Стихотворение Ивана Жданова «Пустая телега уже позади…»: опыт прочтения поэтического как онтологического

* * *
Пустая телега уже позади,
и сброшена сбруя с тебя, и в груди
остывшие угли надежды.
Ты вынут из бега, как тень, посреди
пустой лошадиной одежды.

Таким ты явился сюда, на простор
степей распростёртых, и, словно в костёр,
был брошен в веление бега.
Таким ты уходишь отсюда с тех пор,
как в ночь укатила телега.

А там, за телегой, к себе самому
буланое детство уходит во тьму,
где бродит табун вверх ногами
и плачет кобыла в метельном дыму,
к тебе прикасаясь губами.

Небесный табун шелестит, как вода,
с рассветом приблизятся горы, когда
трава в небесах заклубится
и тихо над миром повиснет звезда
со лба молодой кобылицы.

Характерной чертой поэтики И. Ф. Жданова является изображение метафизического, что само по себе противоречиво. Это буквально значит, что изображается безо́бразное. Именно эта черта придает текстам некоторую смысловую вычурность и кажущуюся надуманность. Образы кажутся навязчиво-конкретными, как бы тесными для влагаемого в них отвлечённого содержания. Вот и здесь не предстает ли слишком вычурным и даже случайным описание опыта смерти?

Пустая телега уже позади,
и сброшена сбруя с тебя, и в груди
остывшие угли надежды.
Ты вынут из бега, как тень, посреди
пустой лошадиной одежды.

Почему смерть изображается как освобождение «лошади» (видимо, коня) от бремени не только «телеги» и «бега», но и «лошадиной одежды»? Это образная концептуализация, сколько бы ни несла аллюзий (например, с платонической концепцией души, разделённой, впрочем, на возничего и двух, белого и чёрного, коней), остается как будто избыточной и произвольной. Здесь сама душа умершего предстаёт благородным животным, как бы раздетым до своей безсущностности. И это очень важно для понимания послания, не всегда явного, ждановской поэзии.

Безсущностность здесь – фундаментальный концепт, позволяющий понять тот стремительный до неуловимости переход образов, который М. Н. Эпштейн, говоря о так называемом «метареалистическом» направлении в поэзии (к которому относятся и стихи И. Ф. Жданова), называет «метаболой». Однако если М. Н. Эпштейн видит за «метаболой» позитивную «метареальность», мы усматриваем за ней негативную безсущностность, ибо что есть, согласно самой логике перехода, богатство метареальности, как не перевёрнутая нищета безсущностности? Это косвенно подтверждает сам М. Н. Эпштейн, когда определяет «метаболу» как «троп-ризому», как будто забывая о существенной онтологической коннотации этого термина: ризома в концептуальном понимании Ж. Делёза, Ф. Гваттари противопоставлена всякой структуре, которой и является та же позитивно понятая «метареальность». На самом деле «метареальность» и есть ничто как момент обмена (метаболизма) образов/вещей их значениями/сущностями. Таким образом, «метареальность» стоит понимать негативно: как безсущностность реальности, то есть как ничто.

Именно ничто является главным «героем» поэзии Жданова (сам поэт как-то говорил, что лирика с действительным лирическим героем устарела). Это проявляется элементарно в обилии элиминативного пафоса хотя бы в первой строфе: «пустая телега», «сбруя» «сброшена», «в груди» «остывшие угли надежды». Эти образы отдаются друг в друге эхом трижды усиленного исключения (характерное действие ничто), независимо от того, характеризует ли оно предмет или его признак.

Дальше больше:

Ты вынут из бега, как тень, посреди
пустой лошадиной одежды.

Изъятие («вынут»), исключение субъекта («ты») из его функции («бег») приравнивается здесь к изъятию субъекта из него самого: вне «лошадиной одежды» как формы, образующей его сущность, «он» предстаёт не более, чем «тенью» – страдательно-пассивной стороной субъектности.

Таким образом, можно отметить, что тенденция ждановских поэтических концепций к онтологическому нигилизму связана с устойчивым мотивом десубъективации (обесценивания субъекта вплоть до его полного отрицания). Эта десубъективация проявляется уже в том, что субъект, душа умершего, вычурно ассоциируется здесь с зоологической формой – с конём, обращаясь к которой, поэт говорит «ты».

Кроме того, десубъективация проявляется в очень характерном для поэзии Жданова виде метафорического выражения, который можно назвать материализацией духовного. Например, «в груди остывшие угли надежды». Здесь духовное дважды обращено в материальное: «грудь», образное выражение области высших чувств, предстает вполне чувственным местом расположения «углей», а этими «углями» оказывается сама «надежда». И дело тут вовсе не во фразеологической традиции языка, а в онтологической концепции, нашедшей оригинальное поэтическое выражение.

Таким ты явился сюда, на простор
степей распростертых, и, словно в костёр,
был брошен в веление бега.

Далее можно отметить ещё один случай метафоры как материализации духовного, который в ждановской поэтике выступает закономерностью. «Веление бега» сравнивается с «костром», в который «брошен» герой. Здесь психическое, «веление», приобретает черты физического – «костра».

Или:

А там, за телегой, к себе самому
буланое детство уходит во тьму…

«Детство уходит во тьму» «за телегой» – яркий и несомненный пример онтологического сдвига, выраженного метафорически. «Детство» – явление темпорального ряда, однако его действие имеет исключительно пространственный контекст, как будто время перешло в пространство, безо́бразное обрело образ. Кроме того, замечательный в своей высокохудожественной вычурности эпитет «буланое» также как бы насильственно материализует свой предмет («детство»). Понятно, что буланая масть коня ассоциируется с тем же пламенем «костра», однако это лишь подчеркивает характерный переход значения / сущности. Как герой по сюжету стихотворения оказывается разоблачён / развоплощён «посреди пустой лошадиной одежды», так «детство», согласно оригинальной онтологической концепции, оказывается, наоборот, одето / воплощено в форму, признак которой выражен определением «буланое».

…где бродит табун вверх ногами
и плачет кобыла в метельном дыму,
к тебе прикасаясь губами.

Здесь концепция десубъективации, определённой как материализация духовного, наглядно дополняется еще одним важным значением: инверсией. Сама материализация духовного и есть инверсия, взаимопереход онтологических противоположностей. Кромешная «тьма», где «бродит табун вверх ногами», символизирует трансцендентное (духовное), представленное как имманентное (материальное). Трансцендентное в данном случае действительно стало имманентным, сущность бытия перевернулась вверх тормашками.

Об онтологической инверсии в этих строках свидетельствует многое. В первую очередь – «табун» как род «лошадиной» жизни, который оказывается перевёрнут не только в пространстве, но и в самой своей сущности (очевидно, что в тексте имеется в виду жизнь по ту сторону жизни). Также привлекает внимание эстетически ценная метафора «метельный дым», сочетающая, инвертирующая в своем значении и холод метели и след огненного жара («дым»). Кроме того, нельзя не упомянуть об излишнем проявлении телесности, вряд ли релевантной, а значит, инверсной для «тьмы» трансцендентного («плачет кобыла… к тебе прикасаясь губами»).

Небесный табун шелестит, как вода,
с рассветом приблизятся горы, когда
трава в небесах заклубится…

Значение материализации духовного отчетливо растёт к концу стихотворения, приобретая оттенок деструкции бытия. Эта деструкция всегда относительна, поскольку её конечный результат, ничто, невыразим как таковой. И здесь деструкция бытия именно поэтому проявляется лишь в десублимации его уровня: «небесный табун» явно сравнивается с «водой» по признаку своего действия, которое выражено глаголом «шелестит»; «трава в небесах» скрыто сравнивается с облаками по признаку своего действия, которое выражено глаголом «заклубится». И «табун», и «трава», несмотря на то, что они возвышены до небесного статуса, падают в своем действии ниже своего статуса земного: животное и растение оказываются не более, чем формой мёртвой природы («вода», «облака»). Характерная инверсия в данном случае заключается в том, что живое явлено как «мёртвое».

…и тихо над миром повиснет звезда
со лба молодой кобылицы.

Финал стихотворения при всей красоте его образа выражает не только достигнутый предел деструкции бытия, но и начало его вечно новой конструкции. Распад живого на изначальную воду и пар (водная стихия как материал приложения творческой воли Бога) сменяется образованием изначального огня – «звезды». Таким образом, живое, умерев, не исчезло без следа, а стало новым началом самого себя на уровне столько же простом, сколько всеобщем.

В заключение можно сказать, что стихотворение даёт набросок судьбоносного пути бытия, начатого смертью («Ты вынут из бега, как тень, посреди пустой лошадиной одежды») и законченного смертью самой смерти («…И тихо над миром повиснет звезда со лба молодой кобылицы»), в чём и состоит смысл онтологической метафоры И. Ф. Жданова – не только главного приёма, но и концептуального содержания его поэзии. Смерть как ускользание бытия, делающее это бытие отрицательно, истинно зримым, – единственная тема того, что можно назвать первозданной поэтической онтологией (вспомним концепцию М. Хайдеггера о поэзии как подлинной форме языка, укоренённого в бытии).

Библиография

1. Делёз, Ж., Гваттари, Ф. Тысяча плато: Капитализм и шизофрения / Ж. Делёз, Ф. Гваттари; пер. с франц. и послесл. Я. И. Свирского; науч. ред. В. Ю. Кузнецов. – Екатеринбург: У-Фактория; М.: Астрель, 2010. – 895 с.

2. Жданов, И. Ф. Ангел зимний, ангел летний / И. Ф. Жданов; М-во культуры Алт. края; Алт. краев. универс. науч. б-ка им. В. Я. Шишкова. – Барнаул; Новосибирск: ООО «Экселент», 2023. – 304 с.

3. Хайдеггер, M. О поэтах и поэзии: Гёльдерлин. Рильке. Тракль / Сост., пер. с нем. и посл. Н. Болдырева. – М.: Водолей, 2017. – 240 с.

4. Эпштейн, М. Н. Постмодерн в русской литературе / М. Н. Эпштейн. – Москва: Высш. шк., 2005 (ГУП Смол. обл. тип. им. В.И. Смирнова). – 494 с. (в пер.)