Вратарь Набоков

Почти все кровно связанные с футболом русские поэты играли на воротах или в защите. Нападающими были только авторы, выступавшие в прежней, непоэтической жизни за профессиональные клубы.

Начало традиции, если тут в самом деле можно говорить о ней, положил Владимир Набоков – вратарь в изгнании.

Мальчик, воспитанный в семье англомана и до шести лет даже не знавший русской азбуки (по собственному признанию в «Других берегах», он был в состоянии прочитать на кириллице разве что слова типа «какао»), – этот мальчик не мог не впитать с детства любви и к английским видам спорта: теннису, классическому боксу, футболу. Футболом он увлекся еще в России, учась в Тенишевском училище в Санкт-Петербурге, том самом, где незадолго до него учился и О.Э. Мандельштам, также посвятивший стихи этой игре. Сохранился протокол встречи между командами училища и 6-й гимназии, куда будущий писатель, как и другие игроки, собственноручно вписал свое имя и фамилию. Тенишевцы уступили 2:3.

Набоков всегда был вратарем. Для русской футбольной поэзии это едва ли не ключевое амплуа не только игрока, но и поэта. Конечно, хороший вратарь – половина команды. Но дело тут все-таки в другом: он – последний рубеж защиты, за ним – уже сразу Москва. Или вся Россия. Или вообще все самые важные ценности в этой жизни. В советской футбольной поэзии еще в 1930-е одной из центральных стала метафора «футбол – война», и «ловила», «кипер», «гольман», «воротник» превратился в главного бойца-пограничника. Наиболее отчетливую формулу дал В.И. Лебедев-Кумач в тексте марша к кинофильму «Вратарь» (1936):


Эй, вратарь, готовься к бою, –
Часовым ты поставлен у ворот,
Ты представь, что за тобою
Полоса пограничная идет.

 
На эту тему даже существуют отдельные научные статьи (см., например, «Враг у ворот…» А. Апостолова). На волне новейшей ресоветизации страны стертая, казалось бы, метафора вернулась в поэзию. После сейва Игоря Акинфеева в матче с Испанией в 1/8 финала ЧМ-2018 Юнна Мориц написала сразу два стихотворения о подвиге вратаря, и оба, по сути, о том, что «Акинфеева нога шлет вас к черту на рога». Кого «вас»? Разумеется, запад, а заодно и отечественных либералов, желающих даже ценой унижения страны ввести ее в Европейский Дом. 


Но в историческом футболе
Ворота наши таковы,
В воротах – Пушкин в главной роли:
«Мы не признали наглой роли
Того, под кем дрожали вы…»


Если что, в кавычках – это как раз цитата из Пушкина («Клеветникам России»), и речь в ней – о роли Наполеона, то есть снова война. Но самое интересное, конечно, что подвиг Акинфеева архетипически возводится к нашему первому поэту, который о футболе ничего не знал и знать не мог: в ее современном виде игры еще просто не было.

У англоязычного читателя, однако, тут совсем другая родословная, и традиции русского голкиперства восходят никак не к Пушкину, а к Набокову. После того самого матча России с Испанией в западных СМИ появилась статья, так прямо и озаглавленная: From Nabokov to Akinfeev: a tradition of great Russian goalkeepers.

Сегодня даже как-то неловко задаваться вопросом, почему Мориц поставила в символических воротах Пушкина, а не ВэВэ. Да, второе решение было бы гораздо ближе к правде. Но правда в том, что покинувший Россию в 1919 г. Набоков и теперь оказался в ней как бы немножко в изгнании, причем уже не как ярый антисоветчик или автор не вполне целомудренной «Лолиты», а уже как вратарь. Пушкин, впрочем, такая замена, которой порадовался бы и сам изгнанник, переведший, напомним, «Евгения Онегина» на английский, да еще и снабдивший его подробнейшим комментарием.

По-русски существуют десятки, если не сотни стихотворений с названием «Футбол», но только Набоков над собственным произведением написал это название по-английски: Football. Все ясно: «Лирический герой стихотворения оказывается своим как среди британский игроков, так и в английской культуре (Лекманов, с. 129). Стихотворение написано 26 февраля в Кембридже: Набоков и там играл на воротах, за команду Тринити-колледжа. Но столь же ясно и другое. Названием на латинице автор хотел лишь резче отделить свою игру на поле от других, все же более дорогих его сердцу занятий, связанных с другим алфавитом и языком.


Увидя мой удар, уверенно-умелый,
спросила ты, следя вращающийся мяч:
знаком ли он тебе – вон тот, в фуфайке белой,
худой, лохматый, как скрипач. 

Твой спутник отвечал, что, кажется, я родом
из дикой той страны, где каплет кровь на снег,
и, трубку пососав, заметил мимоходом,
что я – приятный человек.

И дальше вы пошли. Туманясь, удалился
твой голос солнечный. Я видел, как твой друг
последовал, дымя, потом остановился
и трубкой стукнул о каблук. 

А там все прыгал мяч, и ведать не могли вы,
что вот один из тех беспечных игроков
в молчанье, по ночам, творит, неторопливый, 
созвучья для иных веков.


Существует легенда, что, когда игра велась на половине поля соперника, Набоков задумался, прислонясь к штанге, и «вторил созвучья для иных веков» прямо на поле, в ходе игры. Причем забывался он так глубоко, что приходя в себя, только когда ловил бабочку – на тогдашнем футбольном английском сленге это означало «пропустить легкий гол» (и прекрасно рифмовалось с еще одной, теперь уже энтомологической страстью писателя).

Но в стихах он тут сыграл очень точно и виртуозно. Ритмической строй стихотворения – торжественный шестистопный ямб, сменяющийся коротким, как бы итожащим четырехстопником в последнем стихе катрена, напрямую отсылает к пушкинскому «Памятнику». Наше все (вместе с Ленским) тут тоже присутствует: в явно дуэльной крови на снегу. Так что как ни крути, а ставя в воротах символической сборной Александра Сергеевича, мы по умолчанию ставим туда и Владимира Владимировича, пусть даже этим же самым умолчанием и вновь отправляя его в изгнание.

В приведенном стихотворении и вообще в обращении к футбольной теме у Набокова есть один важный момент: он первым объединил ее с темой любви (см. О. Лекманов, с. 133 – 136), что тем более интересно на фоне связи вратарского амплуа с темой прямо противоположной, военной.

Любовно-футбольный сюжет получил развитие в «Университетской поэме», тоже написанной в Кембридже (1927):

 20 

 Но вот однажды, помню живо,
 в начале марта, в день дождливый,
 мы на футбольном были с ней
 соревнованьи. Понемногу
 росла толпа, – отдавит ногу,
 пихнет в плечо, – и все тесней
 многоголовое кишенье.
 С самим собою в соглашенье
 я молчаливое вошел:
 как только грянет первый гол,
 я трону руку Виолеты.
 Меж тем, в короткие портки,
 в фуфайки пестрые одеты, –
 уж побежали игроки.


 (…)

 22 

И тихо протянул я руку,
доверясь внутреннему стуку,
мне повторяющему: тронь...
Я тронул. Я собрался даже
пригнуться, зашептать... Она же
непотеплевшую ладонь
освободила молчаливо,
и прозвучал ее шутливый,
всегдашний голос, легкий смех:
«Вон тот играет хуже всех, –
все время падает, бедняга...»
Дождь моросил едва-едва;
мы возвращались вдоль оврага,
где прела черная листва.

Пушкин здесь слышится еще яснее. Поэма даже написана онегинской строфой, только перевернутой, обращенной. В онегинской (классический четырехстопный ямб) 14 стихов: три катрена с перекрестной, парной и опоясывающей рифмовкой завершаются двустишием. У Набокова все то же самое, но порядок обратный: строфа начинается двустишием и достраивается тремя катренами с опоясывающей, парной и перекрестной рифмовкой. Это тоже можно поставить Набокову в заслугу: обращенной онегинской строфой о футболе в русской поэзии не писал никто.

С Пушкиным Набокова роднит и еще одно обстоятельство: он тоже стал героем если не анекдотов, то чужих стихов, причем не как поэт, а именно как голкипер. У Николая Байтова есть стихотворение «Варсонофий сказал: "Никогда не играйте в футбол"» (1997), а в нем – такая строфа:

 Что ж нам делать с простой и упругой идеей мяча?
 «Закрывайте глаза», – Варсонофий сказал, не щадя
 собственной репутации в тех молодежных кругах,
 где Засулич с Перовской засохли, две скучных карги,
 а Набоков-голкипер поймал каракозовский болл
 и рассеянно щурится в длинных оксфордских трусах. 

Почему ВэВэ играет за Оксфорд и ловит болл (пулю?) именно Каракозова, неясно. Даже в его отца стреляли совсем другие люди, но что образ писателя именно в этом амплуа стал не только полноправной частью его персональной иконографии, но и вообще масскульта, – случай действительно уникальный.
Двойной соотечественник Набокова (петербуржец и американец), Борис Парамонов посвятил ему отдельное стихотворение. Оно и так называется – «Памяти Набокова». К сожалению, адресат в самом тексте прямо нигде не назван, да и вообще тут амплуа голкипера уже полностью заслонено амплуа создателя и певца нимфеток:


На поле, где не в счете пол,
но пыл и скоки,
играют девочки в футбол,
который соккер.

Не разобрать, кто черт, кто брат,
кто в сестрах глаже,
когда у тех и этих врат
вратарь на страже.

 (…)

Открыла школьница пенал –
и на – пенальти!
Пинали мячик, значит, на
себя пеняйте.

Из сетки бол – задрать подол:
и гол, и голо.
Но кто сказал, чтобы футбол
без боли гола? 

Играешь – так без дурачков!
Взыграли крали
в футбол, и в соккер, и в очко,
и сок сосали,

и счет сравняли, и на том
конец заботам. 
Брели домой. Дышали ртом.
Сочились потом.


Может быть, все это и остроумно. Но, перефразируя крайне уместную в заданном контексте присказку, нужно признать, что тема голкиперства не раскрыта. Вратарь не только никого не защитил, но, кажется, и сам принял активное участие в забивании голов школьницам.

Справедливости ради следует сказать, что еще один наш герой, Е. Евтушенко, тоже упоминался в чужих футбольных стихах, а именно в «Футболе» (Свет в окне. Стихотворения. М., 1974. С. 129 – 133) воронежского поэта Владимира Гордейчева, посвященном команде Литературного института, чьим капитаном, кстати, и был сам автор: 


В суете и свистопляске 
добывался каждый гол.
Крайним правым шел Полянский,
Евтушенко левым шел.

 
Но стихотворение это явно биографическое, дружеское, и Евгений Александрович в нем играет сам себя – все-таки не вполне персонаж: трусов другого института не носит, каракозовских боллов не ловит и не ищет, допустим, ягодные места, идя по левому флангу.

Набоков играл в футбол и после Кембриджа, переехав в Берлин. В частности, он выступал за команду Русского спортивного клуба, организованную в феврале 1931 г., но уже спустя немногим более года должен был оставить свое увлечение. В матче с брутальной командой немецких рабочих в борьбе за мяч получил сильный удар в голову, лишился сознания и был замертво унесен с поля. Больше того, он сломал себе ребро (по версии академии «Арзамас» – сразу два), что потом отозвалось в более зрелом возрасте приступами невралгии. Как видим, превращение поэта, пишущего стихи о футболе, в персонажа футбольных стихов более чем заслуженно.

Ну и в нашей сборной поэтов он тоже вполне заслуженно играет под первым номером.