкина чуть ли не каждое второе слово надо объяснять. Но самое печальное, что это люди, у которых вообще нет языка. По-русски они не понимают, что читают, по-немецки – тоже не особо: даже Макс Фриш признавался, что ему приходится писать на иностранном (немецком, а не верхне-аллеманском, который, в сущности, – бесписьменный) языке. А добавьте сюда пестроту всевозможных диалектов, связанных с так называемой глокализацией. Вот и получается, что перед нами люди в буквальном смысле слова без языка. 

– В предисловии к «Избранным безделкам» вы писали о некоем третьем языке, на котором общаются между собой дети разноязычных родителей и пытаются на нем описывать мир вокруг. Это и был язык поэзии Фрязина. Надо ли так понимать, что его поэзия – для таких вот безъязыких детей дивного нового мира?

– Не совсем так. Сам Фрязин – он уже из них, из безъязыких. Но стихи его обращены все-таки к тем последним людям, которые еще знают буквы и умеют их складывать в слова и предложения. Тут в самом деле что-то похожее на крушение античности. Знаете, был такой византийский историк, Иоанн Малала, автор «Хронографии». Он родился спустя всего 15 лет после падения Западной Римской империи. Но в одном месте (V книга) своего сочинения Малала сообщает, что в «Одиссее» упоминаются два брата: одного зовут Циклоп, а другого – Полифем. Стоит ли удивляться, что потом появились короли, которые не умели писать и читать. Но тут хотя бы письменность передалась кому-то. Более печальный и наглядный пример – крито-микенская цивилизация и линейное письмо А, которое до сих пор никто не может дешифровать. Но те же точно буквы есть и в линейном письме Б, которое разгадать все-таки удалось. Но и это письмо Б было забыто: Троянская война, вторжение дорийцев – и всё. Через полтысячелетия греки изобрели письменность заново, позаимствовав у финикийцев алфавитное письмо. До нас дошли целые шкафы древних текстов, но уже для древнегреческих авторов это письмо Б было неведомо. Страшно об этом подумать, но такая ситуация вполне возможна и сегодня. 

италия-3.jpg


Закалка жали


Насыщенность литературными аллюзиями, пародийность, виртуозное умение обозначить, развалить, а после снова собрать размер и форму стихотворения – все это, конечно, присутствует в стихах Степана Фрязина. Безусловно, есть в них и совершенно неосознанная неуклюжесть: напомним процитированный выше «Белозуб канал» с зубнихой, укажем дополнительно на употребление предельно темных архаизмов: например, строчка «Ускоп пристиг донельзя» из «Видения» – это о чем? О половой дисфункции у мужчин? О головной боли? Даже со словарем Даля не разобраться. Но самое интересное – это невольные ошибки, которые от частого повторения в рамках, так сказать, поэтического идиолекта превращаются в норму. Иногда это не просто освежает слова родного языка и порождает совершенной новый образ.

Наверное, самый удачный пример такого сдвига – субстантивация категории состояния «жаль». В «Избранных безделках» есть даже отдельное стихотворение с таким названием, но, поскольку в его тексте это слово никак не обыгрывается, невозможно понять, какая тут перед нами часть речи. В «Сиюминутностях» – и это, кстати, еще одно доказательство живого развития Фрязина как поэта, а не эксплуатации одних и тех же пародийно-графоманских схем – «жаль» употребляется трижды, и только как существительное. Характерно, что в первый раз оно появляется опять в контексте вокзала – поэтической родины поэта:

Сухи в тени канавы,
Не ждут меня вокзалы:
В последний путь я, бравый, 
Вернул билет без жали.
 
Отсылка к Достоевскому очевидна, а вот ее смысл уловим с трудом. Что сделал Фрязин? Он возвращает билет творцу, то есть отказывается от жизни, или наоборот, возвращает билет в последний путь (на поезд в один конец), то есть намерен жить долго и счастливо, но только вдали от дорогих его сердцу вокзалов, о чем, впрочем, уже не сожалеет? Трудно сказать, но очень важно само это объединение в рифме вокзалов и жали. Поневоле снова вспоминается Пастернак: «И в третий плеснув, уплывает звоночек / Сплошным извиненьем: жалею, не здесь». Вот уж действительно: жаль, что не здесь выходить. Но это же «Сестра моя – жизнь», никакой карамазовщины. Вокзалы, вагоны и тамбуры у Фрязина никуда потом все равно не денутся.

«Без жали» в том же самом значении повторится еще раз в стихотворении с интересным названием «Прощу прощания»:

Природа, люди нам без жали,
Мечтать, любить и жить не дали.
 
Ну и не дали, а все-таки мечтаем, любим и живем. Употребляемая с предлогом, жаль не может в полной мере опредметиться. Это происходит только стихотворении «Москва»:

Дни в Ленинке летали,
Я в зале тихо спал:
Науки же скрижали
Так закаляли жаль…
 
Здесь все прекрасно. «Летали» вместо более правильного в этом контексте «летели» не просто превращает дни в какой-то странный рой, запечатленный в моменте, а не развернутый чередой, но заодно замыкает их (в том числе и внутренней рифмой) в зале, как будто вне его время уже прекратило свое течение. Сладкий сон замечательно передан аллитерацией с использованием сонорных согласных, как сила научной закалки передана дальше звукописью с использованием звонкой шипящей [ж]. Интересно, что закалка эта происходит чисто по-русски, сама собой, как бы по щучьем веленью: знания усваиваются во сне. Но всего удивительнее сама эта закалки жали. Это же оксюморон. Сожаление – пассивное состояние, сплошное извинение. При чем тут сталь? 

италия-2.jpg

Николая Островского смело можно оставить в стороне, тем более что Гардзонио в Ленинке точно занимался не им, а скорее Маяковским с сатириконцами или, может быть, любимым XVIII веком русской поэзии. Главное, что субстантивация жали, с последующей ее закалкой для прочности, нужна, чтобы всегда держать ее при себе. Состояния мимолетны, память слаба – уже самый первый цикл стихов Фрязина назывался «Песни Альцгеймера». Еще немного, и можно действительно впасть в полное беспамятство и безразличие. Но кусок закаленной жали, особенно когда живешь внутри руин, еще может послужить чем-то вроде подспорья в будничной слепнущей жизни: например, позволит различать разновременные фрагменты этих руин, помнить лица, даты и слова, пока твоя Атлантида уходит под воду. А там – как знать: может быть, как сказал другой поэт, тоже большой любитель римских развалин, этой жали «хватит на всю длину потемок».

Prosodia.ru — некоммерческий просветительский проект. Если вам нравится то, что мы делаем, поддержите нас пожертвованием. Все собранные средства идут на создание интересного и актуального контента о поэзии.

Поддержите нас

Читать по теме:

#Новые стихи #Современная поэзия #Интервью
Степан Фрязин: наследник всех своих родных

Владимир Топоров полагал, что никто в области русско-итальянских литературных связей не сделал так много полезного, как Стефано Гардзонио, литературовед, профессор славистики Пизанского университета. Эти связи ученый сегодня укрепляет еще и в образе своего альтер-эго, поэта-дилетанта Степана Фрязина, выпустив уже две книги его стихов на русском языке. Но если работа Гардзонио оценена достаточно высоко, в том числе медалью Пушкина, то заслуги Фрязина пока что даже толком не определены. Чтобы ускорить процесс, Prosodia решила поговорить с уважаемым автором и определить для начала его поэтическую родословную и смысл псевдонима.

#Современная поэзия #Главная
Степан Фрязин. Пишу стихи я в духе Бабрия, не постмодерн, а лишь изгой!

Prosodia представляет стихи из второй книги Степана Фрязина. Она называется «Сиюминутности». Поэт настаивает на том, что в современном языковом и понятийном пространстве самые подлинные и искренние чувства, мысли и формы выражения могут быть приняты как мистификации.